Неточные совпадения
Старушка наконец
ушла, сказав нам что-то, вероятно прося подождать.
Мальчишка в одной рубашонке пробегал мимо нее и приговаривал всё одно и то же: «ишь, не поймала!»
Старушка эта, обвинявшаяся вместе с сыном в поджоге, переносила свое заключение с величайшим добродушием, сокрушаясь только о сыне, сидевшем с ней одновременно в остроге, но более всего о своем старике, который, она боялась, совсем без нее завшивеет, так как невестка
ушла, и его обмывать некому.
Но молчание долго еще не установилось. Долго еще женщины бранились, рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и надзирательница
ушли, и женщины стали затихать и укладываться.
Старушка стала перед иконой и начала молиться.
Все лежали, некоторые захрапели, только
старушка, всегда долго молившаяся, всё еще клала поклоны перед иконой, а дочь дьячка, как только надзирательница
ушла, встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.
Я вспомнил, как
старушка, иной раз слушая наши смелые рассказы и демагогические разговоры, становилась бледнее, тихо вздыхала,
уходила в другую комнату и долго не говорила ни слова.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена
старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась к ней на шею и горько плакала, и
старушка, заливаясь слезами и качая головой,
уходила с подсвечником в руке.
Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей и оттого почти всегда
уходил из дому с фонарями под обоими глазами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать
старушкам о бесчинстве своего мужа и о претерпенных ею от него побоях.
Столовка была открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех и всегда была полна. Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая
старушка Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за стол, потом приходит за вторым, а потом уж платит деньги
старушке и
уходит. Иногда, если денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем.
Когда первые приступы голода были утолены, я хотел со своими спутниками итти за нартами, но обе
старушки, расспросив, где мы их оставили, предложили нам лечь спать, сказав, что нарты доставят их мужья, которые
ушли на охоту еще вчера и должны скоро вернуться. Не хотелось мне утруждать туземцев доставкой наших нарт, но я почувствовал, что меня стало сильно клонить ко сну. Рожков и Ноздрин, сидя на полу, устланном свежей пихтой, тоже клевали носами.
Добрые
старушки настойчиво уговаривали нас не ходить и все время говорили одно и то же слово «гыры». Я уступил: не раздеваясь, лег на мягкую хвою; отяжелевшие веки закрылись сами собой. Я слышал, как заскрипел снег под лыжами около дома (это куда-то
ушли старушки), и вслед за тем я, как и мои спутники, погрузился в глубокий сон.
— А тому назначается, — возразила она, — кто никогда не сплетничает, не хитрит и не сочиняет, если только есть на свете такой человек. Федю я знаю хорошо; он только тем и виноват, что баловал жену. Ну, да и женился он по любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, — прибавила
старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну и вставая. — А ты теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на мне; я
уйду, мешать не буду. — И Марфа Тимофеевна удалилась.
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит от него. Устраиваться в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь в первый раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и каждый день
уходила к ней.
Старушка с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел жену в слезах. Она открыла свое тайное горе только после усиленных просьб.
Когда моя мать
уходила в комнату Чичаговой,
старушка Мертваго сажала меня подле себя и разговаривала со мной по целым часам.
Груша
ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая
старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к барину и взяла было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода перед тем только умер в Москве.
Я было сейчас же и поднялся, чтобы на кухню
уйти, но нянюшка Татьяна Яковлевна разговорчивая была
старушка из московских: страсть любила все высказать и не захотела через это слушателя лишиться, а говорит...
Да, это было так. Мне удалось узнать, что еще жива В.А. Нащокина и ютится где-то в подмосковном селе Всехсвятском. Я нашел ее на задворках, в полуразрушенном флигельке. Передо мной на ветхом кресле сидела ветхая, ветхая
старушка, одна-одинешенька. Ее сын, уже с проседью, я видел его после на скачках в потрепанном виде, был без места и
ушел в Москву, а его дети убежали играть.
— Мы съездим! — отвечала ей Сусанна и,
уйдя от матери к Егору Егорычу, рассказала ему о желании
старушки.
— Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и
ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
Я рассердился, послал всем мысленно тысячу проклятий, надел шинель и фуражку, захватил в руки чубучок с змеиными головками и повернулся к двери, но досадно же так
уйти, не получа никакого объяснения. Я вернулся снова, взял в сторонку мать моего хозяина, добрейшую
старушку, которая, казалось, очень меня любила, и говорю ей...
Марья Львовна. Вы не хотели сказать — и невольно сказали простую, трезвую правду… Матерью я должна быть для него… да! Другом! Хорошая вы моя… мне плакать хочется… я
уйду! Вон, смотрите, стоит Рюмин. У меня, должно быть, глупое лицо… растерялась
старушка! (Тихо, устало идет в лес.)
—
Уйдем, матушка, перестань… оставь их… пойдем лучше посидим где-нибудь… что кричать-то… брось… они лучше без нас уймутся… — шептала она, силясь увести
старушку, которая хотя и поддавалась, но с каждым шагом, приближавшим ее к двери, оборачивалась назад, подымала бескровные кулаки свои и посылала новые проклятия на головы двух приятелей.
«На поверку выходит, что это я помог путям природы!» — мучительно подумал он, а потом, обратясь к Минодоре, сказал, чтобы она вышла к доктору и попросила его еще раз завтра приехать; графа Хвостикова и Аделаиду Ивановну он
услал в свои комнаты.
Старушка поплелась, ведомая под руку Минодорой.
Одна благоразумная
старушка Комариха посоветовала было оставить медведя в покое: пусть его полежит, а когда выспится — сам
уйдет, но на нее все так накинулись, что бедная едва успела спрятаться.
Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк и меня сильно любит. Его жалко. И его мать-старушку жалко. Ну-с, позвольте пожелать вам всего хорошего. Не поминайте лихом. (Крепко пожимает руку.) Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши книжки, непременно с автографом. Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете». Прощайте! (
Уходит.)
Из мужнего дома, от свёкра, она
ушла и живёт со своей матерью, полуслепой
старушкой, великой мастерицей пояски ткать и лестовки (кожаные чётки у старообрядцев.
«Пора
уходить», — спохватился гость, взглянув украдкой на часы. Аршаулов начал заметно слабеть; попросил даже позволения прилечь на кушетке. Голова
старушки уже раза два показывалась в полуотворенную дверь.
Теркин тоже подосадовал на
старушку за перерыв их беседы. У него было еще многое на сердце, с чем он стремился к Аршаулову. Сегодня он с ним и простится и не
уйдет от него с пустыми руками… И утомлять его он боялся, хотя ему вид Аршаулова не показался уже таким безнадежным. Явилась надежда вылечить его, поселить на юге, обеспечить работой по душе.
А где же дочь? Где же Манечка? Я не расспрашивал; не хотелось расспрашивать
старушку, одетую в глубокий траур, и пока я сидел в домике и потом
уходил, Манечка не вышла ко мне, я не слышал ни ее голоса, ни ее тихих, робких шагов… Было всё понятно и было так тяжело на душе.
Молодую пациентку ее пришли звать на посиделки в соседнюю избу. Когда она
ушла, цыган и цыганка просили лекарку рассказать, отчего приключилась с несчастною девушкою такая немощь.
Старушка охотно согласилась исполнить их желания.