Неточные совпадения
Они были на другом конце
леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде были в светлых) нагнувшись
стояли над чем-то. Это были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже не было, они всё еще
стояли в том же положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе
стояли, нагнувшись
над тележкой с зеленым зонтиком.
Пригретый солнцем, опьяняемый хмельными ароматами
леса, Клим задремал. Когда он открыл глаза — на берегу реки
стоял Туробоев и, сняв шляпу, поворачивался, как на шарнире, вслед Алине Телепневой, которая шла к мельнице. А влево, вдали, на дороге в село, точно плыла
над землей тоненькая, белая фигурка Лидии.
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые дали, синеватая мгла
лесов, игра ветра колосьями хлеба, пение жаворонков, хмельные запахи — все это, вторгаясь в душу, умиротворяло ее. Картинно
стояли на холмах среди полей барские усадьбы, кресты сельских храмов лучисто сияли
над землею, и Самгин думал...
Едва Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел сзади. Она подошла к роще,
постояла над обрывом, глядя в темную бездну
леса, лежащую у ее ног, потом завернулась в мантилью и села на свою скамью.
Над землей, погруженной в ночную тьму, раскинулся темный небесный свод с миллионами звезд, переливавшихся цветами радуги. Широкой полосой, от края до края, протянулся Млечный Путь. По ту сторону реки стеной
стоял молчаливый
лес. Кругом было тихо, очень тихо…
Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые
леса! Горы те — не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и
над ними высокое небо. Те
леса, что
стоят на холмах, не
леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и
над волосами высокое небо. Те луга — не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
Розанов третьи сутки почти безвыходно сидел у Калистратовой. Был вечер чрезмерно тихий и теплый,
над Сокольницким
лесом стояла полная луна. Ребенок лежал в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов сидел у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.
Несколько человек солидно отошли от толпы в разные стороны, вполголоса переговариваясь и покачивая головами. Но все больше сбегалось плохо и наскоро одетых, возбужденных людей. Они кипели темной пеной вокруг Рыбина, а он
стоял среди них, как часовня в
лесу, подняв руки
над головой, и, потрясая ими, кричал в толпу...
Трудно было всадникам
стоять в
лесу против пеших. Кони вздымались на дыбы, падали навзничь, давили под собой седоков. Опричники отчаялись насмерть. Сабля Хомяка свистела, как вихорь,
над головой его сверкала молния.
Лес, еловый и березовый,
стоял на болоте, верстах в трех от слободы. Обилен сухостоем и валежником, он размахнулся в одну сторону до Оки, в другую — шел до шоссейной дороги на Москву, и дальше, за дорогу.
Над его мягкой щетиной черным шатром высоко поднималась сосновая чаща — Савелова Грива.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом
стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по
лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что
над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
— Рогаль, — проговорил он. И отчаянно бросив наземь ружье, стал дергать себя за седую бороду. — Тут
стоял! С дорожки подойти бы! Дурак! Дурак! — И он злобно ухватил себя за бороду. — Дурак! свинья! — твердил он, больно дергая себя за бороду.
Над лесом в тумане как будто пролетало что-то; всё дальше и дальше, шире и шире гудел бег поднятого оленя…
Солнце
стояло прямо
над лесом и беспрестанно, в отвес, доставало ему спину и голову, когда он выходил в поляну или дорогу.
Вот же, хлопче, будто и теперь я эту песню слышу и тех людей вижу:
стоит козак с бандурой, пан сидит на ковре, голову свесил и плачет; дворня кругом столпилась, поталкивают один другого локтями; старый Богдан головой качает… А
лес, как теперь, шумит, и тихо да сумно звенит бандура, а козак поет, как пани плачет
над паном
над Иваном...
Но Илье не спалось. Было жутко от тишины, а в ушах всё дрожал этот жалобный звук. Он пристально оглядел местность и увидал, что дядя смотрит туда, где,
над горой, далеко среди
леса,
стоит пятиглавая белая церковь, а
над нею ярко сияет большая, круглая луна. Илья узнал, что это ромодановская церковь, в двух верстах от неё, среди
леса,
над оврагом,
стоит их деревня — Китежная.
Стучали
над головой Антипы топоры, трещали доски, падая на землю, гулкое эхо ударов понеслось по
лесу, заметались вокруг кельи птицы, встревоженные шумом, задрожала листва на деревьях. Старец молился, как бы не видя и не слыша ничего… Начали раскатывать венцы кельи, а хозяин её всё
стоял неподвижно на коленях. И лишь когда откатили в сторону последние брёвна и сам исправник, подойдя к старцу, взял его за волосы, Антипа, вскинув очи в небо, тихо сказал богу...
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и веселый блеск звезд, играющих в нем. Вдали, в темной массе города, невидимая рука сеяла огни, а здесь в молчаливом покое
стоял лес, черной стеной вздымаясь до неба… Луна еще не взошла,
над полем лежал теплый сумрак…
Весенняя белая ночь
стояла над горами,
над лесом,
над рекой.
Действительно, резвое течение, будто шутя и насмехаясь
над нашим паромом, уносит неуклюжее сооружение все дальше и дальше. Кругом, обгоняя нас, бегут, лопаются и пузырятся хлопья «цвету». Перед глазами мелькает мысок с подмытою ивой и остается позади. Назади, далеко, осталась вырубка с новенькою избушкой из свежего
лесу, с маленькою телегой, которая теперь стала еще меньше, и с бабой, которая
стоит на самом берегу, кричит что-то и машет руками.
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в
лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Выпало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается
над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем,
стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может, чтоб не крикнуть...
Наступило лето, сухое и знойное, за Окою горели
леса, днём
над землёю
стояло опаловое облако едкого дыма, ночами лысая луна была неприятно красной, звёзды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей, вода реки, отражая мутное небо, казалась потоком холодного и густого подземного дыма.
…В середине лета наступили тяжёлые дни,
над землёй, в желтовато-дымном небе
стояла угнетающая, безжалостно знойная тишина; всюду горели торфяники и
леса. Вдруг буйно врывался сухой, горячий ветер, люто шипел и посвистывал, срывал посохшие листья с деревьев, прошлогоднюю, рыжую хвою, вздымал тучи песка, гнал его
над землёй вместе со стружкой, кострикой [кора, луб конопли, льна — Ред.], перьями кур; толкал людей, пытаясь сорвать с них одежду, и прятался в
лесах, ещё жарче раздувая пожары.
Мы отлично провели этот день, ходили в
лес, несколько раз принимались пить чай, а вечером, когда солнце
стояло багровым шаром
над самым
лесом, старик-караульщик, который один жил на Половинке в качестве прислуги, заменяя кучера, горничную и повара, развел на берегу речки громадный костер; мы долго сидели около огня, болтая о разных разностях и любуясь душистой летней ночью, которая в
лесу была особенно хороша.
Не разобрав, в чем дело, я проворно вскочил и сел на лавке. Перед образником горела тоненькая восковая свеча, и отец Прохор в одном белье
стоял на коленях и молился. Страшный удар грома, с грохотом раскатившийся
над озером и загудевший по
лесу, объяснил причину тревоги. Муха, значит, недаром лезла в рожу отцу Прохору.
Блажен, кто вырос в сумраке
лесов,
Как тополь дик и свеж, в тени зеленой
Играющих и шепчущих листов,
Под кровом скал, откуда ключ студеный
По дну из камней радужных цветов
Струей гремучей прыгает сверкая,
И где
над ним береза вековая
Стоит, как призрак позднею порой,
Когда едва кой-где сучок гнилой
Трещит вдали, и мрак между ветвями
Отвсюду смотрит черными очами!
Эти двуличные, печальные и смешные дела быстро забывались нами в торопливой работе, всё более широко разгоравшейся с каждым днём. И всё ярче пламенели вокруг нас
леса в пёстрых красках урядливой осени. Уже дня по два и по три кряду
над округой неподвижно
стояли серые, скупые облака, точно смёрзлись они
над землёю ледяным сводом, холодно думая — не пора ли одеть её в белые одежды снега?
Вечерние тени удлинились. Солнце
стояло над самой чертой земли, окрашивая пыль в яркий пурпуровый цвет. Дорога пошла под гору. Далеко на горизонте показались неясные очертания
леса и жилых строений.
Луна, готовая уже закатиться,
стояла над этой низкой, неровной чертой, бледная, точно утомленная, и было что-то невыразимо-печальное и безнадежное в этом пустом, белом поле, в дальнем
лесе и в золотистом сумраке, окружавшем усталую луну.
Солнце еще только поднималось
над ближайшим
лесом, когда мы выступили в поход, и в воздухе
стоял ночной холод, заставлявший вздрагивать.
Середи болот, середи
лесов, в сторону от проселка, что ведет из Комарова в Осиповку, на песчаной горке, что желтеет
над маловодной, но омутистой речкой,
стоит село Свиблово. Селом только пишется, на самом-то деле «погост» [Населенная местность, где церковь с кладбищем, но домов, кроме принадлежащих духовенству, нет.].
Склонялся день к вечеру; красным шаром
стояло солнце
над окраиной неба, обрамленной черной полосой
лесов; улеглась пыль, в воздухе засвежело, со всех сторон понеслось благоуханье цветов и смолистый запах ели, пихты и можжевельника; стихло щебетанье птичек, и звончей стал доноситься из отдаленья говор людей, возвращавшихся с полевых работ.
Но Василий Борисыч человек молодой, к тому ж за скиты и за всяко духовное дело
стоит через меру, оттого и тешился
над ним Патап Максимыч, оттого и поддразнивал его затейными рассказами про житье-бытье старцев и келейниц
лесов Чернораменских.
— Выйдешь, бывало, на террасу… Весна это зачинается. И боже мой! Глаз бы не отрывал от света божьего!
Лес еще черный, а от него так и пышет удовольствием-с! Речка славная, глубокая… Маменька ваша во младости изволила рыбку ловить удочкой…
Стоят над водой, бывалыча, по целым дням… Любили-с на воздухе быть… Природа!
Слева
над рожью затемнел Санинский
лес; я придержал Бесенка и вскоре остановился совсем. Рожь без конца тянулась во все стороны, по ней медленно бежали золотистые волны. Кругом была тишина; только в синем небе звенели жаворонки. Бесенок, подняв голову и насторожив уши,
стоял и внимательно вглядывался вдаль. Теплый ветер ровно дул мне в лицо, я не мог им надышаться…
На станции Баранове
стоял на площадке вагона: полянка за рельсами, кругом
лес,
над ним полный месяц и легкий морозец.
Постояв немного; они, ни слова не говоря друг другу, выходят из села и глядят на темную полосу
леса. Всё небо
над лесом усеяно движущимися черными точками — это грачи летят на ночлег… Снег, кое-где белеющий на темно-бурой пашне, слегка золотится от солнца.
Был полдень,
стояла огромная тишина, когда земля замолкает и только в просторном небе безмолвно поет жгучий свет. И тихо сам я шел поверху мимо нависавшей ржи, по пояс в буйной, нетоптанной траве. На повороте мелькнула вдали полоса речки. Зелен был луг на том берегу, зелен был
лес над ним, все было зелено и тихо. И синяя речка под синим небом была как скважина в небе сквозь зеленую землю.
На этот раз Сережа изображал маленького нищего, заблудившегося в
лесу, а
над ним
стоял в белой одежде, с крыльями за спиною, его ангел-хранитель — Бобка.
Медный гром «Интернационала» оборвал рукоплескания и разговоры. Это было заключение вечера, теперь играли не отрывок гимна, а весь его целиком. Все поднялись. Опять
над передними рядами вознесся
лес поднятых детских рук. Все
стояли, и все громко пели...
Резали поросных свиней, тельных коров. Резали телят на чердаках, чтоб никто не подглядел, голосистых свиней кололи в чаще
леса и там палили. И ели. Пили водку и ели. В тихие дни
над каждой деревней
стоял густой, вкусный запах жареной убоины. Бабы за полцены продавали в городе холсты.
На одной из таких дорог, шедшей от реки Фонтанки мимо
леса, где уже кончалось Московское предместье и начиналось Лифляндское, в описываемое нами время очень мало заселенное и представлявшее из себя редкие группы хибарок, хижин и избушек,
стоял сколоченный из досок балаган с двумя маленькими оконцами по фасаду и дверью посреди них,
над которой была воткнута покрытая снегом елка.