Неточные совпадения
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и
стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое
страшное несчастие, какого она не ожидала.
«Не может быть, чтоб это
страшное тело был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже
стало невозможно. Несмотря на
страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту
страшную истину, что это мертвое тело было живой брат.
— Да, да! — отвечал Левин. И ему
стало еще
страшнее, когда он, целуясь, почувствовал губами сухость тела брата и увидал вблизи его большие, странно светящиеся глаза.
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого
стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья,
страшное отчаяние щемило ей сердце.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так
становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про
страшный вопрос, что будет с сыном.
Вронский на балах явно ухаживал за Кити, танцовал с нею и ездил в дом,
стало быть, нельзя было сомневаться в серьезности его намерений. Но, несмотря на то, мать всю эту зиму находилась в
страшном беспокойстве и волнении.
Там путь все
становился уже, утесы синее и
страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемой стеной.
Глухо все, и еще
страшнее и пустыннее
становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии.
Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом,
стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот
страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
Дыбом
стал бы ныне волос от тех
страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы.
Хотел было поворотить вдруг своего коня лях и
стать ему в лицо; но не послушался конь: испуганный
страшным криком, метнулся на сторону, и достал его ружейною пулею Кукубенко.
И мало того, что осуждена я на такую
страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть, как
станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я.
Вообще же и наиболее
стала удивлять его та
страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и
стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя.
Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг
стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это
страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его
стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Вместо ответа Раскольников встал, вышел в сени, взялся за колокольчик и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное, безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым ударом, и ему все приятнее и приятнее
становилось.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою
статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и
страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он
статью на стол.
Затем он шел в комнату жены. Она, искривив губы, шипела встречу ему, ее черные глаза, сердито расширяясь,
становились глубже,
страшней; Варавка говорил нехотя и негромко...
После каждого доклада он чувствовал себя умнее, значительней и чувствовал, что чем более красиво рисует он все то, что видел, — тем менее
страшным становится оно для него.
На Невском
стало еще
страшней; Невский шире других улиц и от этого был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье в гору. Вдали и низко, там, где должна быть земля, холодная плоть застывшей тьмы была разорвана маленькими и тусклыми пятнами огней. Напоминая раны, кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было в них что-то подстерегающее.
Варвара подавленно замолчала тотчас же, как только отъехали от станции Коби. Она сидела, спрятав голову в плечи, лицо ее, вытянувшись,
стало более острым. Она как будто постарела, думает о
страшном, и с таким напряжением, с каким вспоминают давно забытое, но такое, что необходимо сейчас же вспомнить. Клим ловил ее взгляд и видел в потемневших глазах сосредоточенный, сердитый блеск, а было бы естественней видеть испуг или изумление.
— Полно, не распечатывай, Илья Иваныч, — с боязнью остановила его жена, — кто его знает, какое оно там письмо-то? может быть, еще
страшное, беда какая-нибудь. Вишь, ведь народ-то нынче какой
стал! Завтра или послезавтра успеешь — не уйдет оно от тебя.
Чиновник
стал узнавать стороной, и ему сказали, что мещане — мошенники
страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все безнравственны, так что побои эти — праведная кара…
Милый друг,
К чему вопрос такой? тревожит
Меня напрасно он. Семью
Стараюсь я забыть мою.
Я
стала ей в позор; быть может
(Какая
страшная мечта!),
Моим отцом я проклята,
А за кого?
«Послушай, гетман, для тебя
Я позабыла всё на свете.
Навек однажды полюбя,
Одно имела я в предмете:
Твою любовь. Я для нее
Сгубила счастие мое,
Но ни о чем я не жалею…
Ты помнишь: в
страшной тишине,
В ту ночь, как
стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня не любишь...
— Я уйду: вы что-то опять
страшное хотите сказать, как в роще… Пустите! — говорила шепотом Марфенька и дрожала, и рука ее дрожала. — Уйду, не
стану слушать, я скажу бабушке все…
2-го сентября, ночью часа в два, задул жесточайший ветер: порывы с гор, из ущелий, были
страшные. В три часа ночи, несмотря на луну, ничего не
стало видно, только блистала неяркая молния, но без грома, или его не слыхать было за ветром.
На дворе было светлее; внизу на реке треск и звон и сопенье льдин еще усилились, и к прежним звукам прибавилось журчанье. Туман же
стал садиться вниз, и из-за стены тумана выплыл ущербный месяц, мрачно освещая что-то черное и
страшное.
Ему ясно
стало теперь, что всё то
страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, которые производили это зло, произошло только оттого, что люди хотели делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло.
И вся эта
страшная перемена совершилась с ним только оттого, что он перестал верить себе, а
стал верить другим.
И тогда может наступить конец Европы не в том смысле, в каком я писал о нем в одной из
статей этой книги, а в более
страшном и исключительно отрицательном смысле слова.
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная,
страшная слабость, она легла, завела глаза и
стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А ну если горячка!»
—
Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет,
стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
Иван шагнул к столу, взялся было за пачку и
стал ее развертывать, но вдруг отдернул пальцы как будто от прикосновения какого-то отвратительного,
страшного гада.
Странно было для Алеши и то, что, несмотря на все несчастие, постигшее бедную женщину, невесту жениха, арестованного по
страшному преступлению, почти в тот самый миг, когда она
стала его невестой, несмотря потом на болезнь и на угрожающее впереди почти неминуемое решение суда, Грушенька все-таки не потеряла прежней своей молодой веселости.
«Господа присяжные заседатели, вы помните ту
страшную ночь, о которой так много еще сегодня говорили, когда сын, через забор, проник в дом отца и
стал наконец лицом к лицу с своим, родившим его, врагом и обидчиком.
Или мы привыкли к воде, или солнце пригрело нас, а может быть, то и другое вместе, только броды
стали казаться не такими уж
страшными и вода не такой холодной.
Перед сумерками я еще раз сходил посмотреть на воду. Она прибывала медленно, и, по-видимому, до утра не было опасения, что река выйдет из берегов. Тем не менее я приказал уложить все имущество и заседлать мулов. Дерсу одобрил эту меру предосторожности. Вечером, когда стемнело, с сильным шумом хлынул
страшный ливень.
Стало жутко.
Мы уже не ходили за водой, а набивали чайники снегом, благо в нем не было недостатка. К сумеркам пурга достигла своей наибольшей силы, и, по мере того как
становилось темнее,
страшнее казалась буря.
Рахметов, попросив соседскую служанку сходить в булочную, поставил самовар, подал,
стали пить чай; Рахметов с полчаса посидел с дамами, выпил пять стаканов чаю, с ними опростал половину огромного сливочника и съел
страшную массу печенья, кроме двух простых булок, служивших фундаментом: «имею право на это наслажденье, потому что жертвую целою половиною суток».
Телемак, да повести г-жи Жанлис, да несколько ливрезонов нашего умного журнала Revue Etrangere, — книги все не очень заманчивые, — взял их, а сам, разумеется, был
страшный охотник читать, да и сказал себе: не раскрою ни одной русской книги, пока не
стану свободно читать по — французски; ну, и
стал свободно читать.
Видя его раздражение, можно было ожидать, что
статья будет не из самых умеренных, но он превзошел наши ожидания, его «Vive l'Empereur!» [«Да здравствует император!» (фр.)] был дифирамб иронии — иронии ядовитой,
страшной.
Чиновничество царит в северо-восточных губерниях Руси и в Сибири; тут оно раскинулось беспрепятственно, без оглядки… даль
страшная, все участвуют в выгодах, кража
становится res publica. [общим делом (лат.).] Самая власть, царская, которая бьет как картечь, не может пробить эти подснежные болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры правительства ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и все с видом верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я не понимал и пропускал, торопясь скорее до
страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший. В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я рассказал моей жене, как я мальчиком плакал, и
стал ей читать последние письма… и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
Наконец сама Р., с неуловимой ловкостью ящерицы, ускользала от серьезных объяснений, она чуяла опасность, искала отгадки и в то же время отдаляла правду. Точно она предвидела, что мои слова раскроют
страшные истины, после которых все будет кончено, и она обрывала речь там, где она
становилась опасною.
И этого человека, твердого и чистого, как
сталь, разъела ржа
страшного времени.
Во время рассказа судья — что ваши петербургские актеры! — все
становится серьезнее, глаза эдакие сделает
страшные и ни слова.
Едва вахмистр с
страшными седыми усами, стоявшими перпендикулярно к губам, торжественно отворял дверь и бренчанье сабли
становилось слышно в канцелярии, советники вставали и оставались, стоя в согбенном положении, до тех пор, пока губернатор кланялся.
Пожар достиг в эти дня
страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма,
становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»; в Москве догадался и он.
И чудится пану Даниле (тут он
стал щупать себя за усы, не спит ли), что уже не небо в светлице, а его собственная опочивальня: висят на стене его татарские и турецкие сабли; около стен полки, на полках домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль; висит люлька… но вместо образов выглядывают
страшные лица; на лежанке… но сгустившийся туман покрыл все, и
стало опять темно.