Неточные совпадения
У горевших всю ночь
огней стояла бессонная стража.
Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме того,
у стен
стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых. Холодный
огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из бумаги красного и оранжевого цвета, от этого теплее блестело стекло и серебро на столе, а лица людей казались мягче, моложе. Прислуживали два старика лакея во фраках и горбоносая, похожая на цыганку горничная. Елена Прозорова,
стоя на стуле, весело командовала...
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег
огонь,
постоял у постели жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках,
стоял согнувшись
у борта и целился шестом в отражение
огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Прошел в кабинет к себе, там тоже долго
стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под
огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
У себя в комнате, при
огне, Клим увидал, что левый бок блузы Макарова потемнел, влажно лоснится, а со стула на пол капают черные капли. Лидия молча
стояла пред ним, поддерживая его падавшую на грудь голову, Таня, быстро оправляя постель Клима, всхлипывала...
Было около полуночи, когда Клим пришел домой.
У двери в комнату брата
стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел
огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой
у своего лица, говорил вполголоса...
А
у него этого разлада не было. Внутреннею силою он отражал внешние враждебные притоки, а свой
огонь горел
у него неугасимо, и он не уклоняется, не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей — и совершает свой путь безупречно, все
стоит на той высоте умственного и нравственного развития, на которую, пожалуй, поставили его природа и судьба, следовательно,
стоит почти бессознательно.
— Что вы, братцы! — говорил винокур. — Слава богу, волосы
у вас чуть не в снегу, а до сих пор ума не нажили: от простого
огня ведьма не загорится! Только
огонь из люльки может зажечь оборотня.
Постойте, я сейчас все улажу!
Именно под этим впечатлением Галактион подъезжал к своему Городищу. Начинало уже темниться, а в его комнате светился
огонь.
У крыльца
стоял чей-то дорожный экипаж. Галактион быстро взбежал по лестнице на крылечко, прошел темные сени, отворил дверь и остановился на пороге, — в его комнате сидели Михей Зотыч и Харитина за самоваром.
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними
стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в
огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом
у меня, говоря...
Сыгранный ею самою вальс звенел
у ней в голове, волновал ее; где бы она ни находилась,
стоило ей только представить себе
огни, бальную залу, быстрое круженье под звуки музыки — и душа в ней так и загоралась, глаза странно меркли, улыбка блуждала на губах, что-то грациозно-вакхическое разливалось по всему телу.
P. S. Вчера, в то самое время, как я разыгрывал роли
у Полины, Лиходеева зазвала Федьку и поднесла ему стакан водки. Потом спрашивала, каков барин? На что Федька ответил:"Барин насчет женского полу —
огонь!"Должно быть, ей это понравилось, потому что сегодня утром она опять вышла на балкон и
стояла там все время, покуда я смотрел на нее в бинокль. Право, она недурна!"
Целую ночь затем ей снился тот зеленый уголок, в котором притаился целый детский мир с своей великой любовью, «Злая… ведьма…» —
стояли у ней в ушах роковые слова, и во сне она чувствовала, как все лицо
у ней горело
огнем и в глазах накипали слезы.
Ушли они. Мать встала
у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин,
огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца.
Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Но палят с такою сноровкою, что даром
огня не тратят, а берегут зелье на верный вред, потому что знают, что
у нас снаряду не в пример больше ихнего, и так они нам вредно чинят, что
стоим мы все
у них в виду, они, шельмы, ни разу в нас и не пукнут.
Вот пехотный бойкий солдат, в розовой рубашке и шинели в накидку, в сопровождении других солдат, которые, руки за спину, с веселыми, любопытными лицами,
стоят за ним, подошел к французу и попросил
у него
огня закурить трубку. Француз разжигает и расковыривает трубочку и высыпает
огня русскому.
Нижний этаж теперь, с выездом Лебядкиных,
стоял совсем пустой, с заколоченными окнами, но в мезонине
у Шатова светился
огонь.
— А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он
у меня в
огонь пойдет,
стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противозаконно светится
огонь.
У подъезда
стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка
стоит тут же. Дворник, закутавшись и сжавшись, точно прячется за угол дома.
Глеб
стоял как прикованный к земле и задумчиво смотрел под ноги; губы его были крепко сжаты, как
у человека, в душе которого происходит сильная борьба. Слова сына, как крупные капли росы, потушили, казалось,
огонь, за минуту еще разжигавший его ретивое сердце. Разлука с приемышем показалась ему почему-то в эту минуту тяжелее, чем когда-нибудь.
И страшное значение всех этих примет было уже известно детям; старшая девочка, Саша, худенькая брюнетка, сидела за столом неподвижно, и лицо
у нее было испуганное, скорбное, а младшая, Лида, семи лет, полная блондинка,
стояла возле сестры и смотрела на
огонь исподлобья.
— Однажды я
стоял на небольшом холме,
у рощи олив, охраняя деревья, потому что крестьяне портили их, а под холмом работали двое — старик и юноша, рыли какую-то канаву. Жарко, солнце печет, как
огнем, хочется быть рыбой, скучно, и, помню, я смотрел на этих людей очень сердито. В полдень они, бросив работу, достали хлеб, сыр, кувшин вина, — чёрт бы вас побрал, думаю я. Вдруг старик, ни разу не взглянувший на меня до этой поры, что-то сказал юноше, тот отрицательно тряхнул головою, а старик крикнул...
Колебались в отблесках
огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла,
стоя между Иоанном и Христом, —
у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее.
— Он еще
постоит за себя! — уверенно воскликнул рабочий. —
У него много
огня под черепом…
В субботу Илья
стоял со стариком на церковной паперти, рядом с нищими, между двух дверей. Когда отворялась наружная дверь, Илью обдавало морозным воздухом с улицы,
у него зябли ноги, и он тихонько топал ими по каменному полу. Сквозь стёкла двери он видел, как
огни свечей, сливаясь в красивые узоры трепетно живых точек золота, освещали металл риз, чёрные головы людей, лики икон, красивую резьбу иконостаса.
Тёмные стены разной высоты окружали двор, над ним медленно плыли тучи, на стенах разбросанно и тускло светились квадраты окон. В углу на невысоком крыльце
стоял Саша в пальто, застёгнутом на все пуговицы, с поднятым воротником, в сдвинутой на затылок шапке. Над его головой покачивался маленький фонарь, дрожал и коптил робкий
огонь, как бы стараясь скорее догореть. За спиной Саши чернела дверь, несколько тёмных людей сидели на ступенях крыльца
у ног его, а один, высокий и серый,
стоял в двери.
— Какое уж тут здоровье… Мы на катальной машине робили,
у огня. В поту бьешься, как в бане. Рубаха от поту
стоит коробом… Ну, прохватило где-то сквозняком, теперь и чахну: сна нет, еды нет.
Кончив письмо, я еще долго
стоял у окна, глядя в безлунную звездную ночь… По полотну бежал поезд, но ночной ветер относил звуки в другую сторону, и шума было не слышно. Только туманный отсвет от локомотива передвигался, то теряясь за насыпями, то выплывая фосфорическим пятном и по временам освещаясь
огнями…
И когда мои девочки
стояли у порога в одном белье и улица была красной от
огня, был страшный шум, то я подумал, что нечто похожее происходило много лет назад, когда набегал неожиданно враг, грабил, зажигал…
Казалось,
у самого лица вздрагивают
огни гавани. Резкий как щелчки дождь бил в лицо. В мраке суетилась вода, ветер скрипел и выл, раскачивая судно. Рядом
стояла «Мелузина»; там мучители мои, ярко осветив каюту, грелись водкой. Я слышал, что они говорят, и стал прислушиваться внимательнее, так как разговор шел о каком-то доме, где полы из чистого серебра, о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я различал голоса Патрика и Моольса, двух рыжих свирепых чучел.
— Нет слушай:
у него был добрый сосед, его друг и приятель, занимавший первое место за столом его, товарищ на охоте, ласкавший детей его, — простосердечный, который всегда
стоял с ним рядом в церкви, снабжал его деньгами в случае нужды, ручался за него своею головою — что ж… разве этого не довольно для погибели человека? — погоди… не бледней… дай руку:
огонь, текущий в моих жилах, перельется в тебя… слушай далее: однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга; он посмеялся над ним: с этой минуты началась непримиримая вражда — 5 лет спустя твой отец уж не смеялся.
Он
постоял среди двора, прислушиваясь к шороху и гулу фабрики. В дальнем углу светилось жёлтое пятно —
огонь в окне квартиры Серафима, пристроенной к стене конюшни. Артамонов пошёл на
огонь, заглянул в окно, — Зинаида в одной рубахе сидела
у стола, пред лампой, что-то ковыряя иглой; когда он вошёл в комнату, она, не поднимая головы, спросила...
Женщина, кругленькая и стройная,
стояла среди комнаты
у стола, задумчиво глядя на сердитый, лиловый
огонь спиртовки под кофейником; её голые руки и детское лицо, освещённые
огнём лампы под красным абажуром, окрашивались в цвет вкусно поджаренной корочки пирога.
(Бросает шляпу в воздух.)В зале начинается что-то невообразимое. Рев: «Да здравствует король!» Пламя свечей ложится. Бутон и Шарлатан машут шляпами, кричат, но слов их не слышно. В реве прорываются ломаные сигналы гвардейских труб. Лагранж
стоит неподвижно
у своего
огня, сняв шляпу. Овация кончается, и настает тишина.
Слушаю и удивляюсь: всё это понятно мне и не только понятно, но кажется близким, верным. Как будто я и сам давно уже думал так, но — без слов, а теперь нашлись слова и стройно ложатся предо мною, как ступени лестницы вдаль и вверх. Вспоминаю Ионины речи, оживают они для меня ярко и красочно. Но в то же время беспокойно и неловко мне, как будто
стою на рыхлой льдине реки весной. Дядя незаметно ушёл, мы вдвоём сидим,
огня в комнате нет, ночь лунная, в душе
у меня тоже лунная мгла.
Так утешительно-мила,
Как древле узнику была
На сумрачном окне темницы
Простая песня вольной птицы,
Стояла Зара
у огня!
Певец-станочник пел об усилившемся морозе, о том, что Лена стреляет, что лошади забились под утесы, что в камине горит яркий
огонь, что они, очередные ямщики, собрались в числе десяти человек, что шестерка коней
стоит у коновязей, что Ат-Даван ждет Арабын-тойона, что с севера, от великого города, надвигается гроза и Ат-Даван содрогается и трепещет…
— С нами, мол, крестная сила. Где же пашня моя? Заблудился, что ли? Так нет: место знакомое и прикол
стоит… А пашни моей нет, и на взлобочке трава оказывается зеленая… Не иначе, думаю, колдовство. Нашаманили, проклятая порода. Потому — шаманы
у них, сам знаешь, язвительные живут, сила
у дьяволов большая. Навешает сбрую свою,
огонь в юрте погасит, как вдарит в бубен, пойдет бесноваться да кликать, тут к нему нечисть эта из-за лесу и слетается.
Жена Никиты, Марфа, когда-то бывшая красивая бойкая баба, хозяйничала дома с подростком малым и двумя девками и не звала Никиту жить домой, во-первых, потому, что уже лет 20 жила с бондарем, мужиком из чужой деревни, который
стоял у них в доме; а во-вторых, потому, что, хотя она и помыкала мужем, как хотела, когда он был трезв, она боялась его как
огня, когда он напивался.
Стоит Семён в тени, осматривая людей невидимыми глазами; на голове
у него чёрный башлык, под ним — мутное пятно лица, с плеч до ног колоколом висит омытая дождём клеёнка, любопытно скользят по ней отблески
огня и, сверкая, сбегает вода. Он похож на монаха в этой одежде и бормочет, точно читая молитву...
Слезы
стояли у него в груди, щипали глаза, но не шли. Тогда, пристально смотря на
огонь свечки, он стал напрягать горло, как при зевоте, и часто дышать, и наконец они потекли сами — обильные, благодатные, освежающие слезы…
И наконец, настала ночь, в комнату принесли
огонь, и Елена снова подошла к окну. Густая темнота окутывала улицу. Бедные и грубые предметы скучной обычности скрывались в черном покрове ночи, — и было что-то торжественное в этой печальной черноте. Против окна,
у которого
стояла Елена, слабо виднелся, на другой стороне улицы, при свете редких фонарей, маленький, кирпично-красный дом кузнеца. Фонари
стояли далеко от него, — он казался черным.
— Невдомек! — почесывая затылок, молвил Патап Максимыч. — Эка в самом деле!.. Да нет,
постой, погоди, зря с толку меня не сшибай… — спохватился он. — На Ветлуге говорили, что этот песок не справское золото; из него, дескать, надо еще через
огонь топить настоящее-то золото… Такие люди в Москве, слышь, есть. А неумелыми руками зачнешь тот песок перекалывать, одна гарь останется… Я и гари той добыл, — прибавил Патап Максимыч, подавая Колышкину взятую
у Силантья изгарь.
— Что, тяжело? — язвила ее Платонида,
стоя у изголовья. — На том свете не то еще будет!.. Весело теперь? Сладко?.. Погоди, не избежать тебе муки вечныя, тьмы кромешныя, скрежета зубного, червя бесконечного,
огня негасимого!..
Огонь, жупел, смола кипучая, геенские томления… А это что за муки!
Думается Марьюшке, с ума нейдет
у Фленушки, как бы скорей повидаться с молодцами, что
стояли у въездных ворот Бояркиных.
Огнем горит, ключом кипит ревнивое сердце Устиньи, украдкой кидает она палючие взоры на притомившегося с дороги Василья Борисыча и на дремавшую в уголке Парашу.
А время шло. Кто любит так, не знает,
Чего он ждет, чем мысль его кипит.
Спросите вы
у дома, что пылает:
Чего он ждет? Не ждет он, а горит,
И темный дым весь искрами мелькает
Над ним, а он весь пышет и
стоит.
Надолго ли
огни и искры эти?
Надолго ли? — Надолго ль всё на свете?
Мальчик горел, запихнутый в печь подальше, а баранья ляжка пеклась в той же печи, только поближе к устью, и
у загнетки
стояла робкая девочка-хозяйка, подбивая к
огню хворост, а озорная гостья убирала хату, то есть засыпала сором и золою кровь, пролитую на земляной пол, и металась, не зная, куда сбыть с глаз долой выпущенную из барана утробу.
И как только туча надошла над Кромсаем, так она сейчас же сверкнула
огнем и ударила прямо в чулан, в то место, где
у Кромсая была примощена короватка, на которой он спал, а под короваткой
стояла у него заветная коробья, раскрашенная цветами и под лаком.
Лариса быстро отвернулась и, подойдя к камину, на котором
стояли часы, начала поправлять их, а затем задула свечу и, переходя без
огня в переднюю, остановилась
у того окна,
у которого незадолго пред тем
стоял Висленев.