Неточные совпадения
Как-то утром хмурого дня Самгин, сидя дома, просматривал «Наш край» — серый лист
очень плохой бумаги, обрызганный черным шрифтом. Передовая
статья начиналась словами...
Очень похудев, бледная, она
стала сумрачней, и, пожалуй, что-то злое появилось в ее круглом лице кошки, в плотно сжатых губах, в изгибе озабоченно нахмуренных бровей.
Воротился к себе на кровать, лег да и думаю в страхе: «Вот коли убит Григорий Васильевич совсем, так тем самым
очень худо может произойти, а коли не убит и очнется, то оченно хорошо это произойдет, потому они будут тогда свидетелем, что Дмитрий Федорович приходили, а
стало быть, они и убили, и деньги унесли-с».
— Да, ты в самом деле тогда
очень похудела и
стала бледна.
Катерина Васильевна уж
очень поправилась, была еще
очень худа и бледна, но совершенно здорова, хоть и хлопотал над прописываньем лекарств знаменитый прежний медик, которому Кирсанов опять сдал ее, сказав: «лечитесь у него; теперь никакие его снадобья не повредят вам, хоть бы вы и
стали принимать их».
В это время вальдшнепы
очень смирны, сидят крепко, подпускают охотника близко и долго выдерживают стойку собаки: очевидно, что тут бить их весьма нетрудно, особенно потому, что вальдшнепы в мокрую погоду, сами мокрые от дождя, на открытом месте летают тихо, как вороны: только
очень плохой или слишком горячий охотник
станет давать в них промахи. подумать, что такая простая, легкая стрельба не доставит удовольствия настоящему, опытному и, разумеется, искусному стрелку, но такая охота редка, кратковременна, вообще малодобычлива, имеет особенный характер, и притом вальдшнеп такая завидная, дорогая добыча, что никогда не теряет своего высокого достоинства.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы не совсем
худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди
стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, —
очень интересно бы посмотреть, что это такое».
Скоро
стал я замечать, что Матвей Васильич поступает несправедливо и что если мы с Андрюшей оба писали неудачно, то мне он ставил «не
худо», а ему «посредственно», а если мы писали оба удовлетворительно, то у меня стояло «
очень хорошо» или «похвально», а у Андрюши «хорошо»; в тех же случаях, впрочем, довольно редких, когда товарищ мой писал лучше меня, — у нас стояли одинаковые одобрительные слова.
— Хуже-с,
хуже! — подхватил на это генерал. — Воды эти разные только перемутили ее! Даже на характер ее как-то
очень дурно подействовали, ужасно как
стала раздражительна!
— Да, пожертвовала, а потом как он начал приезжать ко мне и все больше и больше меня любить, так я
стала задумываться про себя и все думаю: пожертвовать или нет? Ведь это
очень худо, не правда ли?
И, однакож, ей делалось все
хуже и
хуже. Она
стала чрезвычайно впечатлительна. Сердце ее билось неправильно. Доктор сказал мне даже, что она может умереть
очень скоро.
Матушка поминутно плакала; здоровье ее
становилось день от дня
хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи, доставали заказную работу, шили, что
очень не нравилось Анне Федоровне; она поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме.
— Долго
очень без места ходил, а потом на фиту попал, и оттого
стало еще
хуже.
Очень худо было и то, что хозяева тоже
стали беспокоиться, ворчали и приставали к Софье Матвеевне.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка,
очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и
очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все
худей и
худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и
стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Андрей Петрович пришел: я заметила, что он
очень стал худ и бледен.
Никто не ждал от него скорого возвращения: все знали
очень хорошо, что дядя Аким воспользуется случаем полежать на печи у соседа и пролежит тем долее и охотнее, что дорога больно
худа и ветер пуще студен. Никто не помышлял о нем вплоть до сумерек; но вот уже и ночь давно наступила, а дядя Аким все еще не возвращался. Погода между тем
становилась хуже и
хуже; снег, превратившийся в дождь, ручьями лил с кровель и яростно хлестал в окна избы; ветер дико завывал вокруг дома, потрясая навесы и раскачивая ворота.
Уже в конце октября у Нины Федоровны ясно определился рецидив. Она быстро
худела и изменялась в лице. Несмотря на сильные боли, она воображала, что уже выздоравливает, и каждое утро одевалась, как здоровая, и потом целый день лежала в постели одетая. И под конец она
стала очень разговорчива. Лежит на спине и рассказывает что-нибудь тихо, через силу, тяжело дыша. Умерла она внезапно и при следующих обстоятельствах.
— Да, это
очень годится для поэмы! Я думаю, что сумею сделать ее. Когда человеку минет двадцать пять лет — он
становится плохим лириком.
— Барин! — твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. — Ты мне всегда
очень нравился… и вот идешь со мной теперь… Я это понимаю и могу ценить… Но только про нее не говори мне
худо. Какая бы она по-вашему ни была, — по-моему… мне она дорога… для меня она — лучшая! Так я прямо говорю… уж если со мной ты пошел — и ее не тронь… Считаю я ее хорошей —
стало быть, хороша она…
С утра Даше было и так и сяк, только землистый цвет, проступавший по тонкой коже около уст и носа, придавал лицу Даши какое-то особенное неприятное и даже страшное выражение. Это была та непостижимая печать, которою смерть заживо отмечает обреченные ей жертвы. Даша была
очень серьезна, смотрела в одну точку, и бледными пальцами все обирала что-то Со своего перстью земною покрывавшегося лица. К ночи ей
стало хуже, только она, однако, уснула.
Все время своих сборов она была
очень растрогана, и чем ближе подходил день отъезда, тем нервное ее состояние
становилось чувствительнее; но недаром говорят, истома
хуже смерти: день отъезда пришел, и Ольга Федотовна встрепенулась.
Князь после болезни своей
очень постарел и
похудел;
стан его сгорбился, взгляд был постоянно какой-то мрачный, беспокойный, блуждающий и озирающийся кругом.
— Я сам имел его прежде на
очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он человек
очень услужливый, расторопный… и все мне жаловался на madame Мерову — говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она
стала из него тянуть!
Когда хозяин вышел и унес с собою свет, опять наступили потемки. Тетке было страшно. Гусь не кричал, но ей опять
стало чудиться, что в потемках стоит кто-то чужой. Страшнее всего было то, что этого чужого нельзя было укусить, так как он был невидим и не имел формы. И почему-то она думала, что в эту ночь должно непременно произойти что-то
очень худое. Федор Тимофеич тоже был непокоен. Тетка слышала, как он возился на своем матрасике, зевал и встряхивал головой.
Как все женские любимцы, Истомин был
очень капризен, и чем более за ним ухаживали, чем более его умасливали, тем он обыкновенно
становился хуже. Его нужно было не раздражать и не гладить по головке, а оставлять самому себе, пока он уходится в совершенном покое.
Окоемов. Я
очень несчастлив своей женитьбой, я погубил себя. Долго распространяться о своих горестях я не
стану; скажу вам коротко: жена моя глупа, зла и, что
хуже всего, неверна мне. Матрена Селиверстовна! помочь вы не можете, хоть пожалейте меня, хоть поплачьте вместе со мной.
Уже к вечеру этого дня Янсон
похудел. Его растянувшаяся, на время разгладившаяся кожа вдруг собралась в множество маленьких морщинок, кое-где даже обвисла как будто. Глаза сделались совсем сонными, и все движения
стали так медленны и вялы, словно каждый поворот головы, движение пальцев, шаг ногою был таким сложным и громоздким предприятием, которое раньше нужно
очень долго обдумать. Ночью он лег на койку, но глаз не закрыл, и так, сонные, до утра они оставались открыты.
Гулянье начали молебном.
Очень благолепно служил поп Глеб; он
стал ещё более
худ и сух; надтреснутый голос его, произнося необычные слова, звучал жалобно, как бы умоляя из последних сил; серые лица чахоточных ткачей сурово нахмурились, благочестиво одеревенели; многие бабы плакали навзрыд. А когда поп поднимал в дымное небо печальные глаза свои, люди, вслед за ним, тоже умоляюще смотрели в дым на тусклое, лысое солнце, думая, должно быть, что кроткий поп видит в небе кого-то, кто знает и слушает его.
Но она не ждала ответа и прислала депешу, что уже выехала. А ему между тем
становилось все
хуже. Телеграммами мы менялись два раза в день (она, к несчастию, заболела в дороге). В первый день Рождества, к вечеру, ему сделалось
очень худо, так что он потребовал к себе священника и в десять часов вечера причастился. На другой день я пришла к нему; он был
очень слаб и еле узнал меня.
Крутицкий. Кому счастье, Елеся. А нам нет счастья; бедному Кузиньке бедная и песенка. Терять — терял, а находить — не находил.
Очень страшно — потерять,
очень! Я вот гривенничек-то засунул в жилетку, да и забыл; вдруг хватился, нет. Ну, потерял… Задрожал весь, руки, ноги затряслись, — шарю, шарю, — карманов-то не найду. Ну, потерял… одно в уме, что потерял. Еще
хуже это; чем бы искать, а тут тоска. Присел, поплакал, — успокоился немножко;
стал опять искать, а он тут, ну и радость.
— Напрасно! Все едино — долго не вытерпишь, — он тебя сломит… — Обняв колени руками, он дремотно закачался, продолжая чуть слышно и медленно: — Это я тебе хорошо говорю — от души! Уходи, право… При тебе —
хуже стало, больно сердишь ты Семенова, а он на всех лезет. Гляди, —
очень недовольны тобой, как бы не избили…
— Мишку-то генеральского видел? — спросил он. — Был он как-то у меня, горюн…
Плохое его дело, да и нам от этого не легче, Савельюшко. Приступу теперь не
стало к генералу… Сердитует он на Тараса-то Ермилыча? Сам виноват сватушко: карахтер свой уж
очень уважает. Ну, прощай…
— И вы туда же! Стыдно быть таким малодушным, — продолжал Леонид. — Теперь мать будет за меня проклинать Лиду; вразумите ее и растолкуйте, что та ни в чем не виновата. Она вчера, говорят, так ее бранила, что ту полумертвую увезли домой. Там, в моей шкатулке, найдете вы записку, в которой я написал, чтобы Лиде отдали всю следующую мне часть из имения; настойте, чтобы это было сделано, а то она, пожалуй, без куска хлеба останется. Ой! Что-то
хуже, слаб
очень становлюсь… попросите ко мне мать.
Действительно, Аня и Гершович были в беседке. Аня наклонилась к столу и плакала. Гершович, далеко не такой румяный, как обычно, смотрел на нее с глуповатым смущением. Оказалось, что он убежал в беседку при приближении служанки. Дробыш, к которому вернулась его беспечная уверенность,
стал шутить над ним, и ему удалось успокоить Аню. Вид толстого Гершовича, боявшегося, что он попал в schlechtes Geschaft [
Плохое дело (нем.)], был действительно
очень комичен.
— Вы угрожаете, что не
станете работать, — продолжала Лида. — Очевидно, вы высоко цените ваши работы. Перестанем же спорить, мы никогда не споемся, так как самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так презрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. — И тотчас же, обратясь к матери, она заговорила совсем другим тоном: — Князь
очень похудел и сильно изменился с тех пор, как был у нас. Его посылают в Виши.
Едва успела от груди отнять, как
стала его пичкать конфектами; к чему мальчишка ни потянется, всего давай; таращится на огонь, на свечку — никто не смей останавливать; он обожжет лапенку, заревет, а она сама пуще его в слезы; сцарапает, например, папенькину чашку —
худа ли, хороша ли, все-таки рублей пять стоит, но он ее о пол, ничего —
очень мило.
Но спустя некоторое время я
стал замечать, что со мною творится что-то неладное: появилась общая вялость и отвращение к труду, аппетит был плох, меня мучила постоянная жажда; я начал
худеть; по телу то там, то здесь
стали образовываться нарывы; мочеотделение было
очень обильное; я исследовал мочу на сахар, — сахара не оказалось.
— Присядьте, пожалуйста. Извините, что обеспокоила вас. Уж
очень им
худо стало, я и испугалась.
Надо ли говорить, что у Меня уже есть племянник? У каждого американца в Европе есть племянник, и Мой не
хуже других. Его также зовут Вандергудом, он служит в каком-то посольстве,
очень приличен, и его плешивое темя так напомажено, что мой поцелуй мог бы
стать целым завтраком, если бы я любил пахучее сало. Но надо кое-чем и жертвовать, и особенно обонянием. Мне поцелуй не стоит ни цента, а молодому человеку он открыл широкий кредит на новые духи и мыло.
Тогда я сразу как будто
похудел,
стал очень высок и гибок и долго пробовал свою гибкость, скользя по комнате, неожиданно меняя направление, как бесшумная летучая мышь.
С каждым днем Андрей Иванович чувствовал себя
хуже. Он
стал очень молчалив и мрачен. На расспросы Александры Михайловны о здоровье Андрей Иванович отвечал неохотно и спешил перевести разговор на другое. То, что ему рассказывала Александра Михайловна, он слушал с плохо скрываемою скукою и раздражением. И часто Александра Михайловна замечала в его глазах тот угрюмый, злобный огонек, который появлялся у него в последние недели при упоминании о Ляхове.
От кровотечений преосвященный в какой-нибудь час
очень похудел, побледнел, осунулся, лицо сморщилось, глаза были большие, и как будто он постарел,
стал меньше ростом, и ему уже казалось, что он
худее и слабее, незначительнее всех, что всё то, что было, ушло куда-то очень-очень далеко и уже более не повторится, не будет продолжаться.
К Теркину он быстро
стал привязываться. Не
очень он долюбливал нынешних „самодельных людей“, выскочивших из простого звания, считал многим
хуже самых
плохих господ, любил прилагать к ним разные прозвания, вычитанные в журналах и газетах. Но этот хоть и делец, он ему верит: они с ним схожи в мыслях и мечтаниях. Этому дороги родная земля, Волга, лес; в компании, где он главный воротила, есть идея.
Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред кроватью и
стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он
худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка,
очень близкого, родного.
Тогда же
стал болеть,
похудел очень, едва не ослеп и, по совету докторов, должен был бросить всё и уехать за границу.
— Вот видишь, значит не раз, а два раза… Я
очень,
очень тобой недоволен! Прежде ты был хорошим мальчиком, но теперь, я вижу, испортился и
стал плохим.
В числе провожавших покойника шел один, несколько поодаль от вереницы, двигавшейся по правому тротуару, и Лука Иванович Присыпкин. Запахивался он все еще в зимнюю свою шубку. Сильно он горбился и даже упирался на палку. В лице он не
очень похудел, но цвет щек
стал еще непригляднее, бородку он отрастил, и седой волос уже заметно серебрил ее.
Пристав засмеялся, но на душе у него
становилось почему-то все
хуже и
хуже. Когда лазили под кровать, разлили что-то, и теперь в непроветренной комнатке
очень дурно пахло. «Мерзость какая! — подумал пристав, хотя в отношении чистоты был человек нетребовательный, и с отвращением взглянул на голую качающуюся ногу. — Еще ногой качает!» Обернулся: молодой, белобрысый, с совсем белыми ресницами городовой глядел на Любу и ухмылялся, держа ружье обеими руками, как ночной сторож в деревне палку.
Потом скрипки заиграли
очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и
худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и
стала прыгать и скоро бить одною ногой о другую.