Неточные совпадения
По случаю бывшего в слободе Негоднице великого пожара собрались
ко мне, бригадиру, на двор всякого звания люди и
стали меня нудить и на коленки становить, дабы
я перед теми бездельными людьми прощение принес.
— Долли, постой, душенька.
Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя.
Я помню это время, когда он приезжал
ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и
я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него
становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
— Пошли
ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, — сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и, придвинув блюдо,
стал есть.
— Вы отгадали, — отвечал он, —
я даже обязан быть его секундантом, потому что обида, нанесенная ему, относится и
ко мне:
я был с ним вчера ночью, — прибавил он, выпрямляя свой сутуловатый
стан.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко
становится! Пестряков-то, может, сегодня
ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
Знал бы
я этакое дело,
я б его с конвоем потребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и
стал с ним в углу говорить, а потом опять
ко мне и
стал спрашивать и ругать.
При всем естественном отвращении
ко мне Авдотьи Романовны, и несмотря на мой всегдашний мрачный и отталкивающий вид, — ей
стало наконец жаль
меня, жаль пропащего человека.
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг
меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик
стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился
ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
На другой день поутру
я только что
стал одеваться, как дверь отворилась, и
ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они видели в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и
я услышал явственно слово «молокосос», произнесенное кем-то вполголоса. Генерал обратился
ко мне и сказал с улыбкою: «Господин прапорщик! Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений наступательных; это законный порядок. Теперь
станем продолжать собирание голосов. Г-н коллежский советник! скажите нам ваше мнение!»
Я стал ее читать: это был секретный приказ
ко всем отдельным начальникам арестовать
меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом в Казань в Следственную комиссию, учрежденную по делу Пугачева.
— Полноте, Евгений Васильич. Вы говорите, что он неравнодушен
ко мне, и
мне самой всегда казалось, что
я ему нравлюсь
Я знаю, что
я гожусь ему в тетки, но
я не хочу скрывать от вас, что
я стала чаще думать о нем. В этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть…
А в это самое время, — откуда ни возьмись, —
ко мне подошел самый пузатый из всех ярмарочных торговцев и, сняв картуз,
стал говорить...
— Слушай-ко, что
я тебе скажу, — заговорила Марина, гремя ключами,
становясь против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила: не хочет ли он обосноваться здесь, в этом городе? Она уверена, что ему безразлично, где жить…
— Напрасно ты, кум,
ко мне привел их. У
меня в этом деле интересу нет. Теперь
станут говорить, что и
я тоже в чепуху эту впутался…
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит
ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет.
Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно
стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
— А
я за ваше здоровье не
стану пить, — обернулся
ко мне вдруг dadais, — не потому, что желаю вашей смерти, а потому, чтоб вы здесь сегодня больше не пили. — Он проговорил это мрачно и веско.
— И лень, и претит. Одна умная женщина
мне сказала однажды, что
я не имею права других судить потому, что «страдать не умею», а чтобы
стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но в применении
ко мне, может, и правда, так что
я даже с охотой покорился суждению.
Поражало
меня тоже, что он больше любил сам приходить
ко мне, так что
я наконец ужасно редко
стал ходить к маме, в неделю раз, не больше, особенно в самое последнее время, когда
я уж совсем завертелся.
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись
я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь
ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И
стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь
меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так
я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он
стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием.
Мне слишком ясно было, что он пришел
ко мне вовсе не для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие цели.
Но все вдруг густо зашевелились; все
стали разбирать шляпы и хотели идти, — конечно, не из-за
меня, а им пришло время; но это молчаливое отношение
ко мне раздавило
меня стыдом.
Я тоже вскочил.
— Понимать-то можешь что-нибудь али еще нет? На вот, прочти, полюбуйся. — И, взяв со стола записку, она подала ее
мне, а сама
стала передо
мной в ожидании.
Я сейчас узнал руку Версилова, было всего несколько строк: это была записка к Катерине Николавне.
Я вздрогнул, и понимание мгновенно воротилось
ко мне во всей силе. Вот содержание этой ужасной, безобразной, нелепой, разбойнической записки, слово в слово...
Но злость не унималась, и
я от злости вдруг расплакался, а она, бедненькая, подумала, что
я от умиления заплакал, нагнулась
ко мне и
стала целовать.
Слуга подходил
ко всем и протягивал руку:
я думал, что он хочет отбирать пустые чашки, отдал ему три, а он чрез минуту принес
мне их опять с теми же кушаньями. Что
мне делать?
Я подумал, да и принялся опять за похлебку,
стал было приниматься вторично за вареную рыбу, но собеседники мои перестали действовать, и
я унялся. Хозяевам очень нравилось, что мы едим; старик ласково поглядывал на каждого из нас и от души смеялся усилиям моего соседа есть палочками.
Ко мне в каюту толпой
стали ломиться индийцы, малайцы, китайцы, с аттестатами от судов разных наций, все портные, прачки, комиссионеры. На палубе настоящий базар: разноплеменные гости разложили товары, и каждый горланил на своем языке, предлагая материи, раковины, обезьян, птиц, кораллы.
Я налил ему и Эйноске по бокалу шампанского: они
стали было отнекиваться и от этого, но Кавадзи махнул головой, и они, поклонившись ему до земли, выпили с жадностью, потом обратили признательный взгляд
ко мне и подняли бокалы
ко лбу в знак благодарности.
«Дай-ко
я попробую здесь, — подумал
я, — что за нужда, что ванны нет: тем лучше, пол каменный!» И точно так же
стал под дождь.
Я, говорит,
становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те
ко мне прикоснутся.
И
стал с тех пор
ко мне ходить чуть не каждый вечер.
— Позволь, позволь,
я тебя уличу: давеча у фонаря, когда ты вскинулся на Алешу и закричал ему: «Ты от него узнал! Почему ты узнал, что он
ко мне ходит?» Это ведь ты про
меня вспоминал.
Стало быть, одно маленькое мгновеньице ведь верил же, верил, что
я действительно есмь, — мягко засмеялся джентльмен.
Когда же он
станет с тою несчастен, а это непременно и сейчас же будет, то пусть придет
ко мне, и он встретит друга, сестру…
— Не могу
я тут поступить как надо, разорвать и ей прямо сказать! — раздражительно произнес Иван. — Надо подождать, пока скажут приговор убийце. Если
я разорву с ней теперь, она из мщения
ко мне завтра же погубит этого негодяя на суде, потому что его ненавидит и знает, что ненавидит. Тут все ложь, ложь на лжи! Теперь же, пока
я с ней не разорвал, она все еще надеется и не
станет губить этого изверга, зная, как
я хочу вытащить его из беды. И когда только придет этот проклятый приговор!
Предо
мной сам виноват, так вот
ко мне и привязался, чтобы
меня прежде себя виноватой сделать да на
меня на одну и свалить: «ты, дескать, прежде
меня с поляком была, так вот
мне с Катькой и позволительно это
стало».
Радостно
мне так
стало, но пуще всех заметил
я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже
ко мне подходившего, которого
я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
— Теперь
я пока все-таки мужчина, пятьдесят пять всего, но
я хочу и еще лет двадцать на линии мужчины состоять, так ведь состареюсь — поган
стану, не пойдут они
ко мне тогда доброю волей, ну вот тут-то денежки
мне и понадобятся.
Потом уж
я твердо узнал, что принял он вызов мой как бы тоже из ревнивого
ко мне чувства: ревновал он
меня и прежде, немножко, к жене своей, еще тогда невесте; теперь же подумал, что если та узнает, что он оскорбление от
меня перенес, а вызвать на поединок не решился, то чтобы не
стала она невольно презирать его и не поколебалась любовь ее.
После этого оба они пришли
ко мне и
стали просить, чтобы
я переменил место бивака. На вопрос, какая тому причина, солон сказал, что, когда под утесом он
стал рубить дерево, сверху в него черт два раза бросил камнями. Дерсу и солон так убедительно просили
меня уйти отсюда и на лицах у них написано было столько тревоги, что
я уступил им и приказал перенести палатки вниз по реке метров на 400. Тут мы нашли место еще более удобное, чем первое.
Я вскочил на ноги и взял ружье. Через минуту
я услышал, как кто-то действительно вышел из воды на берег и сильно встряхивался. В это время
ко мне подошли Дерсу и Чжан Бао. Мы
стали спиной к огню и старались рассмотреть, что делается на реке, но туман был такой густой и ночь так темна, что в двух шагах решительно ничего не было видно.
Стрелки не поняли, в чем дело, и в недоумении смотрели на мои движения. Но в это время подошли Дерсу и Чжан Бао. Они бросились
ко мне на помощь: Дерсу протянул сошки, а Чжан Бао
стал бросать
мне под ноги плавник. Ухватившись рукой за валежину,
я высвободил сначала одну ногу, потом другую и не без труда выбрался на твердую землю.
«Возьми
меня, говорю, матушка, голубушка, возьми!» И смерть моя обернулась
ко мне,
стала мне выговаривать…
И верите ли, ведь только для того ее дарил, чтобы посмотреть, как она, душа моя, обрадуется, вся покраснеет от радости, как
станет мой подарок примерять, как
ко мне в обновке подойдет и поцелует.
Последний подошел
ко мне и тоже
стал просить, чтобы мы перешли к Ли Тан-кую.
— Садись
ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он
стал ласкать ее, она успокоилась. — Как
я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со
мною? сколько раз
я просил тебя об этом! Согласись.
«Какие смешные слова: и «младые» и «лéта» с неверным удареньем! Но какой голос, и какое чувство у ней! Да, у ней голос
стал гораздо лучше прежнего, несравненно лучше, удивительно! Как же это он мог
стать так много лучше? Да, вот
я не знала, как с нею познакомиться, а она сама приехала
ко мне с визитом. Как это она узнала мое желанье?
— Это Ася ее нашла, — отвечал Гагин, — ну-ка, Ася, — продолжал он, — распоряжайся. Вели все сюда подать. Мы
станем ужинать на воздухе. Тут музыка слышнее. Заметили ли вы, — прибавил он, обратясь
ко мне, — вблизи иной вальс никуда не годится — пошлые, грубые звуки, — а в отдаленье, чудо! так и шевелит в вас все романтические струны.
— И вот теперь все кончено! — начал
я снова. — Все. Теперь нам должно расстаться. —
Я украдкой взглянул на Асю… лицо ее быстро краснело. Ей,
я это чувствовал, и стыдно
становилось и страшно.
Я сам ходил и говорил, как в лихорадке. — Вы не дали развиться чувству, которое начинало созревать, вы сами разорвали нашу связь, вы не имели
ко мне доверия, вы усомнились во
мне…
Я стал спорить; в почтовом доме отворилось с треском окно, и седая голова с усами грубо спросила, о чем спор. Кондуктор сказал, что
я требую семь мест, а у него их только пять;
я прибавил, что у
меня билет и расписка в получении денег за семь мест. Голова, не обращаясь
ко мне, дерзким раздавленным русско-немецко-военным голосом сказала кондуктору...
Как ни привык Гарибальди
ко всему этому, но, явным образом взволнованный, он сел на небольшой диван, дамы окружили его,
я стал возле дивана, и на него налетело облако тяжелых дум — но на этот раз он не вытерпел и сказал...
Я дал ей мелкую серебряную монету; она захохотала, увидя ее, но, вместо того чтоб идти прочь, влезла на облучок кибитки, повернулась
ко мне и
стала бормотать полусвязные речи, глядя
мне прямо в лицо; ее взгляд был мутен, жалок, пряди волос падали на лицо.