Неточные совпадения
Голодные
Стоят сиротки-деточки
Передо мной…
Стоит, вертится
передо мной.
Передо мною
стоял Савельич со свечкою в руках.
«
Постой же, — думал он, — я докажу, что ты больше ничего, как девочка
передо мной!..»
Пред ним
стоял портвейн,
передо мной херес.
Там явились все только наши да еще служащий в Ост-Индии английский военный доктор Whetherhead. На столе
стояло более десяти покрытых серебряных блюд, по обычаю англичан, и чего тут не было! Я сел на конце;
передо мной поставили суп, и мне пришлось хозяйничать.
Я слабо вскрикнул и сбросил с головы одеяло. Яркий свет ударил мне в глаза.
Передо мной
стоял И.А. Дзюль и тряс за плечо.
— Здравствуй, батюшка, милости просим, — медленно раздался за моей спиной сочный и приятный голос. Я оглянулся:
передо мною, в синей долгополой шинели,
стоял старик среднего роста, с белыми волосами, любезной улыбкой и с прекрасными голубыми глазами.
Я полагал, что дело окончится небольшим дождем, и, убаюканный этой мыслью, заснул. Сколько я спал, не помню. Проснулся я оттого, что кто-то меня будил. Я открыл глаза,
передо мной
стоял Мурзин.
Мое положение вот какое: я люблю вино, и
передо мною
стоит кубок с очень хорошим вином; но есть у меня подозрение, что это вино отравлено.
— Вы ли господин Н.? — раздался вдруг за мною детский голос. Я оглянулся;
передо мною
стоял мальчик. — Это вам от фрейлейн Annette, — прибавил он, подавая мне записку.
Раз в холодное зимнее утро приезжаю я в правление, в передней
стоит женщина лет тридцати, крестьянка; увидавши меня в мундире, она бросилась
передо мной на колени и, обливаясь слезами, просила меня заступиться.
…Я отворил старинное, тяжелое окно в HoteL du Rhin;
передо мной
стояла колонна —
— Это вы? — воскликнул человек в сюртуке и одним взмахом отшиб в сторону вскочившего с пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого была в крови. Тот снова упал.
Передо мной, сконфуженный и пораженный,
стоял беговой «спортсмен», который вез меня в своем шарабане. Все остальные окаменели.
Некоторое время я бродил ощупью по книге, натыкаясь, точно на улице, на целые вереницы персонажей, на их разговоры, но еще не схватывая главного: струи диккенсовского юмора.
Передо мною промелькнула фигурка маленького Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля с железным крючком вместо руки… Нет, все еще неинтересно… Тутс с его любовью к жилетам… Дурак…
Стоило ли описывать такого болвана?..
— Мне его жаль, Макара-то, — шептала Аглаида, заливаясь слезами. — Неотступно
стоит он
передо мной… и Гермоген тоже… «Слепые, говорит, вы все… Жаль мне вас!»
Побежденный ее ласками и просьбами, я обещал молчать; но
передо мной
стояла уже Параша, держа сестрицу за руку, и лукаво улыбалась.
Передо мной
стоял великан необыкновенной толщины; в нем было двенадцать вершков роста и двенадцать пуд веса, как я после узнал; он был одет в казакин и в широчайшие плисовые шальвары; на макушке толстой головы чуть держалась вышитая золотом запачканная тюбетейка; шеи у него не было; голова с подзобком плотно лежала на широких плечах; огромная саблища тащилась по земле — и я почувствовал невольный страх: мне сейчас представилось, что таков должен быть коварный Тиссаферн, предводитель персидских войск, сражавшихся против младшего Кира.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту
стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая
передо мною свое волнение.
Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул меня по фамилии. Гляжу —
передо мной
стоит хмельной человек, чуть не покачиваясь, одетый довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном картузе. Лицо очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и иронически улыбнулся.
Помню, я
стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет, станет
передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго будет колыхаться от этого смеха.
Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал,
передо мною
стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…
Словом сказать,
передо мной
стоял прежний Осип Иванов, но только посановитее и в то же время поумытее и пощеголеватее.
Передо мной
стояла все та же шестнадцатилетняя Машенька, которая когда-то так"боялась вечности".
И как на экране — где-то далеко внизу на секунду
передо мной — побелевшие губы О; прижатая к стене в проходе, она
стояла, загораживая свой живот сложенными накрест руками. И уже нет ее — смыта, или я забыл о ней, потому что…
Теперь
передо мной
стоял другой человек, но в этом именно человеке я нашел что-то родное, чего тщетно искал в нем прежде.
А он
стоит это
передо мной бледный, ровно сам не свой:"Помоги, говорит, мать Магдалина (в"чине"-то я Магдалиной прозывалась); с еретиком, говорит, Варька-то моя связалась, с приказным".
—
Стою я это, и вижу вдруг, что будто
передо мною каторга, и ведут будто меня, сударь, сечь, и кнут будто тот самый, которым я стегал этих лошадей — чтоб им пусто было!
Передо мною
стоял молодой человек лет двадцати пяти, в потасканном вицмундире.
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «
Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени
передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
Осматриваюсь и понимаю, что
стою, прислонясь спиною к какому-то дому, а в нем окна открыты и в середине светло, и оттуда те разные голоса, и шум, и гитара ноет, а
передо мною опять мой баринок, и все мне спереди по лицу ладонями машет, а потом по груди руками ведет, против сердца останавливается, напирает, и за персты рук схватит, встряхнет полегонечку, и опять машет, и так трудится, что даже, вижу, он сделался весь в поту.
Я бы все это от своего характера пресвободно и исполнил, но только что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я на земле лежу, а
передо мною
стоит цыган с ножом и смеется — белые-пребелые зубы, да так ночью середь черной морды и сверкают.
Передо мной
стоял крупный, плечистый и сильный детина, достаточно пожилой (впоследствии оказалось, что ему 60 лет), но удивительно сохранившийся.
«Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец
стоит, и перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую
передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения…»
Уже в первое полугодие выяснится
передо мною, перед моими профессорами и моими сверстниками, чего я
стою и насколько значителен мой удельный вес, настолько ли, чтобы я осмелился вплести в свою жизнь — жизнь другого человека, бесконечно мною обожаемого.
Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще
стоя в толпе, и упали уже мертвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали
передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
Он, кажется, уж выпил и хоть прибежал запыхавшись, но многого не сказал, а только
постоял недолго
передо мной с каким-то ожиданием и вскоре ушел от меня на кухню.
Он любил париться до отупения, до бесчувственности, и каждый раз, когда случается мне теперь, перебирая старые воспоминания, вспомнить и о нашей каторжной бане (которая
стоит того, чтоб об ней не забыть), то на первый план картины тотчас же выступает
передо мною лицо блаженнейшего и незабвенного Исая Фомича, товарища моей каторги и сожителя по казарме.
Ужасно, ужасно! но всего ужаснее то — позвольте это вам сказать откровенно, полковник, — всего ужаснее то, что вы
стоите теперь
передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот и хлопая глазами, что даже неприлично, тогда как при одном предположении подобного случая вы бы должны были вырвать с корнем волосы из головы своей и испустить ручьи… что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!..
— Зачем же зарок-с? кушайте! В прежнее время я вас за это по спине глаживал, а теперь… закон-с! Да что же вы
стоите, образованный молодой человек? Стул господину Прохорову! По крайности, посмотрю я, как ты, к-к-каналья, сидеть
передо мной будешь!
Страшно мне вдруг сделается, точно он неживой
передо мной
стоит.
Не знаю, долго ли я спала, но вдруг мне сделалось как-то тяжело, я раскрыла глаза —
передо мною
стоял Бельтов, и никого не было в комнате…
Отец просил меня, расставаясь, подробно описать мою бурлацкую жизнь и прислать ему непременно, но новые впечатления отодвинули меня от всякого писания и только в 1874 году я отчасти исполнил желание отца. Летом 1874 года, между Костромой и Нижним, я сел писать о бурлаках, но сейчас же перешел на более свежие впечатления. Из бурлаков
передо мной
стоял величественный Репка и ужасы только что оставленного мной белильного завода.
Только что, перевернувшись, встал на ноги —
передо мной законоучитель,
стоит и крестит меня.
Передо мной
стоял оборванец.
И когда Прокоп или кто-нибудь другой из «наших» начинают хвастаться
передо мною своими эмансипаторскими и реформаторскими подвигами, то я всегда очень деликатно даю почувствовать им, что теперь, когда все вообще хвастаются без труда, ничего не
стоит, конечно, прикинуть два-три словечка себе в похвалу, но было время…
Я пришел на конгресс первый, но едва успел углубиться в чтение"Полицейских ведомостей", как услышал прямо у своего уха жужжание мухи. Отмахнулся рукой один раз, отмахнулся в другой; наконец, поднял голову… о, чудо!
передо мной
стоял Веретьев! Веретьев, с которым я провел столько приятных минут в"Затишье"!
Центром этой группы был Неуважай-Корыто. Это был сухой и длинный человек, с длинными руками и длинным же носом. Мне показалось, что
передо мною
стоит громадных размеров дятел, который долбит носом в дерево и постепенно приходит в деревянный экстаз от звуков собственного долбления."Да, этот человек, если примется снимать пенки, он сделает это… чисто!"думалось мне, покуда я разглядывал его.
"Ну, брат, не усидеть тебе в статистике!" — мысленно повторил я и вскинул глазами вперед. О, ужас!
передо мной
стоял Рудин, а за ним, в некотором отдалении, улыбался своею мягкою, несколько грустной улыбкою Лаврецкий.
И Прокоп залился таким раздражающим смехом, что я несколько секунд
стоял как ошеломленный.
Передо мной вдруг совершенно отчетливо встала вся картина децентрализации по мысли и сердцу отставного корнета Толстолобова…