Неточные совпадения
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя
никто не
спросил себя, какое кому дело до того, что градоначальник спит на леднике, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не
спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу,
никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
— Очень рад, — сказал он и
спросил про жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что
никому лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня
спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что
никто не делает.
— Может быть, — сказал он, пожимая локтем её руку. — Но лучше, когда делают так, что, у кого ни
спроси,
никто не знает.
На его квартире
никого уже не было дома: все были на скачках, и лакей его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил ему, что уже начались вторые скачки, что приходило много господ
спрашивать про него, и из конюшни два раза прибегал мальчик.
В сундуках, которыми была наполнена ее комната, было решительно все. Что бы ни понадобилось, обыкновенно говаривали: «Надо
спросить у Натальи Савишны», — и действительно, порывшись немного, она находила требуемый предмет и говаривала: «Вот и хорошо, что припрятала». В сундуках этих были тысячи таких предметов, о которых
никто в доме, кроме ее, не знал и не заботился.
— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав невероятное усилие, ответил таким пожатием, что капитан уступил. После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча поздравления.
Никто не крикнул, не зашумел — нечто не совсем простое чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул и повеселел — его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно
спросил...
— Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом
спрашивать можешь! Да кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю
никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню.
Никто,
никто их никогда здесь не видывал, и я никогда не видала: ну зачем они пришли, я вас
спрошу?
—
Никого нет? —
спросил было Раскольников, обращаясь к личности у бюро.
Ну-с, если вас когда кто будет
спрашивать, — ну завтра или послезавтра, — обо мне или насчет меня (а вас-то будут
спрашивать), то вы о том, что я теперь к вам заходил, не упоминайте и деньги отнюдь не показывайте и не сказывайте, что я вам дал,
никому.
Вожеватов. Выдать-то выдала, да надо их
спросить, сладко ли им жить-то. Старшую увез какой-то горец, кавказский князек. Вот потеха-то была… Как увидал, затрясся, заплакал даже — так две недели и стоял подле нее, за кинжал держался да глазами сверкал, чтоб не подходил
никто. Женился и уехал, да, говорят, не довез до Кавказа-то, зарезал на дороге от ревности. Другая тоже за какого-то иностранца вышла, а он после оказался совсем не иностранец, а шулер.
Дама выслушала ее со вниманием. «Где вы остановились?» —
спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: «А! знаю. Прощайте, не говорите
никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо».
Никто не приглашает вас;
Я только что
спросил два слова
Об Софье Павловне, быть может, нездорова?
— Нельзя идти впереди его? — громко
спросил осанистый человек со множеством орденов, —
спросил и усмехнулся. — Ну, а рядом с ним — можно? Как? Тоже нельзя?
Никому?
«Как спокойно он ведет себя», — подумал Клим и, когда пристав вместе со штатским стали
спрашивать его, тоже спокойно сказал, что видел голову лошади за углом, видел мастерового, который запирал дверь мастерской, а больше
никого в переулке не было. Пристав отдал ему честь, а штатский
спросил имя, фамилию Вараксина.
Самгина уже забыли,
никто ни о чем не
спрашивал его.
— Ба, — сказал Дронов. — Ничего чрезвычайного — нет. Человек умер. Сегодня в этом городе, наверное, сотни людей умрут, в России — сотни тысяч, в мире — миллионы. И —
никому,
никого не жалко… Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, — предложил он.
— Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий народ в мире, — забыл сказать, и
никто не
спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— Это — прислуга! — сказал Диомидов. —
Никто не
спрашивает прислугу, как надо жить.
О том, что он видел, ему хотелось рассказать этим людям беспощадно, так, чтоб они почувствовали некий вразумляющий страх. Да, именно так, чтоб они устрашились. Но
никто, ни о чем не
спрашивал его. Часто дребезжал звонок, татарин, открывая дверь, грубовато и коротко говорил что-то,
спрашивал...
— В проулок убежал, говоришь? — вдруг и очень громко
спросил Вараксин. — А вот я в проулке стоял, и вот господин этот шел проулком сюда, а мы оба
никого не видали, — как же это? Зря ты, дядя, болтаешь. Вон — артельщик говорит — саквояж, а ты — чемодан! Мебель твою дождик портит…
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице
никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим
спросил о Лидии.
— Я не помешаю? —
спрашивал он и шел к роялю. Казалось, что, если б в комнате и не было бы
никого, он все-таки
спросил бы, не помешает ли? И если б ему ответили: «Да, помешаете», — он все-таки подкрался бы к инструменту.
—
Никого нет? —
спросил он, покосившись на ширму, скрывавшую кровать, и по его вопросу Самгин понял: случилось что-то неприятное.
— Нет, —
никого, — сказал Безбедов и так туго надул щеки, что у него налились кровью уши, шея, а затем, выдохнув сильную струю воздуха,
спросил настойчиво и грубо...
— Да, как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется, что
никто у нас ничего не знает и хороших «Путеводителей» нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? —
спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он будет делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание и — сто рублей в неделю. Что ты скажешь?
Люди шли не торопясь, угрюмо оглядываясь назад, но некоторые бежали, толкая попутчиков, и у всех был такой растерянный вид, точно
никто из них не знал, зачем и куда идет он, Самгин тоже не знал этого. Впереди его шагала, пошатываясь, женщина, без шляпки, с растрепанными волосами, она прижимала к щеке платок, смоченный кровью; когда Самгин обогнал ее, она
спросила...
Бальзаминов. Экая досада! Мне бы теперь, по моим делам, очень нужно такой сон видеть; может быть, он мне что-нибудь и напророчил бы. Что, маменька, меня
никто не
спрашивал?
— Не было
никого? —
спросил он. — Не приходили?
С тех пор не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна, покойна с теткой, в обществе, но жила и чувствовала жизнь только с Обломовым. Она уже
никого не
спрашивала, что ей делать, как поступить, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся, все не на своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни
спросишь, — нет,
никто не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
«Да что же тут дерзкого? —
спросила она себя. — Ну, если он в самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако как же это, вдруг, едва познакомился… Этого
никто другой ни за что не сказал бы, увидя во второй, в третий раз женщину; да
никто и не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог…»
— Зачем? — с удивлением
спросила она. — Я не понимаю этого. Я не уступила бы тебя
никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.
Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет, очень немногие замечают его в течение жизни, но, верно,
никто не заметит, как он исчезнет со света;
никто не
спросит, не пожалеет о нем,
никто и не порадуется его смерти.
— Не в кого? — живо
спросил Райский. —
Никого нет такого!..
— Страсти без бурь нет, или это не страсть! — сказала она. — А кроме честности или нечестности, другого разлада, других пропастей разве не бывает? —
спросила она после некоторого молчания. — Ну вот, я люблю, меня любят:
никто не обманывает. А страсть рвет меня… Научите же теперь, что мне делать?
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы
спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И
никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
Пока Марина ходила
спрашивать, что делать с ужином, Егорка, узнав, что
никто ужинать не будет, открыл крышку соусника, понюхал и пальцами вытащил какую-то «штучку» — «попробовать», как объяснил он заставшему его Якову, которого также пригласил отведать.
— Это вы? —
спросил шепотом кто-то из окна нижнего этажа, — конечно, Вера, потому что в старом доме
никого, кроме ее, не было.
— Это я, — тихо сказала она, — вы здесь, Борис Павлович? Вас
спрашивают, пожалуйте поскорей, людей в прихожей
никого нет. Яков ко всенощной пошел, а Егорку за рыбой на Волгу послали… Я одна там с Пашуткой.
Что было с ней потом,
никто не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью,
спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? —
спросила она. — Ничего этого нет.
Никто мне ни в чем не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что вы не можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались за это, и все напрасно…
— Извините, я приезжий, только сегодня утром приехал и не знаю
никого: я случайно зашел в эту улицу и хотел
спросить…
— Вы с меня много
спрашиваете. Мне кажется, этот человек способен задать себе огромные требования и, может быть, их выполнить, — но отчету
никому не отдающий.
— Да, помню! Э, черт, помню! Я тебя люблю… Ты этому верь. Тебя
никто не любит, а я люблю; только один я, ты помни… Тот, что придет туда, рябой — это хитрейшая каналья; не отвечай ему, если заговорит, ничего, а коль начнет
спрашивать, отвечай вздор, молчи…
Вот явились двое тагалов и стали стравливать петухов, сталкивая их между собою, чтоб показать публике степень силы и воинственного духа бойцов. Петухи немного было надулись, но потом равнодушно отвернулись друг от друга. Их унесли, и арена опустела. «Что это значит?» —
спросил я француза. «Петухи не внушают публике доверия, и оттого
никто не держит за них пари».
«Где же вы бывали?» —
спрашивал я одного из них. «В разных местах, — сказал он, — и к северу, и к югу, за тысячу верст, за полторы, за три». — «Кто ж живет в тех местах, например к северу?» — «Не живет
никто, а кочуют якуты, тунгусы, чукчи. Ездят по этим дорогам верхом, большею частью на одних и тех же лошадях или на оленях. По колымскому и другим пустынным трактам есть, пожалуй, и станции, но какие расстояния между ними: верст по четыреста, небольшие — всего по двести верст!»
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше
никого не было видно. «А кто это занимается у вас охотой?» —
спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет; у нас есть ма», — сказала другая.