Неточные совпадения
— Ага! попались! — закричал он, маленькими шажками подбегая к Володе, схватил его за голову и начал тщательно рассматривать его макушку, — потом с совершенно серьезным выражением отошел от него, подошел к столу и начал
дуть под клеенку и крестить ее. — О-ох жалко! О-ох больно!.. сердечные… улетят, — заговорил он потом дрожащим от слез голосом, с чувством всматриваясь в Володю, и
стал утирать рукавом действительно падавшие слезы.
Ну, бог тебя суди;
Уж, точно,
стал не тот в короткое ты время;
Не в прошлом ли году, в конце,
В полку тебя я знал? лишь утро: ногу в стремя
И носишься на борзом жеребце;
Осенний ветер
дуй, хоть спереди, хоть с тыла.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая
дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение.
Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал,
стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру
стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер
дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
Погода здесь во все время нашего пребывания была непостоянная: то
дует северный муссон, иногда свежий до степени шторма, то идет проливной, безотрадный дождь. Зато чуть проглянет солнце — все
становится так прозрачно, ясно, так млеет в радости… У нас, однако ж, было довольно дурной погоды — такой уж февраль здесь.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть ветер
дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь
становиться!» — слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Мы прошли мимо их ночью. Наконец
стали подниматься постепенно к северу и дошли до точки пересечения 105˚ ‹восточной› долготы и 30˚ ‹южной› широты и 10-го мая пересекли тропик Козерога. Ждали пассата, а
дул чистый S, и только в 18˚ получили пассат.
Митя примолк. Он весь покраснел. Чрез мгновение ему
стало вдруг очень холодно. Дождь перестал, но мутное небо все было обтянуто облаками,
дул резкий ветер прямо в лицо. «Озноб, что ли, со мной», — подумал Митя, передернув плечами. Наконец влез в телегу и Маврикий Маврикиевич, уселся грузно, широко и, как бы не заметив, крепко потеснил собою Митю. Правда, он был не в духе, и ему сильно не нравилось возложенное на него поручение.
Поднявшийся ветер
дул нам навстречу и, как ножом, резал лицо. Когда начало смеркаться, мы были как раз на водоразделе. Здесь Дерсу остановился и
стал о чем-то совещаться со стариком тазой. Подойдя к ним, я узнал, что старик таза немного сбился с дороги. Из опасения заблудиться они решили заночевать под открытым небом.
Погода эти дни стояла переменная:
дули резкие западные ветры; ночи
стали прохладные; приближалась осень.
После полудня пурга разыгралась со всей силой. Хотя мы были и защищены утесами и палаткой, однако это была ненадежная защита. То
становилось жарко и дымно, как на пожаре, когда ветер
дул нам в лицо, то холодно, когда пламя отклонялось в противоположную сторону.
Так оканчивалась эта глава в 1854 году; с тех пор многое переменилось. Я
стал гораздо ближе к тому времени, ближе увеличивающейся далью от здешних людей, приездом Огарева и двумя книгами: анненковской биографией Станкевича и первыми частями сочинений Белинского. Из вдруг раскрывшегося окна в больничной палате
дунуло свежим воздухом полей, молодым воздухом весны…
Хоть бы сию же минуту вздумалось ему
стать вот здесь, например, передо мною: будь я собачий сын, если не поднес бы ему
дулю под самый нос!
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и
дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и
ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
В самом деле, едва только поднялась метель и ветер
стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер
дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
Как-то утром, когда
дул норд-ост, а в квартире моей было так холодно, что я кутался в одеяло, ко мне пришли с визитом японский консул г. Кузе и его секретарь г. Сугиама. Первым долгом я
стал извиняться, что у меня очень холодно.
Вместо них
стали употреблять так называемые рубленые пыжи, но вернее сказать — вырубаемые кружки из старых шляп и тонких войлоков посредством особенной железной формы, края которой так остры, что если наставить ее на войлок и стукнуть сверху молотком, то она вырубит войлочный кружок, который, входя в
дуло несколько натуге, весьма удобно и выгодно заменяет все другого рода пыжи.
Волны подгоняли нашу утлую ладью, вздымали ее кверху и накреняли то на один, то на другой бок. Она то бросалась вперед, то грузно опускалась в промежутки между волнами и зарывалась носом в воду. Чем сильнее
дул ветер, тем быстрее бежала наша лодка, но вместе с тем труднее
становилось плавание. Грозные валы, украшенные белыми гребнями, вздымались по сторонам. Они словно бежали вперегонки, затем опрокидывались и превращались в шипящую пену.
Волнение
стало слабее — мы обогнули мыс и входили в бухту Старка. Минут десять мы плыли под парусом и работали веслами. Хотя ветер
дул с прежней силой и шел мелкий частый дождь, но здесь нам казалось хорошо. Мы благословляли судьбу за спасение. Сзади слышался грозный рев морского прибоя. Вдруг слева от нас вынырнула из темноты какая-то большая темная масса, и вслед за тем что-то длинное белесоватое пронеслось над нашими головами и сбило парус.
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый старый мир, где все было так строго, ясно и просто и где баба чувствовала себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром
дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина… Не
стало, главное, строгости никакой, а мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
Невозможно
стало для меня все это слышать и не видеть, и с помощью отца, слез и горячих убеждений выпросил я позволенье у матери, одевшись тепло, потому что
дул сырой и пронзительный ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом.
— Одного лозняку тут на всю жизнь протопиться
станет! Мы уж сколько лет им протапливаемся, а все его, каторжного, не убывает. Хитер, толстомясой (то есть Дерунов)! За всю Палестину пять тысяч надавал! Ах,
дуй те горой! Да тут одного гвоздья… да кирпича… да дров… окромя всего прочего… ах ты, господи!
— Осётрик во всех статьях-с, — мягко, даже почти благосклонно пояснил отец Арсений,
дуя в блюдечко и прищелкивая зубами сахар.
Он
дунул сверху в стекло. Пугливый синий огонек умер, и сразу в комнате
стало темно и тихо, и тотчас же торопливо и громко застучал на столе не замечаемый до сих пор будильник. Ромашов сел рядом с Александрой Петровной, сгорбившись и не глядя в ее сторону. Странное чувство боязни, волнения и какого-то замирания в сердце овладело им и мешало ему говорить...
Вообще ему
стало житься легче с тех пор, как он решился шутить. Жену он с утра прибьет, а потом целый день ее не видит и не интересуется знать, где она была. Старикам и в ус не
дует; сам поест, как и где попало, а им денег не дает. Ходил отец к городничему, опять просил сына высечь, но времена уж не те. Городничий — и тот полюбил Гришку.
Еще больше барышники обижают публику глазами: у иной лошади западинки ввалившись над глазом, и некрасиво, но барышник проколет кожицу булавкой, а потом приляжет губами и все в это место
дует, и надует так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво
станет.
Карлик видел эту слезу и, поняв ее во всем ее значении, тихонько перекрестился. Эта слеза облегчила грудь Савелия, которая
становилась тесною для сжатого в ней горя. Он мощно
дунул пред собою и, в ответ на приглашение карлика сесть в его бричку, отвечал...
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться
стало невозможно. Каждый день
дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
— То есть как тебе сказать: переменчивее как-то погода
стала,
дуют какие-то беспрестанно глупые ветра, — проговорил тот.
Внезапно, вместе с чувством тоски и потери дыхания, им овладели тошнота и слабость. Все позеленело в его глазах, потом
стало темнеть и проваливаться в глубокую черную пропасть. В его мозгу резким, высоким звуком — точно там лопнула тонкая струна — кто-то явственно и раздельно крикнул: бу-ме-ранг! Потом все исчезло: и мысль, и сознание, и боль, и тоска. И это случилось так же просто и быстро, как если бы кто
дунул на свечу, горевшую в темной комнате, и погасил ее…
«Ты, — говорит, — глупый мальчик, не понимаешь: я тебя сейчас самого набрыськаю», — и
стала через рожок
дуть.
Солнце село. Облака над морем потемнели, море тоже
стало темным, повеяло прохладой. Кое-где уж вспыхивали звезды, гул работы в бухте прекратился, лишь порой оттуда тихие, как вздохи, доносились возгласы людей. И когда на нас
дул ветер, он приносил с собой меланхоличный звук шороха волн о берег.
Кончив кое-как часы, недовольный и сердитый, он поехал в Шутейкино. Еще осенью землекопы рыли около Прогонной межевую канаву и прохарчили в трактире 18 рублей, и теперь нужно было застать в Шутейкине их подрядчика и получить с него эти деньги. От тепла и метелей дорога испортилась,
стала темною и ухабистою и местами уже проваливалась; снег по бокам осел ниже дороги, так что приходилось ехать, как по узкой насыпи, и сворачивать при встречах было очень трудно. Небо хмурилось еще с утра, и
дул сырой ветер…
Наступило молчание. Фельдшер, дрожа и всхлипывая,
дул на ладони и весь ёжился, и делал вид, что он очень озяб и замучился. Слышно было, как завывали на дворе не унимавшиеся собаки.
Стало скучно.
В голове у него помутилось от боли, в ушах зазвенело и застучало, он попятился назад и в это время получил другой удар, но уже по виску. Пошатываясь и хватаясь за косяки, чтобы не упасть, он пробрался в комнату, где лежали его вещи, и лег на скамью, потом, полежав немного, вынул из кармана коробку со спичками и
стал жечь спичку за спичкой, без всякой надобности: зажжет,
дунет и бросит под стол — и так, пока не вышли все спички.
— Ноги о половичок вытирайте, — сказал Иона, и лицо у него
стало суровое и торжественное, как всегда, когда он входил во дворец. Дуньке шепнул: «Посматривай,
Дунь…» — и отпер тяжелым ключом стеклянную дверь с террасы. Белые боги на балюстраде приветливо посмотрели на гостей.
Ликовала Мать-Сыра Земля в счастье, в радости, чаяла, что Ярилиной любви ни конца ни края нет… Но по малом времени красно солнышко
стало низиться, светлые дни укоротились,
дунули ветры холодные, замолкли птицы певчие, завыли звери дубравные, и вздрогнул от стужи царь и владыка всей твари дышащей и не дышащей…
— Ерихоны,
дуй вас горой!.. Перекосило б вас с угла на угол, — бранился дядя Елистрат, кладя в карманы оставшиеся куски белого и пеклеванного хлеба и пару соленых огурцов… — Ну, земляк, — обратился он к Алексею, потягиваясь и распуская опояску, — за хлеб, за соль, за щи спляшем, за пироги песенку споем!.. Пора, значит, всхрапнуть маленько.
Стало брюхо что гора, дай Бог добресть до двора.
Одна девка посмелей была. То Паранька поромовская, большая дочь Трифона Михайлыча. Не таковская уродилась, чтобы трусить кого, девка бывалая, самому исправнику не
дует в ус. Такая с начальством была смелая, такая бойкая, что по всему околотку звали ее «губернаторшей».
Стала Паранька ради смеху с Карпушкой заигрывать, не то чтоб любовно, а лишь бы на смех поднять его. Подруги корить да стыдить девку зачали...
— Работники-то ноне подшиблись, — заметил Иван Григорьич. — Лежебоки
стали. Им бы все как-нибудь деньги за даровщину получить, только у них и на уме… Вот хоть у меня по валеному делу — бьюсь с ними, куманек, бьюся — в ус себе не
дуют. Вольный
стал народ, самый вольный! Обленился, прежнего раденья совсем не видать.
Стали обращаться к колдунам и знахарям — к доморощенным мастерам черной и белой магии, из которых одни «наводили» что-то наговорами и ворожбою на лист глухой крапивы и
дули пылью по ветру, а другие выносили откуда-то свои обглоданные избенными прусаками иконки в лес и там перед ними шептали, обливали их водою и оставляли ночевать на дереве, — но дождя все-таки не было, и даже прекратились росы.
Наш корабль стоял на якоре у берега Африки. День был прекрасный, с моря
дул свежий ветер; но к вечеру погода изменилась:
стало душно и точно из топленной печки несло на нас горячим воздухом с пустыни Сахары.
Погода
стала теплая: даже было жарко, что
становилось особенно ощутительно после холодной, дождливой и, можно сказать, суровой весны. Вторая половина мая стояла хотя сухая, но очень холодная. Порывистые, северо-западные ветры
дули с редким постоянством.
Без нее все
стало ни на что не похоже: друг дружку проклинают, предают анафеме, и каждый в свою дуду
дует…
На этот раз бивак был устроен неудачно. Резкий, холодный ветер
дул с материка и забивал дым в палатку. Я всю ночь не спал и с нетерпением ждал рассвета. Наконец ночная тьма
стала редеть. Я поспешно оделся и вышел из палатки. От воды в море поднимался пар, словно его подогревали снизу. Кругом было тихо. Занималась кроваво-красная заря.
Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно
дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нему прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и
стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер
дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не
станет лучше.
Он бросился к ногам Дуль-Дуля и
стал молить его о пощаде.
— Нет, — сказал он, — королем мне не быть. Я останусь солдатом, чтобы отдать всю мою жизнь на служение королевичу Дуль-Дулю. Как служил его отцу, так
стану и ему служить. Воспитаю, как умею, принца, научу его быть таким же смелым, умным и добрым, каким был покойный король…
В «общую» вошел Августин Михайлыч и хохоча
стал рассказывать о чем-то. Володя опять вложил
дуло в рот, сжал его зубами и надавил что-то пальцем. Раздался выстрел… Что-то с страшною силою ударило Володю по затылку, и он упал на стол, лицом прямо в рюмки и во флаконы. Затем он увидел, как его покойный отец в цилиндре с широкой черной лентой, носивший в Ментоне траур по какой-то даме, вдруг охватил его обеими руками и оба они полетели в какую-то очень темную, глубокую пропасть.