Неточные совпадения
— «Как точка
над i», — вспомнил Самгин стих Мюссе, — и тотчас совершенно отчетливо представил, как этот блестящий шарик кружится, обегая
землю, а
земля вертится, по спирали, вокруг солнца, стремительно — и тоже по спирали — падающего в безмерное пространство; а на
земле, на ничтожнейшей точке ее, в маленьком городе, где воют собаки, на пустынной улице, в деревянной клетке,
стоит и смотрит в мертвое лицо луны некто Клим Самгин.
Потом он должен был
стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей
земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев;
над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Пригретый солнцем, опьяняемый хмельными ароматами леса, Клим задремал. Когда он открыл глаза — на берегу реки
стоял Туробоев и, сняв шляпу, поворачивался, как на шарнире, вслед Алине Телепневой, которая шла к мельнице. А влево, вдали, на дороге в село, точно плыла
над землей тоненькая, белая фигурка Лидии.
Над пятой уже возвышалась продолговатая куча кусков мерзлой
земли грязно-желтого цвета, и, точно памятник, неподвижно
стояли, опустив головы, две женщины: старуха и молодая.
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые дали, синеватая мгла лесов, игра ветра колосьями хлеба, пение жаворонков, хмельные запахи — все это, вторгаясь в душу, умиротворяло ее. Картинно
стояли на холмах среди полей барские усадьбы, кресты сельских храмов лучисто сияли
над землею, и Самгин думал...
Над землей, погруженной в ночную тьму, раскинулся темный небесный свод с миллионами звезд, переливавшихся цветами радуги. Широкой полосой, от края до края, протянулся Млечный Путь. По ту сторону реки стеной
стоял молчаливый лес. Кругом было тихо, очень тихо…
К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье
стоит недолгое время
над потемневшей
землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда.
Он нагнал ее в двух верстах от своего дома, возле березовой рощицы, на большой дороге в уездный город. Солнце
стояло низко
над небосклоном — и все кругом внезапно побагровело: деревья, травы и
земля.
Раньше всех проснулись бакланы. Они медленно, не торопясь, летели
над морем куда-то в одну сторону, вероятно, на корм.
Над озером, заросшим травой, носились табуны уток. В море, на
земле и в воздухе
стояла глубокая тишина.
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» — восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Я знал это место; там,
над могилой человека, утонувшего лет семьдесят тому назад,
стоял до половины вросший в
землю каменный крест с старинной надписью. Сердце во мне замерло… Я подбежал к кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос мой испугал меня самого — но никто не отозвался…
И вдруг гигант подымается во весь рост, а в высоте бурно проносится ураган крика. По большей части Рущевич выкрикивал при этом две — три незначащих фразы, весь эффект которых был в этом подавляющем росте и громовых раскатах. Всего страшнее было это первое мгновение: ощущение было такое, как будто
стоишь под разваливающейся скалой. Хотелось невольно — поднять руки
над головой, исчезнуть, стушеваться, провалиться сквозь
землю. В карцер после этого мы устремлялись с радостью, как в приют избавления…
Незаметно плывет
над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки на богатой одежде
земли; по берегам
стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде.
Над водою — серый, мокрый туман; далеко где-то является темная
земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув руки за голову,
стоит, прислонясь к стене, твердо и неподвижно. Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.
Дом
стоял на косогоре, так что окна в сад были очень низки от
земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне дома, возвышались аршина три
над землей; парадное крыльцо имело более двадцати пяти ступенек, и с него была видна река Белая почти во всю свою ширину.
Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака
стояли неподвижно, и
над ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство от
земли до неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби, обиды и жалости к самому себе, он заговорил страстным и горьким шепотом...
Над головами
стояло высокое звездное небо, по которому беспрестанно пробегали огненные полосы бомб; налево, в аршине, маленькое отверстие вело в другой блиндаж, в которое виднелись ноги и спины матросов, живших там, и слышались пьяные голоса их; впереди виднелось возвышение порохового погреба, мимо которого мелькали фигуры согнувшихся людей, и на котором, на самом верху, под пулями и бомбами, которые беспрестанно свистели в этом месте,
стояла какая-то высокая фигура в черном пальто, с руками в карманах, и ногами притаптывала
землю, которую мешками носили туда другие люди.
Тогда стало вдруг светлее, из-за облака, которое
стояло над всем пространством огромного водопада, приглушая его грохот, выглянула луна, и водопад оставался сзади, а
над водопадом все
стояла мглистая туча, соединявшая небо и
землю…
Матвей посмотрел вперед. А там, возвышаясь
над самыми высокими мачтами самых больших кораблей,
стояла огромная фигура женщины, с поднятой рукой. В руке у нее был факел, который она протягивала навстречу тем, кто подходит по заливу из Европы к великой американской
земле.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом
стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что
над землей и в
земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов,
земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе
стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза.
Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по
земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван,
стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
(Падает на
землю и сидит полулежа с неподвижными глазами. Князь и Неизвестный
стоят над ним.)
И изрек Боян, чем кончить речь
Песнотворцу князя Святослава:
«Тяжко, братья, голове без плеч,
Горько телу, коль оно безглаво».
Мрак
стоит над Русскою
землей:
Горько ей без Игоря одной.
Но однажды, в глухом углу, около городской стеньг, она увидала другую женщину:
стоя на коленях около трупа, неподвижная, точно кусок
земли, она молилась, подняв скорбное лицо к звездам, а на стене,
над головой ее, тихо переговаривались сторожевые и скрежетало оружие, задевая камни зубцов.
Залаяла собака. Между поредевшими стволами мелькают мазаные стены. Синяя струйка дыма вьется под нависшею зеленью; покосившаяся изба с лохматою крышей приютилась под стеной красных стволов; она как будто врастает в
землю, между тем как стройные и гордые сосны высоко покачивают
над ней своими головами. Посредине поляны, плотно примкнувшись друг к другу,
стоит кучка молодых дубов.
Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на
земле, а вокруг неё
стоят белые, голубые и розовые барыни и поют
над ней.
Стучали
над головой Антипы топоры, трещали доски, падая на
землю, гулкое эхо ударов понеслось по лесу, заметались вокруг кельи птицы, встревоженные шумом, задрожала листва на деревьях. Старец молился, как бы не видя и не слыша ничего… Начали раскатывать венцы кельи, а хозяин её всё
стоял неподвижно на коленях. И лишь когда откатили в сторону последние брёвна и сам исправник, подойдя к старцу, взял его за волосы, Антипа, вскинув очи в небо, тихо сказал богу...
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается в
землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и веселый блеск звезд, играющих в нем. Вдали, в темной массе города, невидимая рука сеяла огни, а здесь в молчаливом покое
стоял лес, черной стеной вздымаясь до неба… Луна еще не взошла,
над полем лежал теплый сумрак…
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их
стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфет, корки апельсин… В углу плота насыпана груда
земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках, грел руки
над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними
стояли вина и фрукты.
Она
стояла теперь
над ним, убитая горем, сложив руки, без слез, глядела на него и не нагляделась и все-таки не могла понять, хоть и знала это, что чрез несколько дней ее ненаглядного Васю закроет мерзлая
земля там, под сугробами снегу, на бедном кладбище.
Наконец закрылось зарево холмом, и тут только почувствовали идущие, что они устали и что
над землею стоит тихая, летняя, пышная, уже глубокая ночь.
С пригорка, обернувшись, видит Жегулев то вечное зарево, которое по ночам уже
стоит над всеми городами
земли. Он останавливается и долго смотрит: внимательно и строго. И с тою серьезностью и простотою в обряде, которой научился у простых людей, Жегулев становится на колена и земно кланяется далекому.
Перед нею Федосей плавал в крови своей, грыз
землю и скреб ее ногтями; а
над ним с топором в руке на самом пороге
стоял некто еще ужаснее, чем умирающий: он
стоял неподвижно, смотрел на Ольгу глазами коршуна и указывал пальцем на окровавленную
землю: он торжествовал, как Геркулес, победивший змея: улыбка, ядовито-сладкая улыбка набегала на его красные губы: в ней дышала то гордость, то презрение, то сожаленье — да, сожаленье палача, который не из собственной воли, но по повелению высшей власти наносит смертный удар.
Наступило лето, сухое и знойное, за Окою горели леса, днём
над землёю стояло опаловое облако едкого дыма, ночами лысая луна была неприятно красной, звёзды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей, вода реки, отражая мутное небо, казалась потоком холодного и густого подземного дыма.
И, подняв стакан против луны, посмотрел на мутную влагу в нём. Луна спряталась за колокольней, окутав её серебряным туманным светом и этим странно выдвинув из тёплого сумрака ночи.
Над колокольней
стояли облака, точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая
землю, по двору задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый пёс Кучум; ходил, нюхал
землю и вдруг, подняв голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.
Года два тому назад на этом месте
стоял дом огородника Панфила; огородника кто-то убил, дом подожгли, вётлы обгорели, глинистая
земля, смешанная с углём и золою, была плотно утоптана игроками в городки; среди остатков кирпичного фундамента
стояла печь, торчала труба; в ясные ночи
над трубою, невысоко в небе, дрожала зеленоватая звезда.
…В середине лета наступили тяжёлые дни,
над землёй, в желтовато-дымном небе
стояла угнетающая, безжалостно знойная тишина; всюду горели торфяники и леса. Вдруг буйно врывался сухой, горячий ветер, люто шипел и посвистывал, срывал посохшие листья с деревьев, прошлогоднюю, рыжую хвою, вздымал тучи песка, гнал его
над землёй вместе со стружкой, кострикой [кора, луб конопли, льна — Ред.], перьями кур; толкал людей, пытаясь сорвать с них одежду, и прятался в лесах, ещё жарче раздувая пожары.
Нет, это против договора!
Уж ад
над ним разинул пасть!
Хватай его, статуя командора,
Как исполнительная власть!
Статуя
стоит неподвижно.
Меж, двух начальств колеблется усердье,
И преданность вдруг чувствует зазор?
Хватай его назло
земле и тверди —
Иль провались, булыжный командор!
В то самое время, когда Артур Бенни, соболезнуя своим отроческим сердцем о неравномерности распределения на
земле прав и богатств, ломая себе голову
над изобретением таких форм общежития, при которых бы возмущавшая его неравномерность не могла иметь места, — в Польше
стояло много русских войск, и один полк или один отряд их был расположен в Пиотркове.
Звон якорных цепей, грохот сцеплений вагонов, подвозящих груз, металлический вопль железных листов, откуда-то падающих на камень мостовой, глухой стук дерева, дребезжание извозчичьих телег, свистки пароходов, то пронзительно резкие, то глухо ревущие, крики грузовиков, матросов и таможенных солдат — все эти звуки сливаются в оглушительную музыку трудового дня и, мятежно колыхаясь,
стоят низко в небе
над гаванью, — к ним вздымаются с
земли всё новые и новые волны звуков — то глухие, рокочущие, они сурово сотрясают всё кругом, то резкие, гремящие, — рвут пыльный знойный воздух.
— Про волшебный камень — вздор. Это люди так присочинили, и Голован тому не виноват, а «несмертельным» его прозвали потому, что в этаком ужасе, когда
над землей смертные фимиазмы
стояли и все оробели, он один бесстрашный был, и его смерть не брала.
Туман
стоял неподвижно, выжатый из воздуха сорокаградусным морозом, и все тяжелее налегал на примолкшую
землю; всюду взгляд упирался в бесформенную, безжизненную серую массу, и только вверху, прямо
над головой, где-то далеко-далеко висела одинокая звезда, пронизывавшая холодную пелену острым лучом.
В смутном бормотании бродяги мне слышались неопределенные вздохи о чем-то. Я забылся под давлением неразрешимого вопроса, и
над моим изголовьем витали сумрачные грезы… Село вечернее солнце.
Земля лежит громадная, необъятная, грустная, вся погруженная в тяжелую думу. Нависла молчаливая, тяжелая туча… Только край неба отсвечивает еще потухающими лучами зари да где-то далеко, под задумчиво синеющими горами,
стоит огонек…
Солнце висело
над дальней грядой гор. И летом оно
стоит в этих местах невысоко, но светит своими косыми лучами почти целые сутки, восходя и заходя почти в одном месте.
Земля, разогреваемая спокойно, но постоянно, не успевает значительно охладиться в короткую ночь, с ее предутренним туманом, и в полдень северное лето пышет жаром и сверкает своей особенной прелестью, тихой и печальной…
Раскрашенные солнцем поля, одетые золотом ржи, казались пустынными, горячая тишина
стояла над ними, доносился сытный запах гречихи, и всюду, с нагретой
земли, напрягаясь, поднималось к небу живое.
Эти двуличные, печальные и смешные дела быстро забывались нами в торопливой работе, всё более широко разгоравшейся с каждым днём. И всё ярче пламенели вокруг нас леса в пёстрых красках урядливой осени. Уже дня по два и по три кряду
над округой неподвижно
стояли серые, скупые облака, точно смёрзлись они
над землёю ледяным сводом, холодно думая — не пора ли одеть её в белые одежды снега?
Без дум, со смутной и тяжёлой грустью в сердце иду по дороге — предо мною в пасмурном небе тихо развёртывается серое, холодное утро. Всё вокруг устало за ночь, растрепалось, побледнело, зелёные ковры озимей покрыты пухом инея, деревья протягивают друг к другу голые сучья, они не достигают один другого и печально дрожат. Снега просит раздетая, озябшая
земля, просит пышного белого покрова себе. Сошлись
над нею тучи, цвета пепла и золы, и
стоят неподвижно, томя её.
Вечерние тени удлинились. Солнце
стояло над самой чертой
земли, окрашивая пыль в яркий пурпуровый цвет. Дорога пошла под гору. Далеко на горизонте показались неясные очертания леса и жилых строений.
Приближался вечер, и в воздухе
стояла та особенная, тяжёлая духота, которая предвещает грозу. Солнце уже было низко, и вершины тополей зарделись лёгким румянцем. Но от вечерних теней, окутавших их ветви, они, высокие и неподвижные, стали гуще, выше… Небо
над ними тоже темнело, делалось бархатным и точно опускалось ниже к
земле. Где-то далеко говорили люди и где-то ещё дальше, но в другой стороне — пели. Эти звуки, тихие, но густые, казалось, тоже были пропитаны духотой.
Низко
над землей стояли тучи комаров, и в пустырях жалобно плакали чибисы.