Неточные совпадения
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел на террасу,
постоял минуту, глядя в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков,
за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны
хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый мужик с деревянной ногой заступил ему дорогу.
В это время подошел Олентьев и сообщил, что
хлеб куплен. Обойдя всю деревню, мы вернулись к лодке. Тем временем Дерсу изжарил на огне козлятину и согрел чай. На берег
за нами прибежали деревенские ребятишки. Они
стояли в стороне и поглядывали на нас с любопытством.
Бьет восемь, на дворе начинает чувствоваться зной. Дети собрались в столовой, разместились на определенных местах и пьют чай. Перед каждым
стоит чашка жидкого чая, предварительно подслащенного и подбеленного снятым молоком, и тоненький ломоть белого
хлеба. Разумеется, у любимчиков и чай послаще, и молоко погуще.
За столом председательствует гувернантка, Марья Андреевна, и уже спозаранку выискивает, кого бы ей наказать.
Только после смерти Карташева выяснилось, как он жил: в его комнатах, покрытых слоями пыли, в мебели,
за обоями, в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились в огромной печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор — пополам его перерубит. В подвалах
стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски
хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
Стояла осень, и рабочих на месте нельзя было достать ни
за какие деньги, пока не кончится уборка
хлеба.
Обыкновенным образом стрелять журавлей очень трудно и мало убьешь их, а надобно употреблять для этого особенные приемы и хитрости, то есть подкрадываться к ним из-за кустов, скирдов
хлеба, стогов сена и проч. и проч. также, узнав предварительно, куда летают журавли кормиться, где проводят полдень, где ночуют и чрез какие места пролетают на ночевку, приготовить заблаговременно скрытное место и ожидать в нем журавлей на перелете, на корму или на ночевке; ночевку журавли выбирают на местах открытых, даже иногда близ проезжей дороги; обыкновенно все спят
стоя, заложив голову под крылья, вытянувшись в один или два ряда и выставив по краям одного или двух сторожей, которые только дремлют, не закладывая голов под крылья, дремлют чутко, и как скоро заметят опасность, то зычным, тревожным криком разбудят товарищей, и все улетят.
Нетронутая трава
стояла стеной, в пояс вышиною, и крестьяне говорили: «Что
за трава! медведь медведем!» [Я никогда не умел удовлетворительно объяснить себе этого выражения, употребляемого также, когда говорилось о густом, высоком несжатом
хлебе: как тут прошел медведь!
Дедушка сидел
за столом и кушал
хлеб с картофелем, а Азорка
стоял перед ним, смотрел, как он ест, и хвостом махал.
Под ними и
за ними
стоят целые массы субъектов, изнемогающих под гнетом вопроса о насущном
хлебе, субъектов, которые не вопрошают ни прошедшего, ни будущего, но зато с удивительною цепкостью хватаются
за наличную действительность и очень бесцеремонно взвешивают и сравнивают все, что взвешиванию и сравнению подлежит.
— Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь. Вижу — не могу! Однако поборол себя, — нет, думаю, шалишь, душа! Я останусь! Я вам
хлеба не достану, а кашу заварю, — я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду
за людей и на людей. Она у меня ножом в сердце
стоит и качается.
Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок
хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой.
За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею
стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
— Он! он! — кричал Антон Иваныч, — вон и Евсей на козлах! Где же у вас образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно без
хлеба и соли? примета есть… Что это у вас
за беспорядок! никто не подумал! Да что ж вы сами-то, Анна Павловна,
стоите, нейдете навстречу? Бегите скорее!..
Мне отвечали, что будут готовиться по переменкам, то у того, то у другого, и там, где ближе. В первый раз собрались у Зухина. Это была маленькая комнатка
за перегородкой в большом доме на Трубном бульваре. В первый назначенный день я опоздал и пришел, когда уже читали. Маленькая комнатка была вся закурена, даже не вакштафом, а махоркой, которую курил Зухин. На столе
стоял штоф водки, рюмка,
хлеб, соль и кость баранины.
— Вот и для сирот денежки прикапливаю, а что они прокормлением да уходом
стоят — ничего уж с них не беру!
За мою хлеб-соль, видно, Бог мне заплатит!
— Тоже и с
хлебом всяко бывает, — степенно заметит Татьяна Власьевна. — Один год мучка-то ржаная
стоит полтина
за пуд, а в другой и полтора целковых отдашь… Не вдруг приноровишься. Пазухины-то в том году купили этак же дорогого
хлеба, а цена-то и спала… Четыреста рубликов из кармана.
Мы заняли стол перед открытым окном, выходящим на Волгу, где в десять рядов
стояли суда с
хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками быстро, как муравьи, сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно
за новым грузом.
…В тесной и тёмной комнате пили чай, лысый хохотал и вскрикивал так, что на столе звенела посуда. Было душно, крепко пахло горячим
хлебом. Евсею хотелось спать, и он всё поглядывал в угол, где
за грязным пологом
стояла широкая кровать со множеством подушек. Летало много больших, чёрных мух, они стукались в лоб, ползали по лицу, досадно щекотали вспотевшую кожу. Евсей стеснялся отгонять их.
Он машинально побрел во двор дома. Направо от ворот
стояла дворницкая сторожка, окно которой приветливо светилось. «Погреться хоть», — решил он и, подойдя к двери, рванул
за скобу. Что-то треснуло, и дверь отворилась. Сторожка была пуста, на столе
стояла маленькая лампочка. Подле лампы лежал каравай
хлеба, столовый нож, пустая чашка и ложка.
Дорого, однако, Казакову
стоило выучиться. Много раз приходилось обедать с «ушком» вместо
хлеба, еще больше сидеть в темном корпусе под арестом
за опоздание на ученье…
«Против кого же я пойду? против родной дочери, против зятя? Нет; это не то:
за свою вину я отдам крестьянам все свое, чего их добро
стоило… У меня после этого ничего своего не останется, но это полгоря, — без денег легче жить, чем без чести… Авось сыновья в угле и в куске
хлеба мне не откажут… А если и они, если и их мне подменят?»
Вот и Самсонычева лавка: в обе стороны прорезала осеннюю тьму и
стоит тихонько в ожидании редкого вечернего покупателя, — если войти теперь, то услышишь всегдашний запах постного масла,
хлеба, простого мыла, керосина и того особенного, что есть сам Самсоныч и во всем мире может быть услышано только здесь, не повторяется нигде. Дальше!.. Вдруг идет
за хлебом ихняя горничная и встретит и узнает!..
Монастырское подворье было сейчас
за собором, где шла узкая Набежная улица. Одноэтажное деревянное здание со всякими хозяйственными пристройками и большими хлебными амбарами было выстроено еще игуменом Поликарпом. Монастырь бойко торговал здесь своим
хлебом, овсом, сеном и разными припасами. С введением духовных штатов подворье точно замерло, и громадные амбары
стояли пустыми.
Епишкин. Ну, да хоть уж плохенький, да только бы с рук скорей. Это вы только сами себе цену-то высоку ставите, да еще женихов разбираете; а по-нашему, так вы и хлеба-то не
стоите. Коли есть избранники, так и слава богу, отдавай без разбору! Уж что
за товар, коли придачи нужно давать, чтоб взяли только.
Мужики
стояли толпой возле, ничего не делая, и смотрели на огонь. Никто не знал,
за что приняться, никто ничего не умел, а кругом были стога
хлеба, сено, сараи, кучи сухого хвороста.
Стояли тут и Кирьяк, и старик Осип, его отец, оба навеселе. И, как бы желая оправдать свою праздность, старик говорил, обращаясь к бабе, лежащей на земле...
У дороги на травушке роса блестит,
хлеба стоят-наливаются,
за речкой лесок шумит маленечко…
В просторной, чистой комнате у окна
стоял стол с шумевшим на нём самоваром, ковригой белого
хлеба и кринкой молока.
За столом сидела жена — здоровая, свежая, румяная, благодушная, и всюду в комнате было много ласкового и нежаркого утреннего солнца.
— Погодите, — продолжала Фекла, — барыня велела еще положить туда
хлеб белый да лекарство; ну, дядюшка, а посудинка где твоя?… Эй, тетки, — крикнула она, —
за вами, кажись, на окне посудинка
стоит… Да что вы тискаетесь, черти, словно угорелые, чего не видали? Эки бесстыжие какие!. (При этом Фекла начала угощать подзатыльниками девчонок и мальчишек, карабкавшихся под ее ногами).
Ее городят в лесных местах, чтобы пасущийся скот не забрел на
хлеб.], ни просеки, ни даже деревянного двухсаженного креста, каких много наставлено по заволжским лесам, по обычаю благочестивой старины [
За Волгой, на дорогах, в полях и лесах, особенно на перекрестках,
стоят высокие, сажени в полторы или две, осьмиконечные кресты, иногда по нескольку рядом.
Но Жених не пришел. Тишина и печаль томились и вздыхали в украшенном брачном покое, где Мудрые девы проливали тихие слезы, сидя
за столом, перед догорающими светильниками, перед нетронутым вином и неначатым
хлебом. Дремотные смежались порой очи, и грезился Мудрым девам Жених, стоящий на пороге. Радостные вставали они со своих мест и простирали руки — но не было Жениха с ними, и никто не
стоял на пороге.
Цена же женских изделий была невероятная: «конец холста» продавали
за полтину медью (7 аршин
за 14 копеек), «початок пряжи» —
за медную гривну (3 коп.), и фунт
хлеба стоил 3 коп.
Через полчаса Ашанин уже сидел в обществе артиллеристов в довольно просторной хижине,
за столом, на котором
стояла большая сковородка яичницы, тарелки с ветчиной, белый
хлеб и несколько бутылок красного вина.
За обедом артиллеристы главным образом бранили адмирала Бонара и весь его штаб… Кстати, досталось и испанцу de Palanca.
В степной глуши, на верховьях тихого Дона, вдали от больших дорог, городов и людных селений,
стоит село Луповицы. Село большое, но строенье плохое в нем, как зачастую бывает в степных малолесных местах, — избы маленькие, крыты соломой, печи топятся по-черному, тоже соломой, везде грязь, нечистота, далеко не то, что в зажиточном привольном Поволжье. Зато на гумнах такие скирды
хлеба, каких в лесах
за Волгой и не видывали.
За стеклом
стоят позолоченные солонки русского образца, с крышкой и круглые — для подношения «хлеба-соли».
Лица девушек — есть совсем юные — рдеют… И они
стоят за дорогие вольности университета. И они знают, кто враг и кто друг этих старых, честных и выносливых стен, где учат одной только правде, где знают заботу, но не о
хлебе едином.
— Точно мы не понимаем. Выставить себя хочет благодетельницей рода человеческого: как у ней все чудесно на фабрике! И рабочих-то она ублажает! И детей-то их учит!.. А все едино, что
хлеб, что мякина… Такая же каторжная работа… Постой-ка так двенадцать часов около печки или покряхти
за станком…
Хоть родитель ее, степенный посадник Фома Крутой, и впрямь крут, да твой родитель, Кирилл, тоже посадник, не хуже его, они же с ним живут в превеликом согласии; издавна еще хлеб-соль водят, так как и мы с тобой, бывало, в каждой схватке жизнь делили, зипуны с одного плеча нашивали, да и теперь
постоим друг
за друга, хоть ты меня и забыл, сподручника своего, Димитрия Смелого.
Хоть родитель ее, степенный посадник Фома Крутой, и впрямь крут, да твой родитель, Кирилл, тоже посадник, не хуже его, они же с ним живут в превеликом согласии; издавна еще хлеб-соль водят, так как и мы с тобой, бывало, в каждой схватке жизнь делили, зипуны с одного плеча нашивали, да и теперь
постоим друг
за друга, хоть ты меня и забыл, помощника своего, Дмитрия Смелого!
Нике предлагал уже прямо поднести вашему мужу шары на тарелке, как это делалось в доброе старое время, когда у всех господ дворян
стояли скирды на гумне
за несколько лет и
хлеб не продавали на корню.
Архиерею же папаша написал письмо на большом листе, но с небольшою вежливостью, потому что такой уже у него был военный характер. Прописано было в коротком шутливом тоне приветствие и приглашение, что когда он приедет к нам в Перегуды, то чтобы не позабыл, что тут живет его старый камрад, «с которым их в одной степени в бурсе палями бито и
за виски драно». А в закончении письма
стояла просьба: «не пренебречь нашим хлебом-солью и заезжать к нам кушать уху из печеней разгневанного налима».
— Я ее давно простила. Она тогда мне
за три месяца жалованья не отдала. Это бы нам на
хлеб годилось, но я это-то ей и простила, но только не
стоило бы нам с нею об этом вспоминать нынче.