Неточные совпадения
Городничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери!
Постой же, теперь же я
задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Сговорившись с тем и другим,
задал он всем попойку, и хмельные козаки, в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где
стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в руки и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем?
Стой, я тебе еще
задам один вопрос. Слушай!
Он с мучением
задавал себе этот вопрос и не мог понять, что уж и тогда, когда
стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь.
Настасья
стояла к нему
задом и, нагнувшись, раздувала хозяйкин самовар.
— Нет, ты
стой; я тебе
задам вопрос. Слушай!
Вечером я сидел в кабинете и что-то писал. Вдруг я услышал, что дверь тихонько скрипнула. Я обернулся: на пороге
стоял Дерсу. С первого взгляда я увидел, что он хочет меня о чем-то просить. Лицо его выражало смущение и тревогу. Не успел я
задать вопрос, как вдруг он опустился на колени и заговорил...
Задние ноги ее немного длиннее передних, отчего, когда животное
стоит на всех 4 ногах,
зад его немного приподнят.
Немного поодаль
задами к ней
стояла другая такая же изба.
В сенях, за вытащенным из избы столиком, сидел известный нам старый трубач и пил из медного чайника кипяток, взогретый на остатках спирта командирского чая; в углу, на куче мелких сосновых ветвей, спали два повстанца, состоящие на ординарцах у командира отряда, а
задом к ним с стеариновым огарочком в руках, дрожа и беспрестанно озираясь,
стоял сам стражник.
— Э, чепуха! Какой-то шпак. Вот мы его сейчас поставим на табуретку.
Стой смирно, каналья! — погрозил Веткин пальцем на бюст. — Слышишь? Я тебе
задам!
Мне показали на одну юрту, я и пошел туда, куда показали. Прихожу и вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов и дербышей, и все, поджав ноги, на кошмах сидят, а посреди их два человека незнакомые, одеты хотя и по-дорожному, а видно, что духовного звания;
стоят оба посреди этого сброда и слову божьему татар учат.
И ведь какую задачу мне
задал этот проезжий мудрец: скажи ему трезвенное слово — шутка! Он будет закусывать да усы в очищенной мочить — а я перед ним навытяжке
стой и трезвенные слова говори… шутники!
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и
задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович
стоял на своем.
Бросил я ее, страх на меня напал, и лошадь бросил, а сам бежать, бежать, домой к себе по
задам забежал, да в баню: баня у нас такая старая, неслужащая
стояла; под потолок забился и сижу там.
Вечером, когда дед сел читать на псалтырь, я с бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил дед,
стояла на окраине города, «на
задах» Канатной улицы, где когда-то у деда был свой дом.
Было половина десятого, когда в тумане двадцатиградусного мороза толстый, бородатый кучер Чернышева, в лазоревой бархатной шапке с острыми концами, сидя на козлах маленьких саней, таких же, как те, в которых катался Николай Павлович, подкатил к малому подъезду Зимнего дворца и дружески кивнул своему приятелю, кучеру князя Долгорукого, который, ссадив барина, уже давно
стоял у дворцового подъезда, подложив под толстый ваточный
зад вожжи и потирая озябшие руки.
Но Матвей уже не мог слушать, его вместилище впечатлений было не ёмко и быстро переполнялось. На солнечном припёке лениво и молча двигались
задом наперёд синие канатчики, дрожали серые шнуры, жалобно скрипело колесо и качался, вращая его, квадратный мужик Иван. Сонно вздрагивали обожжённые солнцем метёлки лошадиного щавеля, над холмами струилось марево, а на одной плешивой вершине
стоял, точно в воздухе, пастух.
Под шнурами
стоят деревянные гребни, между зубьями их беззвучно дрожат серые струны, а четверо рабочих с утра до вечера, изо дня в день медленно ходят вдоль этих струн, пятясь
задом, точно привязанные к ним на всю жизнь.
— Нет, это все не то! — думалось ему. — Если б я собственными глазами не видел: «закон» — ну, тогда точно! И я бы мог жалованье получать, и закон бы своим порядком в шкафу
стоял. Но теперь ведь я видел, стало быть, знаю, стало быть, даже неведением отговариваться не могу. Как ни поверни, а соблюдать должен. А попробуй-ка я соблюдать — да тут один Прохоров такую задачу
задаст, что ног не унесешь!
То он воображает себе, что
стоит перед рядами и говорит: «Messieurs! вы видите эти твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?» — и этою речью приводит всех в восторг; то мнит, что
задает какой-то чудовищный обед и, по окончании, принимает от благодарных гостей обязательство в том, что они никогда ничего против него злоумышлять не будут; то представляется ему, что он, истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу…
— Загляделся на нее, да и сам не знаю, что сказал, а вышло здорово, в рифму… Рядом со мной
стоял шпак во фраке. Она к нему, говорит первый слог, он ей второй, она ко мне, другой
задает слог, я и сам не знаю, как я ей ахнул тот же слог, что он сказал… Не подходящее вышло. Я бегом из зала!
В палате было уже темно. Доктор поднялся и
стоя начал рассказывать, что пишут за границей и в России и какое замечается теперь направление мысли. Иван Дмитрич внимательно слушал и
задавал вопросы, но вдруг, точно вспомнив что-то ужасное, схватил себя за голову и лег на постель спиной к доктору.
— А проучишь, так самого проучат: руки-то окоротят!.. Ты в ней не властен; сунься только, старик-ат самого оттреплет!.. Нам в этом заказу не было: я как женат был, начала это также отцу фискалить;
задал ей трезвону — и все тут… Тебе этого нельзя: поддался раз, делать нечего, сократись, таким манером… Погоди!
Постой… куда? — заключил Захар, видя, что Гришка подымался на ноги.
«Я тебе
задам перцу!» — с холодной злобой решил Лунёв и, высоко вскинув голову, в два шага
стоял у стола. Схватив чей-то стакан вина, он протянул его Татьяне Власьевне и внятно, точно желая ударить словами, сказал ей...
Первое, что я увидел среди кучки артистов, — это суфлера Модестова,
задом влезавшего в будку, а около будки
стоят Свободина, Далматов, Казанцев и еще кое-кто из артистов.
От жара мысли не вяжутся в голове и перо как-то бессмысленно скрипит по бумаге, но вопрос, который я хочу
задать вам,
стоит передо мной ясно, как огненный.
Лебедев. А ничего… Слушают да пьют себе. Раз, впрочем, я его на дуэль вызвал… дядю-то родного. Из-за Бэкона вышло. Помню, сидел я, дай бог память, вот так, как Матвей, а дядя с покойным Герасимом Нилычем
стояли вот тут, примерно, где Николаша… Ну-с, Герасим Нилыч и
задает, братец ты мой, вопрос…
— А ты посчитай-ка, сколь у нас на одной Каменке калек, а тут мы все и приползем в контору насчет пособиев… Да это и денег недостанет! Которым сплавщикам увечным — это точно, пособие бывает, а штобы нашему брату, бурлаку… Вон он, Осип-то Иваныч,
стоит, сунься-ко к нему, он те
задаст такое пособие! Ишь как глазищами ворочает, вроде как осетер…
Что, наконец,
стоило только показаться в высшем обществе Зине, а маменьке поддержать ее, то все, решительно все, будут в ту же минуту побеждены и что никто из всех этих графинь и княгинь не в состоянии будет выдержать той мордасовской головомойки, которую способна
задать им одна Марья Александровна, всем вместе или поодиночке.
—
Постойте, вот я вам
задам!.. — ревел он так, что за пять верст было слышно. — Я вам покажу штуку… я… я… я…
— Как не выразят? Вздор! Если и не выразят всего, так что ж за беда? Вопрос поставят…
Постой,
постой! — горячился Семен, видя, что я хочу его перебить. — Ты скажешь, что вопрос уже поставлен? Верно! Но этого мало. Нужно
задавать его каждый день, каждый час, каждое мгновенье. Нужно, чтобы он не давал людям покоя. И если я думаю, что мне удастся хоть десятку людей
задать этот вопрос картиной, я должен написать эту картину. Я давно думал об этом, да вот эти все сбивали.
— Ну, это ты пустое говоришь! — отрезал Авдей Михайлыч. — Ежели бы насчет благодарности… да разе мы бы
постояли?.. Так ведь Гаврило-то Степаныч такую тебе благодарность
задаст…
— Да! он барин хватский, — он Селивашке
задаст! подхватили люди, и мы понеслись вскачь и подкатили к дому, когда исправникова тройка
стояла еще у нашего крыльца.
Стоит всмотреться пристальнее в нашу сатиру, чтобы убедиться, что она проповедовала
зады.
Мухортый
стоял всё
задом к ветру и весь трясся.
Философ, почесываясь, побрел за Явтухом. «Теперь проклятая ведьма
задаст мне пфейферу, [Пфейфер — перец (нем.).] — подумал он. — Да, впрочем, что я, в самом деле? Чего боюсь? Разве я не козак? Ведь читал же две ночи, поможет Бог и третью. Видно, проклятая ведьма порядочно грехов наделала, что нечистая сила так за нее
стоит».
И затем они проехали около каких-то, должно быть, заводов и, как-то пробравшись
задами, мимо гумен, хмельников, вдруг наткнулись опять на деревню, но уже с отворенными воротцами. У крайней избы, на прилавке,
стоял прехорошенький мальчик и ревмя ревел.
Помню, что
задал именно этот вопрос два раза: «
Стоит ли?
стоит ли?» И, смеясь, разрешил его про себя в утвердительном смысле.
От сильного и неожиданного толчка Цирельман упал на спину и опять увидел над собой темное, спокойное небо с дрожащими звездами. Лошади летели нестройным галопом, высоко подбрасывая
задами; а Файбиш
стоял в санях и, наклонившись вперед, без остановки, со всего размаха стегал кнутом. Цирельман обезумел от ужаса. Он вскочил на колени, судорожно оплел руками ноги Файбиша и вдруг, сам не узнавая своего голоса, закричал пронзительно и отчаянно.
Полно, так ли, голубчики?» Как хотите, а ведь это чуть не вызов со стороны бедного чиновничка: видно, не совсем же угомонилось его сердце, не совсем успокоился он на том, что «если бы мы друг другу тону не
задавали, то и свет бы не
стоял, и порядку бы не было».
Да ведь на том и свет
стоит, что все мы, один перед другим тону
задаем, что всяк из нас один другого распекает.
Ни о чем не думая, ни о чем не помышляя, сам после не помнил, как сошел Василий Борисыч с игуменьина крыльца. Тихонько, чуть слышно, останавливаясь на каждом шагу, прошел он к часовне и сел на широких ступенях паперти. Все уже спало в обители, лишь в работницкой избе на конном дворе светился огонек да в келейных стаях там и сям мерцали лампадки. То обительские трудники, убрав коней и
задав им корму, сидели за ужином, да благочестивые матери,
стоя перед иконами, справляли келейное правило.
Смолкли ребята, враждебно поглядывая друг на друга, но ослушаться старшого и подумать не смели…
Стоит ему слово сказать, артель встанет как один человек и такую вспорку
задаст ослушнику, что в другой раз не захочет дурить…
Он
стоит на задних лапах и дерется. А я его хлещу. В это время у меня мысль: заманить его с манежа в коридор, и притом так, чтобы публика не перепугалась. И вот я пячусь
задом, бью зверя, а он на меня и — чувствую — свирепеет с каждой секундой. В конюшне он на меня бросился и начал мять. Не помню, как его стащили — я был в обмороке, — но, слава богу, увел с манежа.
С этим адогматизмом людей беспринципных и равнодушных не о чем разговаривать: они ниже догмата и ниже религии, и, хотя в силу количественного своего преобладания они
задают теперь тон в общественном мнении, за ними не
стоит ни духовной мощи, ни идейного содержания.
В великой своей убогости и нищете
стоит перед Ницше наличный человек, лишенный всякого чувства жизни, всякой цельности, с устремлениями, противоречащими инстинктам, — воплощенная «биологическая фальшивость» и «физиологическое самопротиворечие». «Общее отклонение человечества от своих коренных инстинктов, — говорит Ницше, — общий декаданс в деле установления ценностей есть вопрос par excellence, основная загадка, которую
задает философу животное-«человек»
Это были те же вопросы, которые Сергей Андреевич слышал от Наташи и четыре года назад. Тогда она с тоскою ждала от него, чтоб он дал ей веру в жизнь и указал дорогу, — и ему было тяжело, что он не может дать ей этой веры и что для него самого дорога неясна. Теперь, когда Наташа верила и
стояла на дороге, Сергея Андреевича приводила в негодование самая возможность тех вопросов, которые она ему
задавала.
У нас никому не нравилась эта дама, которую, по правде говоря, даже не шло как-то называть и дамою — так она была груба и простонародна, и из нас многие
задавали себе вопрос: что могло привлечь Пекторалиса к этой здоровой, вульгарной немке и
стоило ли для нее давать и исполнять такие обеты, какие нес он, чтобы на ней жениться. И еще он ездил за нею в такую даль, в Германию… Так и хочется, бывало, ему спеть...
Таня Берестова слушала внимательно и, видимо, сочувственно относилась к своей барышне, которой скоро суждено сделаться из княжны княгиней. Она рассудительно высказывала свои мнения по тем или другим вопросам, которые
задавала княжна, и спокойно обсуждала со своей госпожой ее будущую жизнь в Петербурге. Чего
стоили ей эта рассудительность и это спокойствие, знала только ее жесткая подушка, которую она по ночам кусала, задыхаясь от злобных слез.