Неточные совпадения
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только
старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов.
Он стал читать, все больше по-английски; он вообще всю жизнь свою устроил на английский вкус, редко видался с соседями и выезжал только на выборы, где он большею частию помалчивал, лишь изредка дразня и
пугая помещиков
старого покроя либеральными выходками и не сближаясь с представителями нового поколения.
Он прошел мимо многих, покривившихся набок, домишек, вышел из города и пошел между двумя плетнями, за которыми с обеих сторон расстилались огороды, посматривая на шалаши огородников, на распяленный кое-где
старый, дырявый кафтан или на вздетую на палку шапку —
пугать воробьев.
Многих
пугает и страшит этот процесс, сопровождающийся уродливыми явлениями и гибелью
старой красоты.
Она побежала в свою комнату, заперлась и дала волю своим слезам, воображая себя женою
старого князя; он вдруг показался ей отвратительным и ненавистным… брак
пугал ее как плаха, как могила…
И эти
старые, изношенные
пугала из гегелизма правой стороны пришлось-то мне еще раз увидеть под пером Прудона!
Аббатство одинаково
пугало и
старых и молодых.
Иван воспитывался не дома, а у богатой
старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми
попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, — и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
— Разе так караулят господские дома,
старый черт? — кричал он, довольный, что
испугал старика.
Последний месяц меня очень
состарил — и моя любовь, со всеми своими волнениями и страданиями, показалась мне самому чем-то таким маленьким, и детским, и мизерным перед тем другим, неизвестным чем-то, о котором я едва мог догадываться и которое меня
пугало, как незнакомое, красивое, но грозное лицо, которое напрасно силишься разглядеть в полумраке…
Мысль жениться на Олесе все чаще и чаще приходила мне в голову. Сначала она лишь изредка представлялась мне как возможный, на крайний случай, честный исход из наших отношений. Одно лишь обстоятельство
пугало и останавливало меня: я не смел даже воображать себе, какова будет Олеся, одетая в модное платье, разговаривающая в гостиной с женами моих сослуживцев, исторгнутая из этой очаровательной рамки
старого леса, полного легенд и таинственных сил.
Старая,
старая, страшная бабушка Татьяна особенно
пугала больную.
Так и говорят — вполголоса — двое людей, сидя в хаосе камня на берегу острова; один — таможенный солдат в черной куртке с желтыми кантами и коротким ружьем за спиною, — он следит, чтоб крестьяне и рыбаки не собирали соль, отложившуюся в щелях камней; другой —
старый рыбак, обритый, точно испанец, темнолицый, в серебряных баках от ушей к носу, — нос у него большой и загнут, точно у
попугая.
А в чем же мы можем найти облегчение более действительное, как не в свободе от грамматики, этого
старого, изжившего свой век
пугала, которого в наш просвещенный век не страшатся даже вороны и воробьи?"
За умывальником был принесен
попугай в клетке
старым лакеем Аделаиды Ивановны Дормидонычем, тоже обитавшим при ней и о котором она не решалась и упомянуть брату.
Этими словами слепой старик точно придавил вратаря. Полуект Степаныч узнал его: это был тот самый Брехун, который сидел на одной цепи с дьячком Арефой. Это открытие
испугало воеводу, да и речи неподобные болтает слепой бродяга. А сердце так и захолонуло, точно кто схватил его рукой… По каком ясном соколе убивается красная пташка?.. Боялся догадаться
старый воевода, боялся поверить своим ушам…
— Это значит… — говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей
старые корешки на книжных полках шкафа, — это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и язва эта никого не
пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет. Рубец останется… Так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А разовьется вторичный — и бурный при этом — сифилис. Когда глотка болит и на теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, тридцати двух лет, и ему дадут серую мазь… Ага!..
Дома он бывал редко, разговаривал мало и неохотно, посматривал исподлобья не то угрюмо, не то равнодушно и, кроме путешествий и географий, не читал ничего, а когда занемогал, раскрашивал картинки, запершись в своем кабинете, или дразнил
старого серого
попугая Попку.
Ты думал, я заплачу,
старый!
Ты этого хотел, но женская печаль
Не устыдит моих ланит! — бесчеловечный!
Я отомщу… чтоб целый мир… а то свершу,
Что… я не знаю сам еще, но землю
Мой подвиг
испугает… ты подумал,
Что я заплачу? — нет! клянусь:
Скорее разорвется это сердце,
Чем я заплачу…
И вот Михайло Степанович, напудренный и раздушенный, в шитом кафтане, с крошечною шпажкой, с подвязанными икрами, весь в кружевах и цепочках, острит в Версале, как острил в Петербурге: он толкует о тьерс-эта, превозносит Неккера и
пугает смелостью опасных мнений двух
старых маркиз, которые от страха хотят ехать в Берри в свои имения. Его заметили. Несколько колкостей, удачно им сказанных, повторялись.
В один сумрачный ненастный день, в начале октября 186* года, в гардемаринскую роту морского кадетского корпуса неожиданно вошел директор,
старый, необыкновенно простой и добродушный адмирал, которого кадеты нисколько не боялись, хотя он и любил иногда прикинуться строгим и сердито хмурил густые, нависшие и седые свои брови, журя какого-нибудь отчаянного шалуна. Но добрый взгляд маленьких выцветших глаз выдавал старика, и он никого не
пугал.
— Ничего пока не известно, — отвечал Патап Максимыч. — Думать надо, по-старому все останется. Видно,
попугали матерей, чтобы жили посмирней. А то уж паче меры возлюбили они пространное житие. Вот хоть бы сестрица моя родимая — знать никого не хотела, в ус никому не дула, вот за это их маленько и шугнули. Еще не так бы надо. Что живут? Только небо коптят.
Я не стану передавать тебе всей болтовни фиолетового
попугая, его нежно-каннибальских взглядов, кривляний и смеха. Вот что сказала Мне
старая бритая обезьяна, когда наконец угомонилась...
Я смотрел на эту
старую обезьяну, как она веселилась, и мне самому становилось весело. Я вглядывался в эту смесь мартышки, говорящего
попугая, пингвина, лисицы, волка, — и что еще там есть? — и Мне самому стало смешно: Я люблю веселых самоубийц. Мы еще долго потешались над несчастным рацио, пока его преосвященство не успокоился и не перешел в наставительный тон...
Нас уже
пугали старые студенты из земляков этим «всесильным Василием Иванычем», прозванным давно хлестаковской кличкой Земляники и даже «кувшинным рылом».
Всё равно куда… лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей меня в
старого, жалкого дурака,
старого, жалкого идиота, бежать от этой глупой, мелкой, злой, злой, злой скряги, от моей жены, которая мучила меня тридцать три года, бежать от музыки, от кухни, от жениных денег, от всех этих пустяков и пошлостей… и остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять деревом, столбом, огородным
пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть…
— Тебе,
старый леший, сидеть бы на горохе да
пугать воробьев. Что так рано пришиб тебя сон? Разве забыл, что должен дожидаться меня?
— Тебе,
старый леший, сидеть бы на горохе, да
пугать бы воробьев. Что так рано пришиб тебя сон? Разве забыл, что должен дождаться меня?
— С ума ты, видно, сошел, — сказал с сердцем Артемий Петрович, — что вздумал так
пугать старую женщину!
Он видел смерть того, кто теперь
пугал всех из черного гроба; ясно помнил он и невинный кусочек ссохшейся земли, и дубовый куст, качнувший резными листьями, — в
старые, знакомые, омертвевшие слова оживали в его шамкающем рту, били метко и больно.