Неточные совпадения
Подошед к окну, постучал он пальцами в
стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез минуту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец
дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги.
Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленский; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался… хижина шатнулась…
И Таня в ужасе проснулась…
Глядит, уж в комнате светло;
В окне сквозь мерзлое
стеклоЗари багряный луч играет;
Дверь отворилась. Ольга к ней,
Авроры северной алей
И легче ласточки, влетает;
«Ну, — говорит, — скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне...
Ее высокая
дверь с мутным
стеклом вверху была обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде створок; надавленная рукой,
дверь отходила, натуживалась и раскрывалась.
За
дверью справа, за тою самою
дверью, которая отделяла квартиру Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих, была комната промежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая к квартире г-жи Ресслих и отдававшаяся от нее внаем, о чем и выставлены были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на
стеклах окон, выходивших на канаву.
Самгин встал, проводил ее до
двери, послушал, как она поднимается наверх по невидимой ему лестнице, воротился в зал и, стоя у
двери на террасу, забарабанил пальцами по
стеклу.
Нехаева жила в меблированных комнатах, последняя
дверь в конце длинного коридора, его слабо освещало окно, полузакрытое каким-то шкафом, окно упиралось в бурую, гладкую стену, между
стеклами окна и стеною тяжело падал снег, серый, как пепел.
Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около
двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь
стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены.
Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней; в остатке верхнего тускло светились два окна, а под ними, в нижнем, квадратное окно пылало так ярко, как будто за
стеклом его горел костер.
Клим заглянул в
дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на спину ее красиво
стекали золотыми ручьями лунные волосы.
«В какие глупые положения попадаю», — подумал Самгин, оглядываясь. Бесшумно отворялись
двери, торопливо бегали белые фигуры сиделок, от стены исходил запах лекарств, в
стекла окна торкался ветер. В коридор вышел из палаты Макаров, развязывая на ходу завязки халата, взглянул на Клима, задумчиво спросил...
Стекла витрин, более прозрачные, чем воздух, хвастались обилием жирного золота, драгоценных камней, мехов, неисчерпаемым количеством осенних материй, соблазнительной невесомостью женского белья, парижане покрикивали, посмеивались, из
дверей ресторанов вылетали клочья музыки, и все вместе, создавая вихри звуков, подсказывало ритмы, мелодии, напоминало стихи, афоризмы, анекдоты.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую
дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за
стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила; в белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая в черный шелк.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу света, свет падал на
стекло, проходя в щель неприкрытой
двери, и показывал половину человека в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Именно в эту минуту явился Тагильский. Войдя в открытую
дверь, он захлопнул ее за собою с такой силой, что тонкие стенки барака за спиною Самгина вздрогнули, в рамах заныли, задребезжали
стекла, но
дверь с такой же силой распахнулась, и вслед за Тагильским вошел высокий рыжий офицер со
стеком в правой руке.
Прошло несколько минут, две или двадцать, трудно было различить. За
дверью послышался шорох, звякнула чайная ложка о
стекло.
Внизу в большой комнате они толпились, точно на вокзале, плотной массой шли к буфету; он сверкал разноцветным
стеклом бутылок, а среди бутылок, над маленькой
дверью, между двух шкафов, возвышался тяжелый киот, с золотым виноградом, в нем — темноликая икона; пред иконой, в хрустальной лампаде, трепетал огонек, и это придавало буфету странное сходство с иконостасом часовни.
Дверь гостиницы оказалась запертой, за нею — темнота. К
стеклу прижалось толстое лицо швейцара; щелкнул замок, взныли
стекла, лицо Самгина овеял теплый запах съестного.
В карете гостиницы, вместе с двумя немыми, которые, спрятав головы в воротники шуб, явно не желали ничего видеть и слышать, Самгин, сквозь
стекло в
двери кареты, смотрел во тьму, и она казалась материальной, весомой, леденящим испарением грязи города, крови, пролитой в нем сегодня, испарением жестокости и безумия людей.
Самгин видел, как разломились
двери на балконе дворца, блеснул лед
стекол, и из них явилась знакомая фигурка царя под руку с высокой, белой дамой.
Я, если хороша погода, иду на ют и любуюсь окрестностями, смотрю в трубу на холмы, разглядываю деревни, хижины, движущиеся фигуры людей, вглядываюсь внутрь хижин, через широкие
двери и окна, без рам и
стекол, рассматриваю проезжающие лодки с группами японцев; потом сажусь за работу и работаю до обеда.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из
дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми
стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Он приблизил еще раз лицо к
стеклу и хотел крикнуть ей, чтобы она вышла, но в это время она обернулась к
двери, — очевидно, ее позвал кто-то.
Из отворенной
двери вместе с удушающей струей махорки, пьяного перегара и всякого человеческого зловония оглушает смешение самых несовместимых звуков. Среди сплошного гула резнет высокая нота подголоска-запевалы, и грянет звериным ревом хор пьяных голосов, а над ним звон разбитого
стекла, и дикий женский визг, и многоголосая ругань.
Темь. Слякоть. Только окна «Каторги» светятся красными огнями сквозь закоптелые
стекла да пар выходит из отворяющейся то и дело
двери.
В 1905 году он был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой отряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами. В трактире ярко горели огни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная
дверь оказалась незаперта. Разбив из винтовки несколько
стекол, решили штурмовать. Нашелся один смельчак, который вошел и через минуту вернулся.
Нужно бежать вниз, сказать, что он пришел, но я не могу оторваться от окна и вижу, как дядя осторожно, точно боясь запачкать пылью серые свои сапоги, переходит улицу, слышу, как он отворяет
дверь кабака, —
дверь визжит, дребезжат
стекла.
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я бил
стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался
стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают
двери, как много ходит людей.
Сквозь иней на
стеклах было видно, как горит крыша мастерской, а за открытой
дверью ее вихрится кудрявый огонь.
Рядом с
дверью в стене было маленькое окошко — только голову просунуть; дядя уже вышиб
стекло из него, и оно, утыканное осколками, чернело, точно выбитый глаз.
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как
стекают с конца цветные капли. Жарко горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к
двери, по двору носился сухой поземок.
И сквозь оранжевое
стекло цветного окошка Лихонин увидел приват-доцента, который звонил к Треппелю. Через минуту
дверь открылась, и Ярченко исчез за ней.
В обеих
дверях возка находилось по маленькому четвероугольному окошечку со
стеклом, заделанным наглухо.
И Агафья Михайловна, топая ногами, прошла в свою комнату, так сильно стукнув
дверью, что
стекла задрожали в окнах.
Пробоины в крышах и стенах заделывались, выбитые
стекла вставлялись, покосившиеся
Двери навешивались прямо, даже пудлинговые, отражательные, сварочные и многие иные печи не избегали общей участи и были густо намазаны каким-то черным блестящим составом.
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с минуту стояла перед
дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела в окно. За
стеклом неподвижно стояла черная тьма.
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К
стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя на
дверь, ждала…
Визжала, открываясь,
дверь, дрожали и звенели
стекла, когда ее с шумом захлопывали.
Вдруг на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и, размахивая в воздухе нагайкой, закричал на мужика — крики толкались в
стекла окна, но слов не было слышно. Мужик встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул на землю, зашатался на ногах, бросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся на крыльцо и исчез в
дверях волости…
И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое
стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется
дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ.
Сидел в коридоре на подоконнике против
двери — все чего-то ждал, тупо, долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо — как проколотый, пустой, осевший складками пузырь — и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно
стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже далеко — я спохватился и окликнул его...
С силой, каким-то винтовым приводом, я наконец оторвал глаза от
стекла под ногами — вдруг в лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»… Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня — об этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком — через ступени, плотно захлопнул за собой
дверь — и вздохнул. Так: будто с самого утра я не дышал, не билось сердце — и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди…
В это время он случайно взглянул на входную
дверь и увидал за ее
стеклом худое и губастое лицо Раисы Александровны Петерсон под белым платком, коробкой надетым поверх шляпы… Ромашов поспешно, совсем по-мальчишески, юркнул в гостиную. Но как ни короток был этот миг и как ни старался подпоручик уверить себя, что Раиса его не заметила, — все-таки он чувствовал тревогу; в выражении маленьких глаз его любовницы почудилось ему что-то новое и беспокойное, какая-то жестокая, злобная и уверенная угроза.
— Князь здесь, — проговорил, наконец, прапорщик, подведя ее к
двери со
стеклами. — Желаю вам воспользоваться приятным свиданием, а себя поручаю вашему высокому вниманию, — заключил он и, отворив
дверь, пустил туда даму, а сам отправился в караульню, чтоб помечтать там на свободе, как он будет принят в такой хороший дом.
По обеим сторонам широкого коридора были
двери с матовыми
стеклами и сбоку овальные дощечки с золотой надписью, означавшей класс и отделение.
Проходя верхним рекреационным коридором, Александров заметил, что одна из
дверей, с матовым
стеклом и номером класса, полуоткрыта и за нею слышится какая-то веселая возня, шепот, легкие, звонкие восклицания, восторженный писк, радостный смех. Оркестр в большом зале играет в это время польку. Внимательное, розовое, плутовское детское личико выглядывает зорко из
двери в коридор.
В два часа пополуночи арестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в
дверь, с неестественною силой оторвал от оконца в
дверях железную решетку, разбил
стекло и изрезал себе руки.
Тут я расхохотался до того, что, боясь свалиться с ног, повис на ручке
двери,
дверь отворилась, я угодил головой в
стекло и вышиб его. Приказчик топал на меня ногами, хозяин стучал по голове моей тяжелым золотым перстнем, Саша пытался трепать мои уши, а вечером, когда мы шли домой, строго внушал мне...
Я живо вскочил на спину его, вышиб
стекло над
дверью, но когда нагнулся вниз — хозяйка усердно начала колотить меня по голове черенком ножа.
Вскоре
дверь за нею захлопнулась, и дом старой барыни, недавно еще встревоженный, стоявший с открытою
дверью и с людьми на крыльце, которые останавливали расспросами прохожих, опять стал в ряд других, ничем не отличаясь от соседей; та же
дверь с матовым
стеклом и черный номер: 1235.
Одним словом, вдоль улицы ряды домов стояли, как родные братья-близнецы, — и только черный номер на матовом
стекле, над
дверью, отличал их один от другого.