Неточные совпадения
Варвара. Ну, а ведь без этого нельзя; ты вспомни, где ты живешь! У нас весь дом на том держится. И я не обманщица была, да выучилась, когда нужно
стало. Я вчера гуляла, так его видела, говорила с ним.
Варвара. Что ты мучаешься-то, в самом деле!
Стань к сторонке да помолись, легче будет.
Варвара. Ну, уж едва ли. На мужа не смеет глаз поднять. Маменька замечать это
стала, ходит да все на нее косится, так змеей и смотрит; а она от этого еще хуже. Просто мука глядеть-то на нее! Да и я боюсь.
После полудня к
Варваре стали забегать незнакомые Самгину разносчики потрясающих новостей. Они именно вбегали и не садились на стулья, а бросались, падали на них, не щадя ни себя, ни мебели.
— Сколько раз я говорила тебе это, — отозвалась
Варвара; вышло так, как будто она окончила его фразу. Самгин посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но не сказал ничего, отметил только, что жена пополнела и, должно быть, от этого шея
стала короче у нее.
— Их
стало так много, — сказала
Варвара. — Это — странно, мальчики отрицают героизм, а сами усиленно геройствуют. Их — бьют, а они восхваляют «Нагаечку».
Забавно было наблюдать колебание ее симпатии между madame Рекамье и madame Ролан, портреты той и другой поочередно являлись на самом видном месте среди портретов других знаменитостей, и по тому, которая из двух француженок выступала на первый план, Самгин безошибочно определял, как настроена
Варвара: и если на видном месте являлась Рекамье, он говорил, что искусство — забава пресыщенных, художники — шуты буржуазии, а когда Рекамье сменяла madame Ролан, доказывал, что Бодлер революционнее Некрасова и рассказы Мопассана обнажают ложь и ужасы буржуазного общества убедительнее политических
статей.
В зале
стало так тихо, что Клим слышал скрип корсета
Варвары, стоявшей сзади его, обняв Гогину.
Папироса погасла. Спички пропали куда-то. Он лениво поискал их, не нашел и
стал снимать ботинки, решив, что не пойдет в спальню:
Варвара, наверное, еще не уснула, а слушать ее глупости противно. Держа ботинок в руке, он вспомнил, что вот так же на этом месте сидел Кутузов.
Она
стала много курить, но он быстро примирился с этим, даже нашел, что папироса в зубах украшает
Варвару, а затем он и сам начал курить.
Она плакала и все более задыхалась, а Самгин чувствовал — ему тоже тесно и трудно дышать, как будто стены комнаты сдвигаются, выжимая воздух, оставляя только душные запахи. И время тянулось так медленно, как будто хотело остановиться. В духоте, в полутьме полубредовая речь
Варвары становилась все тяжелее, прерывистей...
Самгин пробовал передать это впечатление
Варваре, но она
стала совершенно глуха к его речам, и казалось, что она живет в трепетной радости птенца, который, обрастая перьями, чувствует, что и он тоже скоро начнет летать.
Негодовала не одна
Варвара, ее приятели тоже возмущались. Оракулом этих дней был «удивительно осведомленный» Брагин. Он подстриг волосы и уже заменил красный галстук синим в полоску; теперь галстук не скрывал его подбородка, и оказалось, что подбородок уродливо острый, загнут вверх, точно у беззубого старика, от этого восковой нос Брагина
стал длиннее, да и все лицо обиженно вытянулось. Фыркая и кашляя, он говорил...
Холод сердито щипал лицо. Самгин шел и думал, что, когда
Варвара станет его любовницей, для нее наступят не сладкие дни. Да. Она, вероятно, все уже испытала с Маракуевым или с каким-нибудь актером, и это лишило ее права играть роль невинной, влюбленной девочки. Но так как она все-таки играет эту роль, то и будет наказана.
И всего более удивительно было то, что
Варвара, такая покорная, умеренная во всем, любящая серьезно, но не навязчиво,
становится для него милее с каждым днем. Милее не только потому, что с нею удобно, но уже до того милее, что она возбуждает в нем желание быть приятным ей, нежным с нею. Он вспоминал, что Лидия ни на минуту не будила в нем таких желаний.
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо
становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала
Варвара, был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить,
Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
Варвара, встретив Митрофанова словами благодарности, усадила его к столу, налила водки и, выпив за его здоровье,
стала расспрашивать; Иван Петрович покашливал, крякал, усердно пил, жевал, а Самгин, видя, что он смущается все больше, нетерпеливо спросил...
Но вот уже несколько дней
Варвара настроена нервозно и
стала не похожа на себя.
Самгин был доволен, что
Варвара помешала ему ответить. Она вошла в столовую, приподняв плечи так, как будто ее ударили по голове. От этого ее длинная шея
стала нормальной, короче, но лицо покраснело, и глаза сверкали зеленым гневом.
Но, когда пришла
Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? — он, взяв ее за руку, усадил на диван и
стал рассказывать в тоне шутливом, как бы не о себе. Он даже привел несколько фраз своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
Приятели
Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым есть что-то родственное, и он стравил их на спор. Но — он ошибся: Кумов спорить не
стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости души и духа, он молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
И, когда
Варвара назвала фамилию редактора бойкой газеты, ему
стало грустно.
И, прервав ворчливую речь, он заговорил деловито: если земля и дом
Варвары заложены за двадцать тысяч, значит, они стоят, наверное, вдвое дороже. Это надобно помнить. Цены на землю быстро растут. Он
стал развивать какой-то сложный план залога под вторую закладную, но Самгин слушал его невнимательно, думая, как легко и катастрофически обидно разрушились его вчерашние мечты. Может быть, Иван жульничает вместе с этим Семидубовым? Эта догадка не могла утешить, а фамилия покупателя напомнила...
«
Варвара хорошо заметила, он над морем, как за столом, — соображал Самгин. — И, конечно, вот на таких, как этот, как мужик, который необыкновенно грыз орехи, и грузчик Сибирской пристани, — именно на таких рассчитывают революционеры. И вообще — на людей, которые
стали петь печальную «Дубинушку» в новом, задорном темпе».
Любаша
становилась все более озабоченной, грубоватой, она похудела, раздраженно заикалась, не договаривая фраз, и однажды, при
Варваре, с удивлением, с гневом крикнула Самгину...
Климу
становилось все более неловко и обидно молчать, а беседа жены с гостем принимала характер состязания уже не на словах: во взгляде Кутузова светилась мечтательная улыбочка, Самгин находил ее хитроватой, соблазняющей. Эта улыбка отражалась и в глазах
Варвары, широко открытых, напряженно внимательных; вероятно, так смотрит женщина, взвешивая и решая что-то важное для нее. И, уступив своей досаде, Самгин сказал...
Самгин
стал расспрашивать о Лидии.
Варвара, все время сидевшая молча, встала и ушла, она сделала это как будто демонстративно. О Лидии Макаров говорил неинтересно и, не сказав ничего нового для Самгина, простился.
И
стала рассказывать о Спиваке; голос ее звучал брезгливо, после каждой фразы она поджимала увядшие губы; в ней чувствовалась неизлечимая усталость и злая досада на всех за эту усталость. Но говорила она тоном, требующим внимания, и
Варвара слушала ее, как гимназистка, которой не любимый ею учитель читает нотацию.
Благодаря своей наблюдательности, рассказам Любаши и
Варвары он
стал вместилищем всех ходовых идей, мнений, разногласий, афоризмов, анекдотов и эпиграмм.
«Да, она умнеет», — еще раз подумал Самгин и приласкал ее. Сознание своего превосходства над людями иногда возвышалось у Клима до желания быть великодушным с ними. В такие минуты он
стал говорить с Никоновой ласково, даже пытался вызвать ее на откровенность; хотя это желание разбудила в нем
Варвара, она
стала относиться к новой знакомой очень приветливо, но как бы испытующе. На вопрос Клима «почему?» — она ответила...
Варвара — чужой человек. Она живет своей, должно быть, очень легкой жизнью. Равномерно благодушно высмеивает идеалистов, материалистов. У нее выпрямился рот и окрепли губы, но слишком ясно, что ей уже за тридцать. Она
стала много и вкусно кушать. Недавно дешево купила на аукционе партию книжной бумаги и хорошо продала ее.
Варвара подавленно замолчала тотчас же, как только отъехали от станции Коби. Она сидела, спрятав голову в плечи, лицо ее, вытянувшись,
стало более острым. Она как будто постарела, думает о страшном, и с таким напряжением, с каким вспоминают давно забытое, но такое, что необходимо сейчас же вспомнить. Клим ловил ее взгляд и видел в потемневших глазах сосредоточенный, сердитый блеск, а было бы естественней видеть испуг или изумление.
По вечерам, не часто, Самгин шел к
Варваре, чтоб отдохнуть часок в привычной игре с нею, поболтать с Любашей, которая, хотя несколько мешала игре, но
становилась все более интересной своей осведомленностью о жизни различных кружков, о росте «освободительного», — говорила она, — движения.
«Дом надо продать», — напомнил себе Клим Иванович и, закрыв глаза,
стал тихонько, сквозь зубы насвистывать романс «Я не сержусь», думая о
Варваре и Стратонове...
Наступили удивительные дни. Все
стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели
Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом говорит о Суслове...
Кумов сшил себе сюртук оригинального покроя, с хлястиком на спине,
стал еще длиннее и тихим голосом убеждал
Варвару...
Варвара-то Николавна уже
стала ворчать: «Шуты, паяцы, разве может у вас что разумное быть?» — «Так точно, говорю,
Варвара Николавна, разве может у нас что разумное быть?» Тем на тот раз и отделался.
Но
Варвара Ардалионовна, хоть и нашла почему-то нужным так близко сойтись с Епанчиными, но о брате своем с ними говорить наверно не
стала бы.
— Разве только для дамы, — рассмеялся Ипполит, вставая. — Извольте,
Варвара Ардалионовна, для вас я готов сократить, но только сократить, потому что некоторое объяснение между мной и вашим братцем
стало совершенно необходимым, а я ни за что не решусь уйти, оставив недоумения.
Федор Иваныч дрогнул: фельетон был отмечен карандашом.
Варвара Павловна еще с большим уничижением посмотрела на него. Она была очень хороша в это мгновенье. Серое парижское платье стройно охватывало ее гибкий, почти семнадцатилетний
стан, ее тонкая, нежная шея, окруженная белым воротничком, ровно дышавшая грудь, руки без браслетов и колец — вся ее фигура, от лоснистых волос до кончика едва выставленной ботинки, была так изящна.
Все было кончено:
Варвара Павловна
стала «известностью».
— Зато женщины умеют ценить доброту и великодушие, — промолвила
Варвара Павловна и, тихонько опустившись на колени перед Марьей Дмитриевной, обняла ее полный
стан руками и прижалась к ней лицом. Лицо это втихомолку улыбалось, а у Марьи Дмитриевны опять закапали слезы.
Она обошла вокруг фортепьяно и
стала прямо напротив Паншина. Он повторил романс, придавая мелодраматическое дрожание своему голосу.
Варвара Павловна пристально глядела на него, облокотясь на фортепьяно и держа свои белые руки в уровень своих губ. Паншин кончил.
Варвара Павловна сама скоро поняла, что от этой старухи толку не добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья Дмитриевна
стала еще ласковей с своей гостьей; невежливость тетки ее рассердила.
— Ах,
варвары!.. А кто
станет отвечать, ежели вы, подлецы, шахту опустите!..
Розанов
стал прощаться. Он поклонился
Варваре Ивановне и пожал руки Ольге Сергеевне, Софи, Лизе и Сержу Богатыреву.
Глаза у
Варвары Ивановны были сильно наплаканы, и лицо немножко подергивалось, но дышало решимостью и притом такою решимостью, какая нисходит на лицо людей, изобретших гениальный путь к своему спасению и стремящихся осуществить его во что бы то ни
стало.
Видит
Варвара Ивановна, что дело подходящее: князь, молодой человек,
статьи хорошие, образованный…
стала его приголубливать.
— Да чего больше сказывать-то! жила я, сударь, в этой обители еще года с два, ну, конечно, и поприобыкла малость, да и вижу, что супротивничеством ничего не возьмешь, — покорилась тоже.
Стали меня «стричься» нудить — ну, и остриглась, из
Варвары Варсонофией сделалась: не что
станешь делать. В последнее время даже милостыню сбирать доверили, только не в Москву пустили, а к сибирским сторонам…
— Так вот как вы, уж и большой
стали! И мой Этьен, вы его помните, ведь он ваш троюродный… нет, не троюродный, а как это, Lise? моя мать была
Варвара Дмитриевна, дочь Дмитрия Николаича, а ваша бабушка Наталья Николаевна.