Неточные совпадения
— Хорошо.
Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите Михайлу с запиской
в конюшни. Поскорее.
В углу двора, между
конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей,
стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его были сложены старые доски и бревна, а на них,
в уровень с крышей
конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали
в этот возок и сидели
в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
Двор был полон всякой домашней птицы, разношерстных собак. Утром уходили
в поле и возвращались к вечеру коровы и козел с двумя подругами. Несколько лошадей
стояли почти праздно
в конюшнях.
— Она и теперь
в конюшне стоит, — флегматически отвечал Илья, трогая одной рукой то место, где у других людей бывает шея, а у него из-под ворота ситцевой рубашки выползала широкая жирная складка кожи, как у бегемота. — Мне на што ее, вашу метлу.
Мы вошли
в конюшню. Несколько белых шавок поднялось с сена и подбежало к нам, виляя хвостами; длиннобородый и старый козел с неудовольствием отошел
в сторону; три конюха,
в крепких, но засаленных тулупах, молча нам поклонились. Направо и налево,
в искусственно возвышенных стойлах,
стояло около тридцати лошадей, выхоленных и вычищенных на славу. По перекладинам перелетывали и ворковали голуби.
На
конюшне у Мардария Аполлоныча
стоит тридцать разнокалиберных лошадей; выезжает он
в домоделанной коляске
в полтораста пуд.
На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью
конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый,
в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над головой и нараспев произнес...
А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил
в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив; лошадь его
стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее
в конюшню, должно быть, она там сгорела.
В нашей
конюшне тоже
стояли три или четыре казацкие лошади.
Но тотчас же скользнувший
в открытые ворота
конюшни луч месяца показал ему, что он ошибся. У его койки
стоял слепой панич и жадно тянулся к нему своими ручонками.
Петр Васильич остался, а Матюшка пошел к конторе. Он шел медленно, развалистым мужицким шагом, приглядывая новые работы. Семеныч теперь у своей машины руководствует, а Марья управляется
в конторе бабьим делом одна. Самое подходящее время, если бы еще старый черт не вернулся. Под новеньким навесом у самой конторы
стоял новенький тарантас,
в котором ездил Кишкин
в город сдавать золото, рядом новенькие
конюшни, новенький амбар — все с иголочки, все как только что облупленное яичко.
В конюшне тоже
стояли два серые жеребца, на которых мы встретили князя на Невском.
Он одевается и идет
в конюшню, где
стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде… Про сына, когда один, думать он не может… Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко…
Однажды я видел, как он,
стоя в углу
конюшни, подняв к лицу руку, рассматривает надетое на пальце гладкое серебряное кольцо; его красивые губы шевелились, маленькие рыжие усы вздрагивали, лицо было грустное, обиженное.
По двору,
в смолистом зное, точно мухи по стеклу, ползают усталые, сердитые монахи, а старый, важный козёл,
стоя в дверях
конюшни, смотрит умными коричневыми глазами, как люди ныряют с припёка
в тень зданий, и трясёт рыжей бородой, заботливо расчёсанной конюхом.
Действительно, я нашел дядю за
конюшнями. Там, на площадке, он
стоял перед группой крестьян, которые кланялись и о чем-то усердно просили. Дядя что-то с жаром им толковал. Я подошел и окликнул его. Он обернулся, и мы бросились друг другу
в объятия.
Осенний темный вечер наступил незаметно и затянул все кругом беспросветной мглой — угол навеса, под которым
стояли поленницы дров, амбары,
конюшни, флигелек, где у старухи Татьяны Власьевны был устроен приют для старух и где
в отдельной каморке ютился Зотушка.
Москва
в первый раз увидала туров
в восьмидесятых годах. Известный охотник городской инженер Н. М. Левазов, тот самый, который очистил авгиевы
конюшни Неглинки, основав Русский охотничий клуб, поехал на Кавказ охотиться под Эльбрусом и привез трех красавцев туров, из которых препаратор Бланк сделал великолепные чучела. Они и
стояли в первом зале Охотничьего клуба вплоть до его закрытия уже после Октября. Но видеть их могли только члены и гости клуба.
Только и слов на языке:"Слава богу, и мы наконец освободились от этого постыдного, ненавистного права стричь девкам косы и наказывать на
конюшне людей!"И точно:
стоило только вглядеться
в Дракина, чтоб убедиться, что тут есть что-то неладное.
Довольно рано, часов
в десять, только что затемнело по-настоящему, нагрянули мужики с телегами и лесные братья на экономию Уваровых. Много народу пришло, и шли с уверенностью, издали слышно было их шествие. Успели попрятаться; сами Уваровы с детьми уехали, опустошив
конюшню, но, видимо, совсем недавно: на кухне кипел большой барский, никелированный, с рубчатыми боками самовар, и длинный стол
в столовой покрыт был скатертью,
стояли приборы.
Целый день пролежал за околицей, выжидая ночи, чтобы
в темноте пробраться на господские
конюшни, где
стояла кобыла.
На следующую ночь
в левой башне, под которой приходилась
конюшня, где
стояла пара лошадей, изумлявших своею силой и крепостью плаузского Рипертова конюшего,
в круглой красной комнате горел яркий-преяркий огонь. Этот огонь пылал
в простом кирпичном камине, куда сразу была завалена целая куча колючего сухого вереска.
— Я тебе расскажу эту штуку, дядя… слушай… вчера барин разгневался на Олешку Шушерина и приказал ему влепить 25 палок; повели Олешку на
конюшню — сам приказчик и стал его бить; 25 раз ударил да и говорит: это за барина — а вот за меня — и занес руку: Вадим всё это время
стоял поодаль,
в углу: брови его сходились и расходились. —
В один миг он подскочил к приказчику и сшиб его на землю одним ударом. На губах его клубилась пена от бешенства, он хотел что-то вымолвить — и не мог.
Он
постоял среди двора, прислушиваясь к шороху и гулу фабрики.
В дальнем углу светилось жёлтое пятно — огонь
в окне квартиры Серафима, пристроенной к стене
конюшни. Артамонов пошёл на огонь, заглянул
в окно, — Зинаида
в одной рубахе сидела у стола, пред лампой, что-то ковыряя иглой; когда он вошёл
в комнату, она, не поднимая головы, спросила...
Между воротами
стоял большой одноэтажный дом, обращенный подъездом к саду,
в котором, кроме ближайшей кухни, построек не было, так как прекрасный флигель,
конюшня и прочие постройки находились против дома по другую сторону улицы.
В главном проходе, соединявшем внутренний коридор с
конюшнями, можно было видеть почти всех лиц труппы. Одни успели уже переменить костюм и
стояли в мантильях, модных шляпках, пальто и пиджаках; другим удалось только смыть румяна и белила и наскоро набросить пальто, из-под которого выглядывали ноги, обтянутые
в цветное трико и обутые
в башмаки, шитые блестками; третьи не торопились и красовались
в полном костюме, как были во время представления.
Воротился старик ко старухе
Что же он видит? Высокий терем
На крыльце
стоит его старуха
В дорогой собольей душегрейке,
Парчовая на маковке кичка,
Жемчуги огрузили шею,
На руках золотые перстни,
На ногах красные сапожки.
Перед нею усердные слуги;
Она бьет их, за чупрун таскает.
Говорит старик своей старухе:
«Здравствуй, барыня сударыня дворянка!
Чай, теперь твоя душенька довольна».
На него прикрикнула старуха,
На
конюшне служить его послала.
В конюшне стало совсем светло. Бородатый, старый, вонючий козел, живший между лошадей, подошел к дверям, заложенным изнутри брусом, и заблеял, озираясь назад, на конюха. Васька, босой, чеша лохматую голову, пошел отворять ему.
Стояло холодноватое, синее, крепкое осеннее утро. Правильный четырехугольник отворенной двери тотчас же застлался теплым паром, повалившим из
конюшни. Аромат инея и опавшей листвы тонко потянул по стойлам.
Через несколько минут Изумруда, уже распряженного, приводят опять к трибуне. Высокий человек
в длинном пальто и новой блестящей шляпе, которого Изумруд часто видит у себя
в конюшне, треплет его по шее и сует ему на ладони
в рот кусок сахару. Англичанин
стоит тут же,
в толпе, и улыбается, морщась и скаля длинные зубы. С Изумруда снимают попону и устанавливают его перед ящиком на трех ногах, покрытым черной материей, под которую прячется и что-то там делает господин
в сером.
Вершник слезет, чтобы взять повод и провести оробевшее животное, и вдруг, к удивлению своему, открывает, что лошадь его
стоит, упершись лбом
в стену
конюшни или сарая…
Я ехал к нему часа два с половиною, потому что должен был проехать около пяти верст большими улицами и изъездить по крайней мере десяток маленьких переулков, прежде чем нашел его квартиру: это был полуразвалившийся дом, ход со двора; я завяз почти
в грязи, покуда шел по этому двору, на котором, впрочем,
стояли новые
конюшни и сарай.
Из окна виден был двор полицейского правления, убранный истоптанною желтою травою, среди двора
стояли, подняв оглобли к небу, пожарные телеги с бочками и баграми.
В открытых дверях
конюшен покачивали головами лошади. Одна из них, серая и костлявая, все время вздергивала губу вверх, точно усмехалась усталой усмешкой. Над глазами у нее были глубокие ямы, на левой передней ноге — черный бинт, было
в ней что-то вдовье и лицемерное.
— Послушайте, Пикколо.
В Будапеште я только что купил большой цирк-шапито, вместе с
конюшней, костюмами и со всем реквизитом, а
в Вене я взял
в долгую аренду каменный цирк. Так вот, предлагаю вам: переправьте цирк из Венгрии
в Вену, пригласите, кого знаете из лучших артистов, — я за деньгами не
постою, — выдумайте новые номера и сделайте этот цирк первым, если не
в мире, то по крайней мере
в Европе. Словом, я вам предлагаю место директора…
Он вскочил и выбежал из столовой.
В конюшне стояла оседланная лошадь управляющего. Он сел на нее и поскакал к Власичу.
Он
стоит на задних лапах и дерется. А я его хлещу.
В это время у меня мысль: заманить его с манежа
в коридор, и притом так, чтобы публика не перепугалась. И вот я пячусь задом, бью зверя, а он на меня и — чувствую — свирепеет с каждой секундой.
В конюшне он на меня бросился и начал мять. Не помню, как его стащили — я был
в обмороке, — но, слава богу, увел с манежа.
Я вздрогнула, дико вскрикнула и метнулась из комнаты, забыв поблагодарить отца, не слушая слов Люды, кричавшей мне что-то… Мои мысли и душа были уже
в конюшне, где
стояли четыре казацкие лошади отца и,
в том числе, он, мой Алмаз, свет очей моих, моя радость. Мне казалось, что я сплю и грежу во сне, до того неожиданным и прекрасным казалось мне мое счастье!
Хорошо еще, что, уступив просьбам Люды, я передала на время моего Алмаза князю Андро, который обещал заботиться о нем, иначе где бы я поместила моего любимого коня, моего четвероногого друга?! Не
в полуразрушенной
конюшне с обвалившейся кровлей должен был
стоять мой красавец Алмаз! О, это было бы слишком!
С час времени беседовал Фуркасов с Пахомом, наконец они расстались. Резвая кобылка с
конюшни Луповицких быстро побежала
в соседнее село Порошино. Там на поповке, возле кладбища,
стояла ветхая избенка дьякона Мемнона Панфилова Ляпидариева. Возле нее остановился Пахом Петрович.
Большой дом генерала Маковецкого
стоит в самом центре обширной усадьбы «Восходного»… А рядом, между сараями и
конюшнями, другой домик… Это кучерская. Там родилась малютка Наташа с черными глазами, с пушистыми черными волосиками на круглой головенке, точная маленькая копия с ее красавца-отца. Отец Наташи, Андрей, служил уже девять лет
в кучерах у генерала Маковецкого… Женился на горничной генеральши и схоронил ее через два месяца после рождения Девочки.
Завидев этих грозных, хотя не воюющих воинов, мужики залегли
в межу и, пропустив жандармов, встали, отряхнулись и пошли
в обход к господским
конюшням, чтобы поразведать чего-нибудь от знакомых конюхов, но кончили тем, что только повздыхали за углом на скотном дворе и повернули домой, но тут были поражены новым сюрпризом: по огородам, вокруг села, словно журавли над болотом,
стояли шагах
в двадцати друг от друга пехотные солдаты с ружьями, а посреди деревни, пред запасным магазином, шел гул: здесь расположился баталион, и прозябшие солдатики поталкивали друг друга, желая согреться.
Степан,
в рваном зипуне,
стоял, сгорбленною спиною прислонясь к стене
конюшни. Он смотрел довольными глазами, как нависали с неба мутно-шевелившиеся тучи, как везде струилась и капала вода.
Была старая, низкая
конюшня. С темного потолка свешивались пыльные лохмотья паутины, пахло навозом. Но
стоял здесь этот оборванный старик, — и все странно просветливало. Все становилось таинственно радостным — какою-то особенною, тихою и крепкою радостью. Что-то поднималось отовсюду, сливалось
в одно живое и общее.
Уехал Алексей. Степан
постоял, поглядел ему вслед и ушел
в конюшню.
«Завтра же его прогоню… Впрочем, нет… не прогоню… Его прогонишь, а он на другое место — и ничего себе, словно и не виноват… Его бы наказать, чтоб всю жизнь помнил… Выпороть бы, как прежде… Разложить бы
в конюшне и этак…
в десять рук, семо и овамо… Ты его порешь, а он просит и молит, а ты
стоишь около и только руки потираешь: „Так его! шибче! шибче!“ Ее около поставить и смотреть, как у ней на лице: — Ну, что, матушка? Ааа… то-то!»
Новому знакомцу он заявил, что
в Москве на
конюшнях его матери
стоят еще десять прекрасных рысаков, и жена его, оказавшаяся госпожой Мейеркот, подтвердила слова мужа и добавила, что она неоднократно каталась на этих рысаках и даже сама правила.
Изумленный начальник звал Кувыркова по имени, но Кувырков его не слушал: он едва
стоял на ногах; едва переводил дыхание; но все-таки прямо отправился во двор к каретному сараю. Начальник послал за ним лакея. Алексей Кирилович не слушал, что ему говорили, и только отпырхивался. Дворники собрались, толкуют, судят, рядят, что это такое с человеком поделалось? Лакей побежал за городовым, а кучер отпрег лошадь и повел ее
в конюшню.
Но вскоре он оправился, встал и быстро пошел
в свою
конюшню посмотреть, напоен ли и не
стоит ли без пищи его мул и крепки ли у его копыт медные подковы?
Чего же-нибудь
стоит нам отечество, чтобы позволять обращать его
в такую
конюшню!
Алексей Кирилович все наблюдал только за тем, что делали с лошадью, он прошелся с нею раза три по двору, пока ее проваживали, и потом пошел вслед за нею
в конюшню.
В конюшне Кувырков нашел порожнее стойло и стал
в него. Пришел сам начальник и пробовал уговорить Кувыркова выйти, — ничего:
стоит да ногой скребет.