Неточные совпадения
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже
женой моей, так же буду обвинять ее за свой
страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и села к противоположному окну в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от
страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с
женой.
— Эк ведь вам Алена-то Ивановна
страху задала! — затараторила
жена торговца, бойкая бабенка. — Посмотрю я на вас, совсем-то вы как ребенок малый. И сестра она вам не родная, а сведенная, а вот какую волю взяла.
— Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме
страха. А
жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
— Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно. В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится быть в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за радостью
жены и ее гостей —
страх.
Та общая нить, которая связывает людей, порвалась сама собой, порвалась прежде, чем успела окрепнуть, и Привалов со
страхом смотрел на ту цыганскую жизнь, которая царила в его доме, с каждым днем отделяя от него
жену все дальше и дальше.
Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в
страхе Божием.
Велел и жду тебя; велел и жду.
Пойдем к царю! А я веночек новый
Сплела себе, смотри. Пригожий Лель,
Возьми с собой! Обнимемся! Покрепче
Прижмусь к тебе от
страха. Я дрожу,
Мизгирь меня пугает: ищет, ловит,
И что сказал, послушай! Что Снегурка
Его
жена. Ну, статочное ль дело:
Снегурочка
жена? Какое слово
Нескладное!
Плантаторы обыкновенно вводят в счет страховую премию рабства, то есть содержание
жены, детей помещиком и скудный кусок хлеба где-нибудь в деревне под старость лет. Конечно, это надобно взять в расчет; но страховая премия сильно понижается — премией
страха телесных наказаний, невозможностью перемены состояния и гораздо худшего содержания.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин,
страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Этих более виновных нашлось шестеро: Огарев, Сатин, Лахтин, Оболенский, Сорокин и я. Я назначался в Пермь. В числе осужденных был Лахтин, который вовсе не был арестован. Когда его позвали в комиссию слушать сентенцию, он думал, что это для
страха, для того чтоб он казнился, глядя, как других наказывают. Рассказывали, что кто-то из близких князя Голицына, сердясь на его
жену, удружил ему этим сюрпризом. Слабый здоровьем, он года через три умер в ссылке.
Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный. Правда, Марья Григорьевна очень недурная барышня; но жениться!.. это казалось ему так странно, так чудно, что он никак не мог подумать без
страха. Жить с
женою!.. непонятно! Он не один будет в своей комнате, но их должно быть везде двое!.. Пот проступал у него на лице, по мере того чем более углублялся он в размышление.
Отца Симон принял довольно сухо. Прежнего
страха точно и не бывало. Михей Зотыч только жевал губами и не спрашивал, где невестка. Наталья Осиповна видела в окно, как подъехал старик, и нарочно не выходила. Не велико кушанье, — подождет. Михей Зотыч сейчас же сообразил, что Симон находится в полном рабстве у старой
жены, и захотел ее проучить.
Крестьян и поселенцев и их свободных
жен и детей гнетет тюремный режим; тюремное положение, подобно военному, с его исключительными строгостями и неизбежною начальственною опекой, держит их в постоянном напряжении и
страхе; тюремная администрация отбирает у них для тюрьмы луга, лучшие места для рыбных ловель, лучший лес; беглые, тюремные ростовщики и воры обижают их; тюремный палач, гуляющий по улице, пугает их; надзиратели развращают их
жен и дочерей, а главное, тюрьма каждую минуту напоминает им об их прошлом и о том, кто они и где они.
Выдавая сестру за Ширялова, он спрашивает: «Ты ведь во хмелю смирный? не дерешься?» А матушка его, Степанида Трофимовна, так и этого не признает: она бранит сына, зачем он
жену в
страхе не держит.
Марья плохо помнила, как ушел Матюшка. У нее сладко кружилась голова, дрожали ноги, опускались руки… Хотела плакать и смеяться, а тут еще свой бабий
страх. Вот сейчас она честная мужняя
жена, а выйдет в лес — и пропала… Вспомнив про объятия Матюшки, она сердито отплюнулась. Вот охальник! Потом Марья вдруг расплакалась. Присела к окну, облокотилась и залилась рекой. Семеныч, завернувший вечерком напиться чаю, нашел
жену с заплаканным лицом.
Тупая ненависть охватывала Макара, когда он видел
жену, и не раз у него мелькала в голове мысль покончить с ней разом, хотя от этого его удерживал
страх наказания.
Страха во мне не было, а одна дерзость: мало своих-то баб, — нет, да дай обесчещу у всех на глазах честную мужнюю
жену.
Кто не замечал тех таинственных бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и
женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и
страха — быть понятым — выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!
Васин, который, как успел рассмотреть Володя, был маленький, с большими добрыми глазами, бакенбардист, рассказал, при общем сначала молчании, а потом хохоте, как, приехав в отпуск, сначала ему были ради, а потом отец стал его посылать на работу, а за
женой лесничий поручик дрожки присылал. Всё это чрезвычайно забавляло Володю. Он не только не чувствовал ни малейшего
страха или неудовольствия от тесноты и тяжелого запаха в блиндаже, но ему чрезвычайно легко и приятно было.
Ченцов между тем, желая успокоить трепетавшую от
страха Аксюту, налгал ей, что это заглядывала не
жена его, не Катерина Петровна, а одна гостившая у них дама, с которой он, катаясь в кабриолете, зашел в Федюхино и которую теперь упросит не говорить никому о том, что она видела.
— Я не хочу того! — сказала она почти униженным тоном. — Я это сказала не подумав, под влиянием ужасного
страха, что неужели же мне непременно суждено быть
женой человека, которого могут обвинить в убийстве.
— Решительно все это исполнили и со мной!.. Конечно, я чувствовала сильное волнение и еще больше того — благоговейный
страх; но ритору моему однако отвечала с твердостью, что я
жена масона и должна быть масонкой, потому что муж и
жена в таком важном предмете не могут разно мыслить!
За Вяземским подошли поочередно несколько опричников. Они все кланялись, большим обычаем, в землю и потом целовали Елену; но Дружина Андреевич ничего не мог прочесть на лице
жены своей, кроме беспокойства. Несколько раз длинные ресницы ее подымались, и взор, казалось, со
страхом искал кого-то между гостями.
Я молчал, точно свалившись откуда-то с высоты, весь разбитый, в
страхе, что она найдет книгу, а она кричала, что я сожгу дом. Пришел хозяин с
женой ужинать, старуха пожаловалась им...
Дома он не найдет ее, ибо здесь его остановит заботливая рука
жены, умоляющие взоры воспитанных в
страхе Божием детей и, наконец, благожелательный совет друга.
И ни в чем еще не был виноват Алексей Степаныч: внушениям семьи он совершенно не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах был, конечно, отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно, не сильно, а на потерю красоты смотрел как на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая
жена; он не мог быть весел, видя, что она страдает; но не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и
страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он был, как и большая часть мужчин, не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа было дело поистине мудреное: как раз не угодишь и попадешь впросак, не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он не имел.
Карпу Кондратьичу иногда приходило в голову, что
жена его напрасно гонит бедную девушку, он пробовал даже заговаривать с нею об этом издалека; но как только речь подходила к большей определительности, он чувствовал такой ужас, что не находил в себе силы преодолеть его, и отправлялся поскорее на гумно, где за минутный
страх вознаграждал себя долгим
страхом, внушаемым всем вассалам.
Оказалось, что
Страхов недавно совсем выехал в деревню вместе с
женой.
Незадолго передо мной вышел в отставку фельдфебель 8-й роты
Страхов, снял квартиру в подвале в Никитском переулке со своей
женой Марией Игнатьевной и ребенком и собирался поступить куда-то на место.
Под руководством Захара и еще других таких же негодяев из комаревских фабрик, которые один за другим пристали к Захару и вскоре составили одну компанию, Гришка так развертывался, что в самом деле мог потерять остаток
страха и совести, в самом деле мог оставить дом и увести
жену, в случае если б Глебу вздумалось поднять руку или голос.
Последние слова сына, голос, каким были они произнесены, вырвали из отцовского сердца последнюю надежду и окончательно его сломили. Он закрыл руками лицо, сделал безнадежный жест и безотрадным взглядом окинул Оку, лодки, наконец, дом и площадку. Взгляд его остановился на
жене… Первая мысль старушки, после того как прошел
страх, была отыскать Ванюшу, который не пришел к завтраку.
Рожа у Перфишки была отчаянно весёлая; Илья смотрел на него с отвращением и
страхом. Ему подумалось, что бог жестоко накажет сапожника за такое поведение в день смерти
жены. Но Перфишка был пьян и на другой день, за гробом
жены он шёл спотыкаясь, мигал глазом и даже улыбался. Все его ругали, кто-то даже ударил по шее…
Войдя наверх, Илья остановился у двери большой комнаты, среди неё, под тяжёлой лампой, опускавшейся с потолка, стоял круглый стол с огромным самоваром на нём. Вокруг стола сидел хозяин с
женой и дочерями, — все три девочки были на голову ниже одна другой, волосы у всех рыжие, и белая кожа на их длинных лицах была густо усеяна веснушками. Когда Илья вошёл, они плотно придвинулись одна к другой и со
страхом уставились на него тремя парами голубых глаз.
— С этих пор, — сказал он, — я под всяким
страхом запрещаю звать ее Аксюткой. Через день она будет моя
жена, а ваша госпожа Аксиния Матвевна.
Вскоре после разрыва (произошел он года за два до начала моего рассказа)
жена Латкина, правда уже давно больная, умерла; вторая его дочка, трехлетний ребенок, от
страха онемела и оглохла в один день: пчелиный рой облепил ей голову; сам Латкин подвергся апоплексическому удару — и впал в крайнюю, окончательную бедность.
Жена обмякла, осела под его рукой, вскрикнув с явным
страхом...
В словах
жены он слышал, что она боится сына, как раньше боялась керосиновых ламп, а недавно начала бояться затейливого кофейника, подарка Ольги: ей казалось, что кофейник взорвётся. Нечто близкое смешному
страху матери пред сыном ощущал пред ним и сам отец. Непонятен был юноша, все трое они непонятны. Что забавное находили они в дворнике Тихоне? Вечерами они сидели с ним у ворот, и Артамонов старший слышал увещевающий голос мужика...
Я поняла, что я для тебя сестра, а не
жена; поняла это из своей радости за твое счастье — радости, смешанной со
страхом за тебя.
Теперь, когда прошло десять лет, жалость и
страх, вызванные записями, конечно, ушли. Это естественно. Но, перечитав эти записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 году от сыпного тифа и на том же участке, где работала. Амнерис — первая
жена Полякова — за границей. И не вернется.
Муж ее со дня женитьбы своей не выезжал из усадьбы, — он оделся в грубую свиту, опоясался ремнем, много молился и сокрушенно плакал.
Жена ему была утешением: при ней его меньше терзал
страх смерти и
страх того, что ждет нас после смерти. Марфа Андревна защищала его от гроз воображения, как защищала от гроз природы, при которых старый боярин падал седою головою в колени юной
жены и стонал: «Защити, защити меня, праведница! При тебе меня божий гнев не ударит».
Я думаю, что если бы смельчак в эту страшную ночь взял свечу или фонарь и, осенив, или даже не осенив себя крестным знамением, вошел на чердак, медленно раздвигая перед собой огнем свечи ужас ночи и освещая балки, песок, боров, покрытый паутиной, и забытые столяровой
женою пелеринки, — добрался до Ильича, и ежели бы, не поддавшись чувству
страха, поднял фонарь на высоту лица, то он увидел бы знакомое худощавое тело с ногами, стоящими на земле (веревка опустилась), безжизненно согнувшееся на-бок, с расстегнутым воротом рубахи, под которою не видно креста, и опущенную на грудь голову, и доброе лицо с открытыми, невидящими глазами, и кроткую, виноватую улыбку, и строгое спокойствие, и тишину на всем.
Там царствовал мир и любовь, там была покорность
жен мужьям, благоговение детей пред родителями, домовитость хозяйки, стыдливость и целомудрие девиц,
страх божий и чистая любовь к людям.
И просит важно позволенья
Лишь талью прометнуть одну,
Но с тем, чтоб отыграть именье,
Иль «проиграть уж и
жену».
О
страх! о ужас! о злодейство!
И как доныне казначейство
Еще терпеть его могло!
Всех будто варом обожгло.
Улан один прехладнокровно
К нему подходит. «Очень рад, —
Он говорит, — пускай шумят,
Мы дело кончим полюбовно,
Но только чур не плутовать —
Иначе вам не сдобровать...
На другой день проснулся я с твердым решением — поскорее уехать. Подробности вчерашнего дня — разговор за чаем,
жена, Соболь, ужин, мои
страхи — томили меня, и я рад был, что скоро избавлюсь от обстановки, которая напоминала мне обо всем этом. Когда я пил кофе, управляющий Владимир Прохорыч длинно докладывал мне о разных делах. Самое приятное он приберег к концу.
Жена, ломая руки и с протяжным стоном, как будто у нее болели зубы, бледная, быстро прошлась из угла в угол. Я махнул рукой и вышел в гостиную. Меня душило бешенство, и в то же время я дрожал от
страха, что не выдержу и сделаю или скажу что-нибудь такое, в чем буду раскаиваться всю мою жизнь. И я крепко сжимал себе руки, думая, что этим сдерживаю себя.
Вальсируя, он широко шагал и подпрыгивал, а
жена его быстро семенила ногами и прижималась, как бы от
страха, лицом к его груди.
Он вскочил из-за стола, схватил с окна картуз и ушёл, оставив
жену не удовлетворённой её политикой, смущённой угрозами, с возрастающим чувством
страха пред будущим. Она шептала...
Цирельмана в эту минуту нестерпимого
страха совсем не удивило, что
жене известно то, о чем он условливался с глазу на глаз с Файбишем; но слова Этли подтолкнули его.
Маленькая, покосившаяся хибарка, в которой обитал Баргамот с
женой и двумя детишками и которая с трудом вмещала его грузное тело, трясясь от дряхлости и
страха за свое существование, когда Баргамот ворочался, — могла быть спокойна если не за свои деревянные устои, то за устои семейного союза.