Неточные совпадения
Мы идем, идем —
Остановимся,
На леса, луга
Полюбуемся.
Полюбуемся
Да послушаем,
Как шумят-бегут
Воды вешние,
Как поет-звенит
Жавороночек!
Мы
стоим, глядим…
Очи встретятся —
Усмехнемся мы,
Усмехнется нам
Лиодорушка.
Долго бы
стоял он бесчувственно
на одном месте, вперивши бессмысленно
очи в даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире.
Мой бедный Ленский! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою…
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо под венцом
Стоит с поникшей головою,
С огнем в потупленных
очах,
С улыбкой легкой
на устах.
Когда же поворотился он, чтобы взглянуть
на татарку, она
стояла пред ним, подобно темной гранитной статуе, вся закутанная в покрывало, и отблеск отдаленного зарева, вспыхнув, озарил только одни ее
очи, помутившиеся, как у мертвеца.
— Где ты, батьку? Ищут тебя козаки. Уж убит куренной атаман Невылычкий, Задорожний убит, Черевиченко убит. Но
стоят козаки, не хотят умирать, не увидев тебя в
очи; хотят, чтобы взглянул ты
на них перед смертным часом!
Пусть же
стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» И зажмурил ослабшие свои
очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела.
Но ничего не знал
на то сказать Андрий и
стоял, утупивши в землю
очи.
На другой стороне, почти к боковым воротам,
стоял другой полковник, небольшой человек, весь высохший; но малые зоркие
очи глядели живо из-под густо наросших бровей, и оборачивался он скоро
на все стороны, указывая бойко тонкою, сухою рукою своею, раздавая приказанья, видно было, что, несмотря
на малое тело свое, знал он хорошо ратную науку.
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро
на плетень и долго
стоял в недоумении
на нем, будто длинное страшное привидение, измеривая
оком, куда бы лучше спрыгнуть, и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.
Тут показалось новое диво: облака слетели с самой высокой горы, и
на вершине ее показался во всей рыцарской сбруе человек
на коне, с закрытыми
очами, и так виден, как бы
стоял вблизи.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я
стою перед нею как дурак и
очей не свожу с нее. И все бы
стоял перед нею, и век бы не сводил с нее
очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее
на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек
на свете не любил и не будет никогда любить».
Очей моих томных огонь голубой
И черная с синим отливом
Большая коса, и румянец густой
На личике смуглом, красивом,
И рост мой высокий, и гибкий мой стан,
И гордая поступь — пленяли
Тогдашних красавцев: гусаров, улан,
Что близко с полками
стояли.
— Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь уже
стоял на ногах и размахивал правою рукой. — Нищ, убог и странен
стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле… Да! Видит мое духовное
око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
Это очевидное упрямство старика и какая-то тупость ответов навели Ивана Семеныча
на мысль, что за ним
стоит кто-нибудь другой, более ловкий. В числе увещеваемых старичков больше других галдел Деян Поперешный, и проницательное
око Ивана Семеныча остановилось
на нем.
Пустившись
на этакое решение, чтобы подслушивать, я этим не удовольнился, а захотел и глазком что можно увидеть и всего этого достиг: стал тихонечко ногами
на табуретку и сейчас вверху дверей в пазу щелочку присмотрел и жадным
оком приник к ней. Вижу, князь сидит па диване, а барыня
стоит у окна и, верно, смотрит, как ее дитя в карету сажают.
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который
стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему
на звезды, говорила, что это
очи божиих ангелов, которые смотрят
на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
Берет калечище Акундина за белы руки, ведет его, Акундина,
на высок курган, а становивши его
на высок курган, говорил такие речи: „Погляди-ка, молодой молодец,
на город Ростиславль,
на Оке-реке, а поглядевши, поведай, что деется в городе Ростиславле?“ Как глянул Акундин в город во Ростиславль, а там беда великая: исконные слуги молода князя рязанского, Глеба Олеговича,
стоят посередь торга, хотят войной город отстоять, да силы не хватит.
Судороги
на лице царя заиграли чаще, но голос остался по — прежнему спокоен. Морозов
стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело, кровь отхлынула к сердцу,
очи засверкали, а брови сначала заходили, а потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным. Он еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и древняя доблесть были давно всем известны?
Он жил задумчиво; идет по пустым улицам ярмарки и вдруг, остановясь
на одном из мостов Обводного канала, долго
стоит у перил, глядя в воду, в небо, вдаль за
Оку. Настигнешь его, спросишь...
Помпадур понял это противоречие и, для начала, признал безусловно верною только первую половину правителевой философии, то есть, что
на свете нет ничего безусловно-обеспеченного, ничего такого, что не подчинялось бы закону поры и времени. Он обнял совокупность явлений, лежавших в районе его духовного
ока, и вынужден был согласиться, что весь мир
стоит на этом краеугольном камне «Всё тут-с». Придя к этому заключению и применяя его специально к обывателю, он даже расчувствовался.
На другой же день можно было видеть, как тетка Анна и молоденькая сноха ее перемывали горшки и корчаги и как после этого обе стучали вальками
на берегу ручья. Глеб, который не без причины жаловался
на потерянное время — время подходило к осени и пора
стояла, следовательно, рабочая, — вышел к лодкам, когда
на бледнеющем востоке не успели еще погаснуть звезды. За час до восхода он, Захар и Гришка были
на Оке.
Наступило именно то время весны, когда с теплых стран возвращались птицы; жаворонки неподвижно уже
стояли в небе и звонко заливались над проталинками; ласточки и белые рыболовы, или «мартышки», как их преимущественно называют
на Оке, сновали взад и вперед над рекою, которая только что вступила в берега свои после недельного разлива; скворцы летали целыми тучами; грачи также показались.
Каким образом,
стоя спиною к
Оке, мог увидеть Захар, что Глеб переехал реку и как затем исчез в кустах — неизвестно; но только он мгновенно тряхнул головою, плюнул сажени
на три и развалился
на песке. Глаза его следили с каким-то нетерпеливым лукавством за Гришкой, который возвращался назад.
У них никогда не доставало духу оставаться
на завалинке, и
стоило показаться
на Оке большой лодке, как обе спешили уйти в избу.
Стучали над головой Антипы топоры, трещали доски, падая
на землю, гулкое эхо ударов понеслось по лесу, заметались вокруг кельи птицы, встревоженные шумом, задрожала листва
на деревьях. Старец молился, как бы не видя и не слыша ничего… Начали раскатывать венцы кельи, а хозяин её всё
стоял неподвижно
на коленях. И лишь когда откатили в сторону последние брёвна и сам исправник, подойдя к старцу, взял его за волосы, Антипа, вскинув
очи в небо, тихо сказал богу...
— А вот почему. Я недавно переезжал через
Оку на пароме с каким-то барином. Паром пристал к крутому месту: надо было втаскивать экипажи
на руках. У барина была коляска претяжелая. Пока перевозчики надсаживались, втаскивая коляску
на берег, барин так кряхтел,
стоя на пароме, что даже жалко его становилось… Вот, подумал я, новое применение системы разделения работ! Так и нынешняя литература: другие везут, дело делают, а она кряхтит.
Он утверждал, что ничего не может быть легче, как влюбить в себя какую угодно женщину:
стоит только повторять ей десять дней сряду, что у ней в устах рай, а в
очах блаженство и что остальные женщины перед ней простые тряпки, и
на одиннадцатый день она сама скажет, что у ней в устах рай и в
очах блаженство, и полюбит вас.
И выходя из храма, он еще раз взглянул
на сестру; возле нее
стоял Юрий, небрежно, чертя
на песке разные узоры своей шпагой; и она, прислонясь к стене, не сводила с него
очей, исполненных неизъяснимой муки… можно было подумать, что через минуту ей суждено с ним расстаться навсегда.
Как раз вверху при начале города устроен шлюз, — это последний шлюз
на Оке, и называется он «Хвастливым», а город
стоит на сухих берегах.
Плодомасов смятен, как застенчивое дитя, и не знает только одного: как ему теперь сняться отсюдова с места,
на котором
стоит, куда идти и как показать свои
очи в своем новом положении?
Купцы спустили
очи и пошли с благоговением и в этом же «бедном обозе» подошли к одной повозке, у которой
стояла у хрептуга совсем дохлая клячонка, а
на передке сидел маленький золотушный мальчик и забавлял себя, перекидывая с руки
на руку ощипанные плоднички желтых пупавок.
На этой повозке под липовым лубком лежал человек средних лет, с лицом самих пупавок желтее, и руки тоже желтые, все вытянутые и как мягкие плети валяются.
«Стану я, раб божий (имя рек), благословясь и пойду перекрестясь во сине море;
на синем море лежит бел горюч камень,
на этом камне
стоит божий престол,
на этом престоле сидит пресвятая матерь, в белых рученьках держит белого лебедя, обрывает, общипывает у лебедя белое перо; как отскакнуло, отпрыгнуло белое перо, так отскокните, отпрыгните, отпряните от раба божия (имя рек), родимые огневицы и родимые горячки, с буйной головушки, с ясных
очей, с черных бровей, с белого тельца, с ретивого сердца, с черной с печени, с белого легкого, с рученек, с ноженек.
Она и три. Да тут видит, что ему ничем-ничего,
стоит себе и глядит
на нее приятным
оком, всплеснула руками и заплакала.
Я жил в Киеве, в очень многолюдном месте, между двумя храмами — Михайловским и Софийским, — и тут еще
стояли тогда две деревянные церкви. В праздники здесь было так много звона, что бывало трудно выдержать, а внизу по всем улицам, сходящим к Крещатику, были кабаки и пивные, а
на площадке балаганы и качели. Ото всего этого я спасался
на такие дни к Фигуре. Там была тишина и покой: играло
на травке красивое дитя, светили добрые женские
очи, и тихо разговаривал всегда разумный и всегда трезвый Фигура.
Зафиру Сашка что-то прошептал.
Зафир кивнул курчавой головою,
Блеснул, как рысь,
очами, денег взял
Из белой ручки черною рукою;
Он долго у дверей еще
стоялИ говорил всё время, по несчастью,
На языке чужом, и тайной страстью
Одушевлен казался. Между тем,
Облокотись
на стол, задумчив, нем,
Герой печальный моего рассказа
Глядел
на африканца в оба глаза.
Мелькая, рисовался
на стекле
И исчезал.
На площади пустынной,
Как чудный путь к неведомой земле,
Лежала тень от колокольни длинной,
И даль сливалась в синеватой мгле.
Задумчив Саша… Вдруг скрипнули двери,
И вы б сказали — поступь райской пери
Послышалась. Невольно наш герой
Вздрогнул. Пред ним, озарена луной,
Стояла дева, опустивши
очи,
Бледнее той луны — царицы ночи…
Когда же он пришел в свой кабинет,
То у дверей с недвижностью примерной,
В чалме пунцовой, щегольски одет,
Стоял арап, его служитель верный.
Покрыт, как лаком, был чугунный цвет
Его лица, и ряд зубов перловых,
И блеск
очей открытых, но суровых,
Когда смеялся он иль говорил,
Невольный страх
на душу наводил;
И в голосе его, иным казалось,
Надменностью безумной отзывалось.
И озлобленная братия, униженная поступком Феодора, осыпала его насмешками и бранью; даже несколько камней полетело в юношу; все волновалось и кричало; один обвиненный
стоял спокойно; минута волнения прошла, — это был прежний Феодор, то же вдохновенное лицо, и ясно обращался его взор
на братию и к небу; и когда игумен, боясь тронуться его видом, спросил: «Чего же медлите вы?» — тогда Феодор возвел
очи к небу, говоря: «Господь, теперь я вижу, что ты обратился ко мне, что грешная молитва дошла до подножия твоего».
«Усы легли
на плечи и смешались с кудрями,
очи, как ясные звезды, горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем.
Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу
на белом свете!
« — Слушай! — Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: — Я не убить тебя пришла, а мириться, бросай нож! — Тот бросил и хмуро смотрит ей в
очи. Дивно это было, брат!
Стоят два человека и зверями смотрят друг
на друга, а оба такие хорошие, удалые люди. Смотрит
на них ясный месяц да я — и всё тут.
— Ведь я же сказала тебе… Стану разве скрываться? Перед тобой раскрыта душа моя, — чистым, ясным взором глядя в
очи Аграфены Петровны, молвила Дуня. — Были
на минуту пустые мысли, да их теперь нет, и не
стоит про них поминать…
Такой же перед ним
стоит, как в тот день, когда Алексей пришел рядиться. Так же светел ликом, таким же добром глаза у него светятся и кажутся Алексею
очами родительскими… Так же любовно, так же заботно глядят
на него. Но опять слышится Алексею, шепчет кто-то незнакомый: «От сего человека погибель твоя». «Вихорево гнездо» не помогло…
По целым часам безмолвно, недвижно
стоит у окна Марья Гавриловна, вперив грустные
очи в заречную даль… Ничего тогда не слышит она, ничего не понимает, что ей говорят, нередко
на темных ресницах искрятся тайные, тихие слезы… О чем же те думы, о чем же те слезы?.. Жалеет ли она покинутую пристань, тоскует ли по матерям Каменного Вражка, или мутится душа ее черными думами при мысли, что ожидает ее в безвестном будущем?.. Нет…
Единою стоящу ему в церкви
на месте своем, возвед
очи своя, позре по братии, иже
стоят поюще по обема странама.
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И царь
на спокойное
око слуги
Взирал испытующим
оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали;
И все в ожиданье молчали.
Но Жених не пришел. Тишина и печаль томились и вздыхали в украшенном брачном покое, где Мудрые девы проливали тихие слезы, сидя за столом, перед догорающими светильниками, перед нетронутым вином и неначатым хлебом. Дремотные смежались порой
очи, и грезился Мудрым девам Жених, стоящий
на пороге. Радостные вставали они со своих мест и простирали руки — но не было Жениха с ними, и никто не
стоял на пороге.
Совсем, бывало, стемнеет, зелеными переливчатыми огоньками загорятся в сочной траве Ивановы червяки, и станут в тиши ночной раздаваться лесные голоса; то сова запищит, как ребенок, то дергач вдали затрещит, то в древесных ветвях птица впросонках завозится, а юный пустынник, не чуя ночного холода, в полном забытьи,
стоит, долго
стоит на одном месте, подняв голову и вперив
очи в высокое небо, чуть-чуть видное в просветах темной листвы деревьев…
А Петр Степаныч ровно живой
стоит перед ней. Вьются темно-русые кудри, пышет страстью лицо, горят любовью искрометные
очи, гордо, отважно смотрит он
на Дуню; а гул чтения в сионской горнице кажется ей страстным напевом...
Недвижима
стоит Фленушка. Изумили ее Манефины речи, не знает, что и думать о них. Голова кружится, в
очах померкло, тяжело опустилась она
на скамейку.
На этот раз твердый голос ее будто немного дрогнул, и, как ни укрыто было лицо ее под двойною наметкой, Семену Петровичу показалось, будто слеза блеснула
на очах матери Филагрии. Но тотчас же все исчезло, и пред ним по-прежнему
стояла спокойная, ничем не возмутимая мать игуменья.