Неточные совпадения
С утра встречались странникам
Все больше
люди малые:
Свой брат крестьянин-лапотник,
Мастеровые, нищие,
Солдаты, ямщики.
У нищих,
у солдатиков
Не
спрашивали странники,
Как им — легко ли, трудно ли
Живется на Руси?
Солдаты шилом бреются,
Солдаты дымом греются —
Какое счастье тут?..
—
«Дай прежде покурю!»
Покамест он покуривал,
У Власа наши странники
Спросили: «Что за гусь?»
— Так, подбегало-мученик,
Приписан к нашей волости,
Барона Синегузина
Дворовый
человек,
Викентий Александрович.
— Смотрел я однажды
у пруда на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем
спрашивать, точно ли один
человек обладает душою, и нет ли таковой
у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и
у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот
у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте,
спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый
человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
— Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос ужасного ребенка, — и Бетси, видимо, хотела, но не могла удержаться и разразилась тем заразительным смехом, каким смеются редко смеющиеся
люди. — Надо
у них
спросить, — проговорила она сквозь слезы смеха.
Посмотревшись в зеркало, Левин заметил, что он красен; но он был уверен, что не пьян, и пошел по ковровой лестнице вверх за Степаном Аркадьичем. Наверху,
у поклонившегося, как близкому
человеку, лакея Степан Аркадьич
спросил, кто
у Анны Аркадьевны, и получил ответ, что господин Воркуев.
Заседание уже началось.
У стола, покрытого сукном, за который сели Катавасов и Метров, сидело шесть
человек, и один из них, близко пригибаясь к рукописи, читал что-то. Левин сел на один из пустых стульев, стоявших вокруг стола, и шопотом
спросил у сидевшего тут студента, что читают. Студент, недовольно оглядев Левина, сказал...
― Это Яшвин, ― отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся подле них место. Выпив предложенный бокал, он
спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому
человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она встретила его
у княгини Марьи Борисовны.
Если бы кто-нибудь имел право
спросить Алексея Александровича, что он думает о поведении своей жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а очень бы рассердился на того
человека, который
у него
спросил бы про это.
— Что он вам рассказывал? —
спросила она
у одного из молодых
людей, возвратившихся к ней из вежливости, — верно, очень занимательную историю — свои подвиги в сражениях?.. — Она сказала это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! — подумал я, — вы не на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще будет!»
Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник,
И дело не пойдёт на лад.
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней:
Он лучше дело всё погубит,
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем
у честных и знающих
людейСпросить иль выслушать разумного совета.
— Кто же ею не дорожит? —
спросил Аркадий, а
у самого в уме мелькнуло: «На что она?» — «На что она?» — мелькнуло и
у Кати. Молодым
людям, которые часто и дружелюбно сходятся, беспрестанно приходят одни и те же мысли.
— Я угощаю, — сказала она,
спросив кофе, ликера, бисквитов, и расстегнула шубку; Клима обдал запах незнакомых духов. Сидели
у окна; мимо стекол, покрытых инеем, двигался темный поток
людей. Мышиными зубами кусая бисквиты, Нехаева продолжала...
— Ба, — сказал Дронов. — Ничего чрезвычайного — нет.
Человек умер. Сегодня в этом городе, наверное, сотни
людей умрут, в России — сотни тысяч, в мире — миллионы. И — никому, никого не жалко… Ты лучше спроси-ка
у смотрителя водки, — предложил он.
Говорил он грубо, сердито, но лицо
у него было не злое, а только удивленное;
спросив, он полуоткрыл рот и поднял брови, как
человек недоумевающий. Но темненькие усы его заметно дрожали, и Самгин тотчас сообразил, что это не обещает ему ничего хорошего. Нужно было что-то выдумать.
Пошли в угол террасы; там за трельяжем цветов, под лавровым деревом сидел
у стола большой, грузный
человек. Близорукость Самгина позволила ему узнать Бердникова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел Бердников, положив локти на стол и высунув голову вперед, насколько это позволяла толстая шея. В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину показалось, что птичьи глазки Бердникова блестят испытующе, точно
спрашивая...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно
у человека, который страдает бессонницей.
Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Через час Клим Самгин вошел в кабинет патрона. Большой, солидный
человек, сидя
у стола в халате, протянул ему теплую, душистую руку, пошевелил бровями и, пытливо глядя в лицо,
спросил вполголоса...
— Я
спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился
у жены развода,
у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный
человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
А когда все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым
человеком в темных очках, вошел,
спросил у Клима документы, передал их в руку
человека в очках, тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой в сторону ворот, сухо сказал...
Сказав это невнятно, как
человек,
у которого болят зубы, Дмитрий
спросил...
Он
спросил ее пренебрежительно и насмешливо, желая рассердить этим, а она ответила в тоне
человека, который не хочет спорить и убеждать, потому что ленится. Самгин почувствовал, что она вложила в свои слова больше пренебрежения, чем он в свой вопрос, и оно
у нее — естественнее. Скушав бисквит, она облизнула губы, и снова заклубился дым ее речи...
В столовой,
у стола, сидел другой офицер, небольшого роста, с темным лицом, остроносый, лысоватый, в седой щетине на черепе и верхней губе,
человек очень пехотного вида; мундир его вздулся на спине горбом, воротник наехал на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим,
спросил, взглянув на него плоскими глазами...
Вежливый
человек, стоявший
у двери, пробормотал, что карета «Скорой помощи» сейчас прибудет, и
спросил...
Клим покорно ушел, он был рад не смотреть на расплющенного
человека. В поисках горничной, переходя из комнаты в комнату, он увидал Лютова; босый, в ночном белье, Лютов стоял
у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он
спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате
у окна стоял
человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго
спросил...
— Так что же — с кадетами идти? — очень звонко
спросил человек без шляпы; из рук его выскочила корка апельсина, он нагнулся, чтоб поднять ее, но
у него соскользнуло пенсне с носа, быстро выпрямясь, он поймал шнурок пенсне и забыл о корке. А покуда он проделывал все это,
человек с бумагой успел сказать...
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг
спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит,
у нас, в России, нет уже честных
людей неопороченных?
— Валентин — смутил тебя? —
спросила она, усмехаясь. — Он — чудит немножко, но тебе не помешает.
У него есть страстишка — голуби. На голубях он жену проморгал, — ушла с постояльцем, доктором. Немножко — несчастен, немножко рисуется этим, — в его кругу жены редко бросают мужей, и скандал очень подчеркивает
человека.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и
у меня.
Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный
человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной
у него — не вышло. Ну, думаю, черт с тобой!
Люди шли не торопясь, угрюмо оглядываясь назад, но некоторые бежали, толкая попутчиков, и
у всех был такой растерянный вид, точно никто из них не знал, зачем и куда идет он, Самгин тоже не знал этого. Впереди его шагала, пошатываясь, женщина, без шляпки, с растрепанными волосами, она прижимала к щеке платок, смоченный кровью; когда Самгин обогнал ее, она
спросила...
«
Люди знают! — ворочалось
у него в голове. — По лакейским, по кухням толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился
спросить, когда свадьба. А тетка еще не подозревает или если подозревает, то, может быть, другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может подумать? А я? А Ольга?»
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой,
у себя, тогда
люди спросят, где же правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая видела на горе одного, а Вера была…
— Что такое? —
спрашивал Райский
у людей.
Иногда он оглядывался вокруг себя, как будто
спрашивая глазами
у всех: «Где я и что вы за
люди?»
А
спросили ли вы себя хоть раз о том: сколько есть на свете
людей,
у которых ничего нет и которым все надо?
Я прямо, но очень хладнокровно
спросил его, для чего ему это нужно? И вот до сих пор не могу понять, каким образом до такой степени может доходить наивность иного
человека, по-видимому не глупого и «делового», как определил его Васин? Он совершенно прямо объяснил мне, что
у Дергачева, по подозрениям его, «наверно что-нибудь из запрещенного, из запрещенного строго, а потому, исследовав, я бы мог составить тем для себя некоторую выгоду». И он, улыбаясь, подмигнул мне левым глазом.
Я решился наконец
спросить совета
у одного
человека.
«Да как вы там будете ходить — качает?» —
спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету не
у такого-то каретника, так уж в ней качает.
Мы уже были предупреждены, что нас встретят здесь вопросами, и оттого приготовились отвечать, как следует, со всею откровенностью. Они
спрашивали: откуда мы пришли, давно ли вышли, какого числа, сколько
у нас
людей на каждом корабле, как матросов, так и офицеров, сколько пушек и т. п.
«Помилуйте! — начали потом пугать меня за обедом
у начальника порта, где собиралось
человек пятнадцать за столом, — в качках возят старух или дам». Не знаю, какое различие полагал собеседник между дамой и старухой. «А старика можно?» —
спросил я. «Можно», — говорят. «Ну так я поеду в качке».
— Пожалуйста, переведите это, — сказал он Нехлюдову. — Вы поссорились и подрались, а Христос, который умер за нас, дал нам другое средство разрешать наши ссоры.
Спросите у них, знают ли они, как по закону Христа надо поступить с
человеком, который обижает нас.
С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней и в том соединении
людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов
у главного входа и
у вышедшего к нему надзирателя
спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно было видеть, направил в детское отделение.
У указанной двери стояли два
человека, дожидаясь: один был высокий, толстый купец, добродушный
человек, который, очевидно, выпил и закусил и был в самом веселом расположении духа; другой был приказчик еврейского происхождения. Они разговаривали о цене шерсти, когда к ним подошел Нехлюдов и
спросил, здесь ли комната присяжных.
— Вот, сердиться! Ты где стоишь? —
спросил он, и вдруг лицо его сделалось серьезно, глаза остановились, брови поднялись. Он, очевидно, хотел вспомнить, и Нехлюдов увидал в нем совершенно такое же тупое выражение, как
у того
человека с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило его в окне трактира.
— Сделайте одолжение, — с приятной улыбкой сказал помощник и стал что-то
спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул в одно отверстие: там высокий молодой
человек в одном белье, с маленькой черной бородкой, быстро ходил взад и вперед; услыхав шорох
у двери, он взглянул, нахмурился и продолжал ходить.
— А ты какой, дедушка, веры? —
спросил немолодой уже
человек, с возом стоявший
у края парома.
— Да, да… Я понимаю, что вы заняты,
у вас дела. Но ведь молодым
людям отдых необходим. Не правда ли? —
спрашивала Хиония Алексеевна, обращаясь к Марье Степановне. — Только я не советую вам записываться в Благородное собрание: скучища смертная и сплетни, а
у нас, в Общественном клубе, вы встретите целый букет красавиц. В нем недостает только Nadine… Ваши таланты, Nadine…
— Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения
у людей веры в бессмертие души их? —
спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением
спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были
люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.