— Во мне — ничего не изменилось, — подсказывала ему Лидия шепотом, и ее шепот в ночной, душной темноте
становился его кошмаром. Было что-то особенно угнетающее в том, что она ставит нелепые вопросы свои именно шепотом, как бы сама стыдясь их, а вопросы ее звучали все бесстыдней. Однажды, когда он говорил ей что-то успокаивающее, она остановила его...
Неточные совпадения
Шаги людей на улице
стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной
кошмар. На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова, падая ему на щеки.
— Дурак, — засмеялся Иван, — что ж я вы, что ли,
стану тебе говорить. Я теперь весел, только в виске болит… и темя… только, пожалуйста, не философствуй, как в прошлый раз. Если не можешь убраться, то ври что-нибудь веселое. Сплетничай, ведь ты приживальщик, так сплетничай. Навяжется же такой
кошмар! Но я не боюсь тебя. Я тебя преодолею. Не свезут в сумасшедший дом!
Несколько дней, которые у нас провел этот оригинальный больной, вспоминаются мне каким-то
кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть о том, что в отцовском кабинете лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и стоны смолкали,
становилось еще страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках, мать высылала нас во двор…
Казалось, кого-то немилосердно истязуют. Всё это удалялось от нас,
становилось глуше, тише и пропало, как
кошмар.
Дома, у себя, под голубым ласковым небом, под пышными, еще не жаркими лучами солнца, Борис
стал быстро оживать, точно он отходил душой от какого-то долгого, цепкого, ледяного
кошмара.
Чухонец постучал трубкой об оконную раму и
стал говорить о своем брате-моряке. Климов уж более не слушал его и с тоской вспоминал о своей мягкой, удобной постели, о графине с холодной водой, о сестре Кате, которая так умеет уложить, успокоить, подать воды. Он даже улыбнулся, когда в его воображении мелькнул денщик Павел, снимающий с барина тяжелые, душные сапоги и ставящий на столик воду. Ему казалось, что стоит только лечь в свою постель, выпить воды, и
кошмар уступил бы свое место крепкому, здоровому сну.
Отношения Осипа Федоровича к жене и к баронессе
стали так натянуты, что должны были ежеминутно порваться. Ему иногда казалось, что он не живет, а бредит, и что весь этот
кошмар должен скоро кончиться. Его любовь к баронессе превратилась в какую-то болезнь, от которой он чувствовал тупую боль, — словом сказать, он устал страдать и впал в апатию.
Около полугода со времени женитьбы этот страшный
кошмар наяву, казалось, совершенно оставил его — он забыл о прошлом в чаду страсти обладания красавицей-женой, но как только эта страсть
стала проходить, уменьшаться, в душе снова проснулись томительные воспоминания, и снова картина убийства в лесу под Вильной рельефно восставала в памяти мнимого Зыбина, и угрызения скрытой на глубине его черной души совести, казалось, по временам всплывшей наружу, не давали ему покоя.
Пролежав затем некоторое время в полном изнеможении, он очнулся от своего страшного
кошмара, когда он очутился в роще, затем постепенно
стал припоминать все совершившееся и снова беседа с Дарьей Николаевной как бы тяжелым молотом ударила его по голове.
Вспомнил и он эту черную, немую траурную пару в золотой раме зеркала и свое тогдашнее ощущение: как на похоронах, — и вдруг
стало так невыносимо больно, таким диким
кошмаром показалось все, что он в тоске даже скрипнул зубами.