Неточные совпадения
У суда стоять —
Ломит ноженьки,
Под венцом стоять —
Голова
болит,
Голова
болит,
Вспоминается
Песня
старая,
Песня грозная.
На широкий двор
Гости въехали,
Молоду жену
Муж домой привез,
А роденька-то
Как набросится!
Деверек ее —
Расточихою,
А золовушка —
Щеголихою,
Свекор-батюшка —
Тот медведицей,
А свекровушка —
Людоедицей,
Кто неряхою,
Кто непряхою…
Ребенку было три года, когда мать ее
заболела и умерла. Бабка-скотница тяготилась внучкой, и тогда
старые барышни взяли девочку к себе. Черноглазая девочка вышла необыкновенно живая и миленькая, и
старые барышни утешались ею.
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на свете. Привалов в первый раз почувствовал с
болью в сердце, что он чужой в этом
старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого человека.
Имена Нади и Сережи за последний год как-то все время для старика стояли рядом, его
старое сердце одинаково
болело за обоих.
С точки зрения сострадания к людям и человеческим поколениям, боязни
боли и жестокости, лучше оставаться в
старой системе приспособления, ничего не искать, ни за какие ценности не бороться.
Старый подполковник вдруг
заболевает, двинуться не может, двое суток дома сидит, суммы казенной не сдает.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова
болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на
старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
К полудню приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и
старый старик. Они освидетельствовали тело, взяли допросы и сели в зале писать. Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая и крестя рот, потом вдруг обратился к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо
болит поясница, спросил его...
Но от одной мысли, что по этим знакомым местам, быть может, ходит теперь
старый Коляновский и Славек, — страх и жалость охватывали меня до
боли…
Относительно этого человека было известно, что он одно время был юридическим владельцем и фактическим распорядителем огромного имения, принадлежавшего графам В.
Старый граф смертельно
заболел, когда его сын, служивший в гвардии в Царстве Польском был за что-то предан военному суду.
Он окончательно
заболел скупостью и потерял стыд: стал ходить по
старым знакомым, бывшим сослуживцам своим в ремесленной управе, по богатым купцам и, жалуясь, что разорен детьми, выпрашивал у них денег на бедность.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные
старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно
болела грудь.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая
боль охватывала его
старое сердце, и в голове проносилась одна картина за другой.
И нынче все на покосе Тита было по-старому, но работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят на работу раньше других, а работа не та, — опытный стариковский глаз Тита видел это, и душа его
болела.
Мы мчались на всех парах по направлению из Кенигсберга в Вержболово. Вот Вёлау, вот Инстербург, вот Гумбинен… скоро, теперь скоро! Сердце робело, как бы припоминая
старую привычку
болеть; саднящая тревога распространялась по всему организму; глаза закрывались, словно боясь встретиться с неожиданностью.
— Ни слова, мой друг! — серьезно вымолвил
старый генерал и, махнув рукою, отправился в спальную, откуда уже и не выходил целый вечер, прислав сказать сыну, что у него
болит голова.
«Паны дерутся, а у хлопов чубы
болят», — говорит
старая малороссийская пословица, и в настоящем случае она с удивительною пунктуальностью применяется на практике. Но только понимает ли заманиловский Авдей, что его злополучие имеет какую-то связь с «молчаливым тостом»? что от этого зависит война или мир, повышение или понижение курса, дороговизна или дешевизна, наличность баланса или отсутствие его?
Беру смелость напомнить Вам об себе: я
старый Ваш знакомый, Мартын Степаныч Пилецкий, и по воле божией очутился нежданно-негаданно в весьма недалеком от Вас соседстве — я гощу в усадьбе Ивана Петровича Артасьева и несколько дней тому назад столь сильно
заболел, что едва имею силы начертать эти немногие строки, а между тем, по общим слухам, у Вас есть больница и при оной искусный и добрый врач. Не будет ли он столь милостив ко мне, чтобы посетить меня и уменьшить хоть несколько мои тяжкие страдания.
Тогда наступают для
старой Анны Ивановны скорбные, полные жгучей
боли дни.
В конце концов постоянные припоминания
старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило
боль. Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а только была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о ее существовании.
Снова я читаю толстые книги Дюма-отца, Понсон-де-Террайля, Монтепэна, Законнэ, Габорио, Эмара, Буагобэ, — я глотаю эти книги быстро, одну за другой, и мне — весело. Я чувствую себя участником жизни необыкновенной, она сладко волнует, возбуждая бодрость. Снова коптит мой самодельный светильник, я читаю ночи напролет, до утра, у меня понемногу
заболевают глаза, и
старая хозяйка любезно говорит мне...
И он понимал, что это оттого, что в нем родилось что-то новое, а
старое умерло или еще умирает. И ему до
боли жаль было многого в этом умирающем
старом; и невольно вспоминался разговор с Ниловым и его вопросы. Матвей сознавал, что вот у него есть клок земли, есть дом, и телки, и коровы… Скоро будет жена… Но он забыл еще что-то, и теперь это что-то плачет и тоскует в его душе…
Так, вполне душевно здоровый и
старый уже человек, только оттого, что на него надета какая-нибудь побрякушка или шутовской наряд, ключи на заднице или голубая лента, приличная только для наряжающейся девочки, и ему внушено при этом, что он генерал, камергер, андреевский кавалер или тому подобная глупость, вдруг делается от этого самоуверен, горд и даже счастлив, или, наоборот оттого, что лишается или не получает ожидаемой побрякушки и клички, становится печальным и несчастным, так что даже
заболевает.
У полициймейстера сперло в зобу дыхание от радости. Он прежде всего был человек доброжелательный и не мог не
болеть сердцем при виде каких бы то ни было междоусобий и неустройств. Поэтому он немедленно от помпадура поскакал к Надежде Петровне и застал ее сидящею в унынии перед портретом
старого помпадура. У ног ее ползал Бламанже.
Приходит, например, ко мне
старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя
болит?»
То-то вот: коли хороший жернов, так и стар, а все свое дело сделает!» Стариковская похвала оправдывалась, впрочем, как нельзя лучше на самом деле: подобно
старому воину, который в пылу жаркого рукопашного боя не замечает нанесенных ему ран, Глеб забывал тогда, казалось, и ломоту в ребрах, и
боль в пояснице, забывал усталость, поперхоту и преклонные годы свои.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою
болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины,
старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Любопытно было видеть, с какою милою непринужденностью этот молодой и, по-видимому, даже тщедушный мышонок играл с таким
старым и матерым котом, как Прокоп, и заставлял его жаться и дрожать от
боли. Наконец Прокоп не выдержал.
— Ох,
старый — не молоденький… А у меня, Осип Иваныч, еще ночесь брюхо
болело: слышало вашу водку! — смеется Окиня, потряхивая своими русыми волосами. — У меня это завсегда… В том роде как часы…
И не примирение: в душе у каждого та же
старая злоба друг против друга с прибавкой еще раздражения за ту
боль, которая сделана этой ссорой и которую всю каждый ставит на счет другого.
Теперь представь себе, что кто-нибудь доказал ясно, как дважды два, что весь наш мир, как
старая развалина, одряхлел,
заболел, кряхтит и скоро свалится, ну, скажем, этак через двести — триста лет…
Ольга. Сегодня ты вся сияешь, кажешься необыкновенно красивой. И Маша тоже красива. Андрей был бы хорош, только он располнел очень, это к нему не идет. А я
постарела, похудела сильно, оттого, должно быть, что сержусь в гимназии на девочек. Вот сегодня я свободна, я дома, и у меня не
болит голова, я чувствую себя моложе, чем вчера. Мне двадцать восемь лет, только… Все хорошо, все от бога, но мне кажется, если бы я вышла замуж и целый день сидела дома, то это было бы лучше.
— Это значит… — говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей
старые корешки на книжных полках шкафа, — это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет. Рубец останется… Так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А разовьется вторичный — и бурный при этом — сифилис. Когда глотка
болит и на теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, тридцати двух лет, и ему дадут серую мазь… Ага!..
Как не помнить! Дело было в том, что хотя на свете и существует фельдшер Демьян Лукич, который рвет зубы так же ловко, как плотник ржавые гвозди из
старых шалевок, но такт и чувство собственного достоинства подсказали мне на первых же шагах моих в Мурьевской больнице, что зубы нужно выучиться рвать и самому. Демьян Лукич может и отлучиться или
заболеть, а акушерки у нас все могут, кроме одного: зубов они, извините, не рвут, не их дело.
— А теперь ступай и ты, Алексей Иванович. Осталось час с небольшим — хочу прилечь, кости
болят. Не взыщи на мне,
старой дуре. Теперь уж не буду молодых обвинять в легкомыслии, да и того несчастного, генерала-то вашего, тоже грешно мне теперь обвинять. Денег я ему все-таки не дам, как он хочет, потому — уж совсем он, на мой взгляд, глупехонек, только и я,
старая дура, не умнее его. Подлинно, Бог и на старости взыщет и накажет гордыню. Ну, прощай. Марфуша, подыми меня.
Я долго сидела так, с
болью вспоминая
старое, невозвратимое и робко придумывая новое.
Вдруг он почувствовал знакомую
старую, глухую, ноющую
боль, упорную, тихую, серьезную.
Впрочем, Софья Николаевна не очень
постарела; но когда я видел ее в последний раз — ей минул шестнадцатый год, а с тех пор прошло девять лет. Черты лица ее стали еще правильнее и строже; они по-прежнему выражали искренность чувств и твердость; но вместо прежнего спокойствия в них высказывалась какая-то затаенная
боль и тревога. Глаза ее углубились и потемнели. Она стала походить на свою мать…
Любовь. Глупости, мама! Какое дело богу, природе, солнцу — до нас? Мы лежим на дороге людей, как обломки какого-то
старого, тяжёлого здания, может быть — тюрьмы… мы валяемся в пыли разрушения и мешаем людям идти… нас задевают ногами, мы бессмысленно испытываем
боль… иногда, запнувшись за нас, кто-нибудь падает, ломая себе кости…
— Пеншит помаленьку.
Старого леса кочерга!.. Хворает,
болеет, а сотню лет наверняк проскрипит, — слегка улыбнувшись, промолвил Чапурин.
Старому человеку надобен покой, потому что стары-то кости
болят, ноют, а в
старой крови и су́греву нет.
Я был однажды приглашен к одной
старой девушке лет под пятьдесят, владетельнице небольшого дома на Петербургской стороне; она жила в трех маленьких, низких комнатах, уставленных киотами с лампадками, вместе со своей подругой детства, такою же желтою и худою, как она. Больная, на вид очень нервная и истеричная, жаловалась на сердцебиение и
боли в груди; днем, часов около пяти, у нее являлось сильное стеснение дыхания и как будто затрудненное глотание.
— Аллах Великий! Ты сжалился над
старой Аминат и дал ей видеть дитя ее Израэла. Нина! Сердце сердца моего! Сладкая
боль моей израненной души! Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе, я узнаю тебя!
Я изо всех сил стискиваю зубы, чтобы снова не застонать от мучительной
боли. Сандро вихрем проносится мимо нас. Я знаю — сейчас он поскачет за доктором.
Старый Михако бежит с фонарем. Маро несет теплую бурку Люды… Нечего и надеяться! Тотчас начнутся расспросы, упреки, жалобы!
Про
старые годы так миршенцы говаривали, так сердцем
болели по былым временам, вспоминая монастырщину и плачась о ней, как о потерянном рае.
Дуня внимательными глазами смотрела на все происшествие. Она заметила перемену в лице, очевидно, причиненную
болью при падении, у злополучного эконома, и ей стало бесконечно жаль этого толстенького
старого человека, которому было очень больно в эту минуту. Привыкшая поступать по первому же влечению своего чуткого сердечка, она высвободила себя и свою куколку из общей цепи и решительно шагнула к сгорбившейся на стуле жалкой фигуре Жилинского.
Я брожу, как тень, ничего не делаю, печенка моя растет и растет… А время между тем идет и идет, я
старею, слабею; гляди, не сегодня-завтра
заболею инфлуэнцей и умру, и потащат меня на Ваганьково; будут вспоминать обо мне приятели дня три, а потом забудут, и имя мое перестанет быть даже звуком… Жизнь не повторяется, и уж коли ты не жил в те дни, которые были тебе даны однажды, то пищи пропало… Да, пропало, пропало!
— И малому плохо, и
старому плохо, — сказал он, обращаясь к Александре Михайловне. — Не дай бог
болеть рабочему человеку!
Но наше счастье длилось недолго. Прошло всего несколько месяцев после того блаженного дня, как вдруг моя бедная дорогая мама тяжко
заболела и скончалась. Говорят, она зачахла от тоски по родному аулу, который не могла даже навещать, боясь оскорблений со стороны фанатиков-татар и непримиримого врага ее —
старого муллы.
В десять лет (с начала 60-х годов, когда я стал его видать в публике) он не особенно
постарел, и никто бы не мог ожидать, что он будет так мученически страдать. Но в нем и тогда вы сейчас же распознавали человека, прошедшего через разные болезни. Голос у него был уже слабый, хриплый, прямо показывающий, что он сильно
болел горлом. Его долго считали"грудным", и в Риме он жил в конце 50-х годов только для поправления здоровья.