Неточные совпадения
На утро однако всё устроилось, и к девяти часам — срок, до которого просили батюшку подождать с обедней, сияющие радостью, разодетые дети
стояли у
крыльца пред коляской, дожидаясь матери.
Подъезжая ко двору, Чичиков заметил
на крыльце самого хозяина, который
стоял в зеленом шалоновом сюртуке, приставив руку ко лбу в виде зонтика над глазами, чтобы рассмотреть получше подъезжавший экипаж.
Дворовые мужчины, в сюртуках, кафтанах, рубашках, без шапок, женщины, в затрапезах, полосатых платках, с детьми
на руках, и босоногие ребятишки
стояли около
крыльца, посматривали
на экипажи и разговаривали между собой.
У
крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил
на своего Черта, который бешено отшатнулся, почувствовав
на себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.
Тогда,
на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным
крыльцомС подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
На крыльцеС подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел
на бронзовом коне.
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица со своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши все еще валялось под
крыльцом, у которого два казака
стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про меня доложить и, тотчас же воротившись, ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.
А
на дворе, у
крыльца,
на котором
стояли три женские фигуры, невнятно пробормотал...
Над
крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, —
на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе — он
стоял на одной ноге, вытянув другую вместе с рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица с парнем; пожимая друг другу руки, они целовались.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени
крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина,
стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Похолодев от испуга, Клим
стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать в сад,
на двор, спрятаться; он подошел к двери
крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Клим Самгин
стоял в группе зрителей
на крыльце Исторического музея.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю,
на крыльцо. Дьякон
стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза.
На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Она втиснула его за железную решетку в сад, там молча
стояло человек десять мужчин и женщин,
на каменных ступенях
крыльца сидел полицейский; он встал, оказался очень большим, широким; заткнув собою дверь в дом, он сказал что-то негромко и невнятно.
«Я слежу за собой, как за моим врагом», — возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул ноги в галоши, вышел
на крыльцо кухни,
постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился
на улицу.
Макаров
стоял рядом с Лаврушкой
на крыльце дома фельдшера Винокурова и смеялся, слушая ломкий голос рыжего.
— А я люблю ее… — добавил Леонтий тихо. — Посмотри, посмотри, — говорил он, указывая
на стоявшую
на крыльце жену, которая пристально глядела
на улицу и
стояла к ним боком, — профиль, профиль: видишь, как сзади отделился этот локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба, падающая
на шею коса! Что, не римская голова?
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду,
стояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
Один только старый дом
стоял в глубине двора, как бельмо в глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой
крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато
на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились в окна.
Зеленый только было запел: «Не бил барабан…», пока мы взбирались
на холм, но не успел кончить первой строфы, как мы вдруг остановились, лишь только въехали
на вершину, и очутились перед широким
крыльцом большого одноэтажного дома, перед которым уже
стоял кабриолет Ферстфельда.
В сенях сидели
на пятках те же лица, но
на крыльце стоял, по уговору, младший из полномочных в каком-то странном головном уборе.
Нехлюдов вышел из сада и подошел к
крыльцу, у которого
стояли две растрепанные бабы, из которых одна, очевидно, была
на сносе беременна.
На ступеньках
крыльца, сложив руки в карманы парусинного пальто,
стоял приказчик. Увидав барина, бабы замолчали и стали оправлять сбившиеся платки
на головах, а приказчик вынул руки из карманов и стал улыбаться.
Симонсон, в гуттаперчевой куртке и резиновых калошах, укрепленных сверх шерстяных чулок бечевками (он был вегетарианец и не употреблял шкур убитых животных), был тоже
на дворе, дожидаясь выхода партии. Он
стоял у
крыльца и вписывал в записную книжку пришедшую ему мысль. Мысль заключалась в следующем...
Алеша дал себя машинально вывести.
На дворе
стоял тарантас, выпрягали лошадей, ходили с фонарем, суетились. В отворенные ворота вводили свежую тройку. Но только что сошли Алеша и Ракитин с
крыльца, как вдруг отворилось окно из спальни Грушеньки, и она звонким голосом прокричала вслед Алеше...
Гляжу:
стоит тележчонка перед
крыльцом; лошади крестьянские — пузатые-препузатые, шерсть
на них — войлоко настоящее, и кучер, ради уваженья, без шапки сидит.
Приближаясь, увидел он множество народа; крестьяне и дворовые люди толпились
на барском дворе. Издали услышал Владимир необыкновенный шум и говор. У сарая
стояли две тройки.
На крыльце несколько незнакомых людей в мундирных сертуках, казалось, о чем-то толковали.
Ей показалось, что все люди разбегались, дом был в движении,
на дворе было много народа, у
крыльца стояла тройка, издали услышала она голос Кирила Петровича и спешила войти в комнаты, опасаясь, чтоб отсутствие ее не было замечено.
Он, шатаясь, пошел сквозь толпу народа к
крыльцу, раздавая направо и налево удары нагайкой, и наконец,
стоя уже
на крыльце, обратился к Улите...
Он
стоит на балконе и издали крестит приближающуюся процессию; наконец сходит
на крыльцо и встречает жену там.
Там уже
стоит старик отец и ждет сестриц. Матушка
на крыльцо не выходит и встречает сестриц в раскрытых дверях лакейской. Этот обряд встречи установился с тех пор, как власть в доме от тетенек перешла безраздельно к матушке.
На другой день, ранним утром, началась казнь.
На дворе
стояла уже глубокая осень, и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной в «холодной», поставили перед
крыльцом,
на одном из приступков которого сидел барин,
на этот раз еще трезвый, и курил трубку. В виду
крыльца,
на мокрой траве, была разостлана рогожа.
Тетушка задержала нас до пятого часа. Напрасно отпрашивалась матушка, ссылаясь, что лошади давно уже
стоят у
крыльца; напрасно указывала она
на черную полосу, выглянувшую
на краю горизонта и обещавшую черную тучу прямо навстречу нам. Анфиса Порфирьевна упорно
стояла на своем. После обеда, который подавался чрезвычайно медлительно, последовал кофей; потом надо было по-родственному побеседовать — наелись, напились, да сейчас уж и ехать! — потом посидеть
на дорожку, потом Богу помолиться, перецеловаться…
Испуганные небывалым происшествием, москвичи толпились
на углу Леонтьевского переулка, отгороженные от Тверской цепью полицейских.
На углу против булочной Филиппова,
на ступеньках
крыльца у запертой двери бывшей парикмахерской Леона Эмбо,
стояла кучка любопытных, которым податься было некуда: в переулке давка, а
на Тверской — полиция и войска.
На верхней ступеньке, у самой двери невольно обращал
на себя внимание полным спокойствием красивый брюнет с большими седеющими усами.
С еще большей торжественностью принесли
на «дожинки» последний сноп, и тогда во дворе
стояли столы с угощением, и парубки с дивчатами плясали до поздней ночи перед
крыльцом,
на котором сидела вся барская семья, радостная, благожелательная, добрая.
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел
на нашем
крыльце, глядел
на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно
стоит в моей памяти.
Подъезжая уже к самой мельнице, скитники заметили медленно расходившуюся толпу. У
крыльца дома
стояла взмыленная пара, а сам Ермилыч лежал
на снегу, раскинув руки. Снег был утоптан и покрыт кровяными пятнами.
Галактион
стоял все время
на крыльце, пока экипаж не скрылся из глаз. Харитина не оглянулась ни разу. Ему сделалось как-то и жутко, и тяжело, и жаль себя. Вся эта поездка с Харитиной у отца была только злою выходкой, как все, что он делал. Старик в глаза смеялся над ним и в глаза дразнил Харитиной. Да, «без щей тоже не проживешь». Это была какая-то бессмысленная и обидная правда.
Именно под этим впечатлением Галактион подъезжал к своему Городищу. Начинало уже темниться, а в его комнате светился огонь. У
крыльца стоял чей-то дорожный экипаж. Галактион быстро взбежал по лестнице
на крылечко, прошел темные сени, отворил дверь и остановился
на пороге, — в его комнате сидели Михей Зотыч и Харитина за самоваром.
В другой раз дядя, вооруженный толстым колом, ломился со двора в сени дома,
стоя на ступенях черного
крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали дедушка, с палкой в руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой; сзади их топталась бабушка, умоляя...
Когда наконец они повернули с двух разных тротуаров в Гороховую и стали подходить к дому Рогожина, у князя стали опять подсекаться ноги, так что почти трудно было уж и идти. Было уже около десяти часов вечера. Окна
на половине старушки
стояли, как и давеча, отпертые, у Рогожина запертые, и в сумерках как бы еще заметнее становились
на них белые спущенные сторы. Князь подошел к дому с противоположного тротуара; Рогожин же с своего тротуара ступил
на крыльцо и махал ему рукой. Князь перешел к нему
на крыльцо.
Он
постоял некоторое время неподвижно, окинул дом внимательным взором, вошел через калитку
на двор и медленно взобрался
на крыльцо.
Вот завели партию во двор, выстроили, а покойник Антон Лазарич уж
на крыльце стоит и этак из-под ручки нас оглядывает, а сам усмехается.
Выйдя
на крыльцо, Мыльников еще
постоял, покрутил своей беспутной головой и зашагал к воротам.
Избы
стояли без дворов: с улицы прямо ступай
на крыльцо. Поставлены они были по-старинному: срубы высокие, коньки крутые, оконца маленькие. Скоро вышла и сама мать Енафа, приземистая и толстая старуха. Она остановилась
на крыльце и молча смотрела
на сани.
На дворе господского дома у
крыльца стоял выездной экипаж, дожидавшийся «самого».
Сбоку матери Агнии
стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо, мать Манефа, друг и сожительница игуменьи, и мать-казначея, обе уж пожилые женщины.
На верху же
крыльца, прислонясь к лавочке,
стояли две десятилетние девочки в черных шерстяных рясках и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в руках чулки с вязальными спицами.
На высоком чистеньком
крыльце небольшого, но очень чистого деревянного домика, окруженного со всех сторон акациею, сиренью, пестрыми клумбами однолетних цветов и не менее пестрою деревянною решеткою,
стояли четыре женщины и две молоденькие девочки.
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и
на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого
крыльца, и когда студент уже
стоял на улице, она, оставаясь
на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
Когда мы подъехали к дому, бабушка, в полгода очень постаревшая, и тетушка Татьяна Степановна
стояли уже
на крыльце.
На дворе радостным лаем встретили нас Сурка и Трезор (легавая собака, которую я тоже очень любил); я не успел им обрадоваться, как увидел, что
на крыльце уже
стояли двое дядей, Ерлыкин и Каратаев, и все четыре тетушки: они приветствовали нас громким вытьем, какое уже слышал я
на дедушкиных похоронах.