Неточные совпадения
Солнце, освещая пыль в воздухе, окрашивало его в розоватый цвет, на розоватом зеркале озера явились две гряды перистых облаков, распростертых в небе, точно гигантские крылья невидимой птицы, и, вплывая в отражения этих облаков,
лебеди становились почти невидимы.
Зато — как приятно
стало через день, когда Клим, стоя на палубе маленького парохода, белого, как
лебедь, смотрел на город, окутанный пышной массой багряных туч.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро,
стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими
лебедями; были стишки...
Лет 40 назад удэгейцев в прибрежном районе было так много, что, как выражался сам Люрл,
лебеди, пока летели от реки Самарги до залива Ольги, от дыма, который поднимался от их юрт, из белых
становились черными. Больше всего удэгейцев жило на реках Тадушу и Тетюхе. На Кусуне было 22 юрты, на Амагу — только 3 и на Такеме — 18. Тогда граница обитания их спускалась до реки Судзухе и к западу от нее.
Как только начала заниматься заря, пернатое царство поднялось на воздух и с шумом и гамом снова понеслось к югу. Первыми снялись гуси, за ними пошли
лебеди, потом утки, и уже последними тронулись остальные перелетные птицы. Сначала они низко летели над землей, но по мере того как
становилось светлее, поднимались все выше и выше.
27-го около полудня мы добрались до
Лебедя. Наше появление порадовало их и удивило. Я не
стану рассказывать тебе всех бедствий дороги. Почти трое суток ехали. Тотчас по приезде я отправился к Милордову, в твой дом (с особенным чувством вошел в него и осмотрел все комнаты). Отдал просьбы и просил не задерживать. Милордов порядочный человек, он правил должность тогда губернатора за отсутствием Арцимовича.
Они поглядели на него, потом друг на друга. Один почесал грудь, другой спину, и
стали чуть шевелить веслами, едва дотрогиваясь до воды. Лодка поплыла, как
лебедь.
Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с золотым шитьем,
стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных
лебедей на золотых блюдах.
Потом приснилось ей озеро и жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, — и она лежит на берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло теплою застоявшею водою и тиною, и изнывающею от зноя травою, — а по воде, темной и зловеще спокойной, плыл белый
лебедь, сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями и, громко шипя, приблизился, обнял ее, —
стало темно и жутко…
Проезжали на кругу
Лебедя, а конюший из Чесменки подъехал на мне и
стал у круга.
«
Стану я, раб божий (имя рек), благословясь и пойду перекрестясь во сине море; на синем море лежит бел горюч камень, на этом камне стоит божий престол, на этом престоле сидит пресвятая матерь, в белых рученьках держит белого
лебедя, обрывает, общипывает у
лебедя белое перо; как отскакнуло, отпрыгнуло белое перо, так отскокните, отпрыгните, отпряните от раба божия (имя рек), родимые огневицы и родимые горячки, с буйной головушки, с ясных очей, с черных бровей, с белого тельца, с ретивого сердца, с черной с печени, с белого легкого, с рученек, с ноженек.
Гульбища эти по нашим местам нельзя сказать, чтоб были одушевлены: бабы и девки больше стоят, переглядываются друг с другом и, долго-долго сбираясь и передумывая,
станут, наконец, в хоровод и запоют бессмертную: «Как по морю, как по морю»; причем одна из девок, надев на голову фуражку, представит парня, убившего
лебедя, а другая — красну девицу, которая подбирает перья убитого
лебедя дружку на подушечку или, разделясь на два города, ходят друг к другу навстречу и поют — одни: «А мы просо сеяли, сеяли», а другие: «А мы просо вытопчем, вытопчем».
Мы, сам-друг, над степью в полночь
стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой
лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим
станом, как бывало,
И плеск и трубы
лебедей.
Зато никогда в жизни не видал я такого множества дичи. Я вижу, как дикие утки ходят по полю, как плавают они в лужах и придорожных канавах, как вспархивают почти у самого возка и лениво летят в березняк. Среди тишины вдруг раздается знакомый мелодический звук, глядишь вверх и видишь невысоко над головой пару журавлей, и почему-то
становится грустно. Вот пролетели дикие гуси, пронеслась вереница белых как снег, красивых
лебедей… Стонут всюду кулики, плачут чайки…
Пошагав немного и подумав, он почувствовал сильнейшее желание во что бы то ни
стало убедить себя в том, что голод есть малодушие, что человек создан для борьбы с природой, что не единым хлебом сыт будет человек, что тот не артист, кто не голоден, и т. д., и, наверное, убедил бы себя, если бы, размышляя, не вспомнил, что рядом с ним, в 148 номере «Ядовитого
лебедя», обитает художник-жанрист, итальянец, Франческо Бутронца, человек талантливый, кое-кому известный и, что так немаловажно под луной, обладающий уменьем, которого никогда не знал за собой Зинзага, — ежедневно обедать.
— Да, мать Февронья Роховна, кормила. И послал мне господь двух птиц: летает ко мне ворон Авенир, и печется обо мне белая
лебедь Платонида Андревна, и прокормят они меня с цыплятками моими, пока я обошью ребятенок и сам
стану на ноги.
— Да, мать Февронья Роховна, кормила. И послал мне Господь двух птиц: летает ко мне ворон Авенир и печется обо мне белая
лебедь Платонида Андревна, и прокормят они меня с цыплятками моими, пока я обошью ребетенок и сам
стану на ноги.