Неточные совпадения
Произошло это утром, в десять часов. В этот час утра, в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле двери.
У постели его
стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
У другой стены
стояла большая
постель, весьма чистая, с шелковым, наборным из лоскутков, ватным одеялом.
«Это
у злых и старых вдовиц бывает такая чистота», — продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую крошечную комнатку, где
стояли старухины
постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал.
— Мне ваш отец все тогда рассказал. Он мне все про вас рассказал… И про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и про то, как Катерина Ивановна
у вашей
постели на коленях
стояла.
Вижу, комната слабо освещена;
у постели стоят люди с печальными лицами.
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало времени, как будто несколько секунд.
Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал, как он поднял девушку на руки, а она, опрокидываясь спиной на
постель, сжимала уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом.
Замолчали, прислушиваясь. Клим
стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою
постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Устав
стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в углу
у дивана горела маленькая лампа-ночник,
постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой
постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
Седобородый жандарм, вынимая из шкафа книги, встряхивал их, держа вверх корешками, и следил, как молодой товарищ его, разрыв
постель, заглядывает под кровать, в ночной столик.
У двери, мечтательно покуривая, прижался околоточный надзиратель, он пускал дым за дверь, где неподвижно
стояли двое штатских и откуда притекал запах йодоформа. Самгин поймал взгляд молодого жандарма и шепнул ему...
У себя в комнате, при огне, Клим увидал, что левый бок блузы Макарова потемнел, влажно лоснится, а со стула на пол капают черные капли. Лидия молча
стояла пред ним, поддерживая его падавшую на грудь голову, Таня, быстро оправляя
постель Клима, всхлипывала...
Он только что проснется
у себя дома, как
у постели его уже
стоит Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.
Обломов философствовал и не заметил, что
у постели его
стоял очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью.
— Нельзя, Бог велит! — говорила старуха,
стоя на коленях
у постели и склонив голову.
Смердяков бросился за водой. Старика наконец раздели, снесли в спальню и уложили в
постель. Голову обвязали ему мокрым полотенцем. Ослабев от коньяку, от сильных ощущений и от побоев, он мигом, только что коснулся подушки, завел глаза и забылся. Иван Федорович и Алеша вернулись в залу. Смердяков выносил черепки разбитой вазы, а Григорий
стоял у стола, мрачно потупившись.
Она бросалась в
постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в
постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и
стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Ольга Порфирьевна уже скончалась, но ее еще не успели снять с
постели. Миниатюрная головка ее, сморщенная, с обострившимися чертами лица, с закрытыми глазами, беспомощно высовывалась из-под груды всякого тряпья, наваленного ради тепла;
у изголовья, на стуле,
стоял непочатый стакан малинового настоя. В углу,
у образов, священник, в ветхой рясе, служил панихиду.
И вдруг я проснулся. Начинало светать. Это было ранней весной, снег еще не весь стаял, погода
стояла пасмурная, слякотная, похожая более на осень. В окна тускло, почти враждебно глядели мутные сумерки; освоившись с ними, я разглядел
постель Бродского. На ней никого не было. Не было также и чемодана, который мы вчера укладывали с ним вместе. А в груди
у меня
стояло что-то теплое от недавнего счастливого сна. И контраст этого сна сразу подчеркнул для меня все значение моей потери.
Галактион
стоял и не чувствовал, как
у него катились по лицу слезы. Харитина подвела его к
постели и заставила стать на колени.
Неизмеримо долго
стоял я с чашкой в руке
у постели матери, глядя, как застывает, сереет ее лицо.
Варвара Павловна
постояла некоторое время на месте, слегка повела плечами, отнесла девочку в другую комнату, раздела и уложила ее. Потом она достала книжку, села
у лампы, подождала около часу и, наконец, сама легла в
постель.
Коля, нахмурившись, злой, одним толчком ловко сбитого тела соскочил с кровати, почти не касаясь ее. Теперь он
стоял на коврике
у постели голый, стройный, прекрасный — во всем великолепии своего цветущего юношеского тела.
Она повела нас в горницу к дедушке, который лежал на
постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его;
у изголовья на креслах сидела бабушка, а в ногах
стоял отец,
у которого глаза распухли и покраснели от слез.
— Выпьемте, а то обидится, — шепнул Миротворский Вихрову. Тот согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову; оказалось, что это была почти комната, какие обыкновенно бывают
у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так это то, что в ней очень было все опрятно: чистая
стояла в стороне
постель, чистая скатерть положена была на столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные.
Воздух заструился на мгновение; по небу сверкнула огненная полоска: звезда покатилась. «Зинаида?» — хотел спросить я, но звук замер
у меня на губах. И вдруг все стало глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает в средине ночи… Даже кузнечики перестали трещать в деревьях — только окошко где-то звякнуло. Я
постоял,
постоял и вернулся в свою комнату, к своей простывшей
постели. Я чувствовал странное волнение: точно я ходил на свидание — и остался одиноким и прошел мимо чужого счастия.
В комнате, с тремя окнами на улицу,
стоял диван и шкаф для книг, стол, стулья,
у стены
постель, в углу около нее умывальник, в другом — печь, на стенах фотографии картин.
Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со своей
постели и тихо подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на белой подушке четко рисовалось его смуглое, упрямое и строгое лицо. Прижав руки к груди, мать, босая и в одной рубашке,
стояла у его
постели, губы ее беззвучно двигались, а из глаз медленно и ровно одна за другой текли большие мутные слезы.
— Сначала я ее, — продолжала она, — и не рассмотрела хорошенько, когда отдавала им квартиру; но вчера поутру, так, будто гуляя по тротуару, я стала ходить мимо их окон, и вижу: в одной комнате сидит адмиральша, а в другой дочь, которая, вероятно, только что встала с
постели и
стоит недалеко от окна в одной еще рубашечке, совершенно распущенной, — и что это за красота
у ней личико и турнюр весь — чудо что такое!
Часу в четвертом ночи началась агония, а в шесть часов утра Порфирий Владимирыч
стоял на коленях
у постели матери и вопил...
Бабенькины апартаменты были вытоплены. В спальной
стояла совсем приготовленная
постель, а на письменном столе пыхтел самовар; Афимьюшка оскребала на дне старинной бабенькиной шкатулочки остатки чая, сохранившиеся после Арины Петровны. Покуда настаивался чай, Федулыч, скрестивши руки, лицом к барышне, держался
у двери, а по обеим сторонам
стояли скотница и Марковна в таких позах, как будто сейчас, по первому манию руки, готовы были бежать куда глаза глядят.
— Ночей не спал, — говорит хозяин. — Бывало, встану с
постели и
стою у двери ее, дрожу, как собачонка, — дом холодный был! По ночам ее хозяин посещал, мог меня застать, а я — не боялся, да…
Очнулся он дома,
у себя на
постели, около него сидел Никон, а Машенька Ревякина
стояла у стола, отжимая полотенце.
Потом сын
стоял рядом с Пушкарём
у постели отца; больной дёргал его за руку и, сверкая зелёным глазом, силился сказать какие-то слова.
А потом, в комнате Матвея, Пушкарь, размахивая руками, страшно долго говорил о чём-то отцу, отец сидел на
постели в азяме, без шапки, а Палага
стояла у двери на коленях, опустив плечи и свесив руки вдоль тела, и тоже говорила...
На следующий день, часу во втором, Елена
стояла в саду перед небольшою закуткой, где
у ней воспитывались два дворовые щенка. (Садовник нашел их заброшенными под забором и принес их барышне, про которую ему сказали прачки, что она, мол, всяких зверей и скотов жалует. Он не ошибся в расчете: Елена дала ему четвертак.) Она заглянула в закутку, убедилась, что щенки живы и здоровы и что солому им
постлали свежую, обернулась и чуть не вскрикнула: прямо к ней, по аллее, шел Инсаров, один.
Василий
стоит у машины и читает газету. Григорий
стоит у двери и смотрит в другую комнату. Жадов и Мыкин входят. Григорий их провожает, стирает со стола и
стелет салфетку.
Он вскинулся всем телом, вытянув вперёд руки.
У постели его
стоял Доримедонт с палкой в руке.
Почти до рассвета он сидел
у окна; ему казалось, что его тело морщится и стягивается внутрь, точно резиновый мяч, из которого выходит воздух. Внутри неотвязно сосала сердце тоска, извне давила тьма, полная каких-то подстерегающих лиц, и среди них, точно красный шар,
стояло зловещее лицо Саши. Климков сжимался, гнулся. Наконец осторожно встал, подошёл к
постели и бесшумно спрятался под одеяло.
— Переехала-с… Елизавета Петровна очень этим расстроилась: стала плакать, метаться, волоски даже на себе рвала, кушать ничего не кушала, ночь тоже не изволила почивать, а поутру только было встала, чтоб умываться, как опять хлобыснулась на
постелю. «Марфуша! — кричит: — доктора мне!». Я
постояла около них маненько: смотрю точно харабрец
у них в горлышке начинает ходить; окликнула их раза два — три, — не отвечают больше, я и побежала к вам.
В начале июля месяца, спустя несколько недель после несчастного случая, описанного нами в предыдущей главе, часу в седьмом после обеда, Прасковья Степановна Лидина, брат ее Ижорской, Рославлев и Сурской сидели вокруг
постели, на которой лежала больная Оленька; несколько поодаль сидел Ильменев, а
у самого изголовья
постели стояла Полина и домовой лекарь Ижорского, к которому Лидина не имела вовсе веры, потому что он был русской и учился не за морем, а в Московской академии.
Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате,
у самого изголовья
постели, накоторой лежал не пришедший еще в чувство Рославлев, сидела молодая девушка; глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее
стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал больного за руку и смотрел с большим вниманием на безжизненное лицо его.
У дверей комнаты
стоял Егор и поглядывал с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря.
У постели Меровой сидела Аделаида Ивановна и, закрыв лицо руками, потихоньку плакала. В углу комнаты
стояли Минодора и Маремьяша.
Несмотря на богатство, которое видно было в его платье,
постели и во всем, он жил очень скупо; в комнате
у него
стоял огромный сундук, окованный железом, ключ от которого он носил в кармане.
— Так врешь! — он положил его поперек окна и, прислонив к нему ружье, выстрелил в десятского… вот повалил-то! как сноп! уж я целил, целил в его меньшую дочь… ведь разбойница!
стоит за простенком себе да заряжает ружья… по крайней мере две другие лежали без памяти
у себя на
постелях…
Евгений
стоял в это время
у постели, и Лиза смотрела на него и одной из влажных рук, лежавших сверх одеяла, поймала его руку и пожала. «Переноси ее для меня. Ведь она не помешает нам любить друг друга», говорил ее взгляд.
Потом, раскинув руки, свалился на бок, замер, открыв окровавленный, хрипящий рот; на столе
у постели мигала свеча, по обезображенному телу ползали тени, казалось, что Алексей всё более чернеет, пухнет. В ногах
у него молча и подавленно
стояли братья, отец шагал по комнате и спрашивал кого-то...
И когда их разбудили чьи-то шаги, было уже светло от луны;
у входа в сарай
стояла Аксинья, держа в руках
постель.
Напротив самой
постели стояло зеркало с комодом, на комоде
стояли в футляре часы, две склянки с духами, маленький портфель для писем, колокольчик, гипсовый амур, грозящий пальчиком, и много еще различных кабинетных вещей;
у окна
стояли вольтеровские кресла и небольшой столик, оклеенный вырезным деревом, а
у противоположной стены помещалась кровать Наденьки, покрытая шелковым одеялом и тоже с батист-декосовыми подушками.
Я согласился. В полутемной, жарко натопленной комнате, которая называлась диванною,
стояли у стен длинные широкие диваны, крепкие и тяжелые, работы столяра Бутыги; на них лежали
постели высокие, мягкие, белые, постланные, вероятно, старушкою в очках. На одной
постели, лицом к спинке дивана, без сюртука и без сапог, спал уже Соболь; другая ожидала меня. Я снял сюртук, разулся и, подчиняясь усталости, духу Бутыги, который витал в тихой диванной, и легкому, ласковому храпу Соболя, покорно лег.
Я
постоял немного
у его
постели. Не думал я, чтоб он мог скоро уснуть, однако дыхание его становилось ровнее и продолжительнее. Я на цыпочках вышел вон, вернулся в свою комнату и лег на диван. Долго думал я о том, что мне сказал Пасынков, припоминал многое, дивился, наконец заснул сам…
Ящики в комоде были уже заперты,
постель мужа прибрана. Не было в спальне ни акушерки, ни Варвары, ни горничной; один только Петр Дмитрич по-прежнему
стоял неподвижно
у окна и глядел в сад. Не слышно было детского плача, никто не поздравлял и не радовался, очевидно, маленький человечек родился не живой.