Неточные совпадения
А жизнь была нелегкая.
Лет двадцать строгой каторги,
Лет двадцать поселения.
Я денег прикопил,
По манифесту царскому
Попал опять на родину,
Пристроил эту горенку
И здесь давно живу.
Покуда были денежки,
Любили деда, холили,
Теперь в глаза плюют!
Эх вы, Аники-воины!
Со стариками, с бабами
Вам
только воевать…
Ты делал
со мной дела, стало быть, знаешь, что у
меня есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а
я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве
только камень
упадет на голову.
— Бабушка! ты не поняла
меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся,
я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что
я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло
со мной, и оттого пишет. Ему надо
только дать знать, объяснить, как
я больна,
упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать!
Я не того хочу.
Я хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б
я и хотела…
Дома мы узнали, что генерал-губернатор приглашает нас к обеду. Парадное платье мое было на фрегате, и
я не поехал.
Я сначала пожалел, что не
попал на обед в испанском вкусе, но
мне сказали, что обед был длинен, дурен, скучен, что испанского на этом обеде
только и было, что сам губернатор да херес. Губернатора
я видел на прогулке, с жокеями, в коляске,
со взводом улан; херес пивал, и потому
я перестал жалеть.
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко
падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться
со стула к полу в нашем платье.
Я протягивал то одну, то другую руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен,
только без сахару.
—
Я радуюсь
только одному, —
со слезами на глазах говорил Привалову доктор, когда узнал о его свадьбе, — именно, что выбор Зоси
пал на вас… Лучшего для нее
я ничего не желаю; под вашим влиянием совсем сгладятся ее недостатки.
Я в этом глубоко убежден, Сергей Александрыч…
Тут
только я спохватился, что
сплю не в лесу, а в фанзе, на кане и под теплым одеялом.
Со сладостным сознанием
я лег опять на свое ложе и под шум дождя уснул крепким-крепким сном.
Я узнал
только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал
со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность,
попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Вдруг в одном месте
я поскользнулся и
упал, больно ушибив колено о камень.
Я со стоном опустился на землю и стал потирать больную ногу. Через минуту прибежал Леший и сел рядом
со мной. В темноте
я его не видел —
только ощущал его теплое дыхание. Когда боль в ноге утихла,
я поднялся и пошел в ту сторону, где было не так темно. Не успел
я сделать и 10 шагов, как опять поскользнулся, потом еще раз и еще.
Я прислушался.
Со стороны, противоположной той, куда ушли казаки, издали доносились странные звуки. Точно кто-нибудь рубил там дерево. Потом все стихло. Прошло 10 минут, и опять новый звук пронесся в воздухе. Точно кто-то лязгал железом, но
только очень далеко. Вдруг сильный шум прокатился по всему лесу. Должно быть,
упало дерево.
В деревне давно уже все
спали,
только в том доме, где поместился
я со своими спутниками, светился огонек.
Обезьяничание было до такой степени явно и дерзко, что
я со страхом и удивлением взглянул на Потоцкого. Он ничего не заметил и продолжал отчеканивать фамилию за фамилией. Среди тишины звучал его металлический голос, и
падали короткие ответы: «есть… есть… есть…»
Только в глазах учеников искрилась усмешка.
Пищик.
Я полнокровный,
со мной уже два раза удар был, танцевать трудно, но, как говорится,
попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. Здоровье-то у
меня лошадиное. Мой покойный родитель, шутник, царство небесное, насчет нашего происхождения говорил так, будто древний род наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате… (Садится.) Но вот беда: денег нет! Голодная собака верует
только в мясо… (Храпит и тотчас же просыпается.) Так и
я… могу
только про деньги…
Я ушел, но
спать в эту ночь не удалось;
только что лег в постель, —
меня вышвырнул из нее нечеловеческий вой;
я снова бросился в кухню; среди нее стоял дед без рубахи,
со свечой в руках; свеча дрожала, он шаркал ногами по полу и, не сходя с места, хрипел...
Помутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые,
пала она на колени, обняла руками белыми голову своего господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила источным голосом: «Ты встань, пробудись, мой сердечный друг,
я люблю тебя как жениха желанного…» И
только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи
со всех сторон, затряслась земля от грома великого, ударила громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и
упала без памяти молода дочь купецкая, красавица писаная.
Голова моя закружилась от волнения; помню
только, что
я отчаянно бился головой и коленками до тех пор, пока во
мне были еще силы; помню, что нос мой несколько раз натыкался на чьи-то ляжки, что в рот
мне попадал чей-то сюртук, что вокруг себя
со всех сторон
я слышал присутствие чьих-то ног, запах пыли и violette, [фиалки (фр.).] которой душился St.-Jérôme.
— Это все равно, он может
спать и
со мной, а если в отдельной комнате, так
я просила бы
только, чтобы не так далеко от
меня.
— Но если же нет, если нет?! — восклицал Вихров
со скрежетом зубов. — Так ведь
я убью себя, потому что жить как свинья,
только есть и
спать,
я не могу…
— Нет, мой дорогой, ничего
я не боюсь, если понадобится.
Только зачем же людей в грех вводить? Ты, может быть, не знаешь… Ведь
я там… в Переброде… погрозилась
со зла да
со стыда… А теперь чуть что случится, сейчас на нас скажут: скот ли начнет
падать, или хата у кого загорится, — все мы будем виноваты. Бабушка, — обратилась она к Мануйлихе, возвышая голос, — правду ведь
я говорю?
— Вот как, — проворно подхватил Глеб, который окончательно уже повеселел и расходился, — ты, Петрушка, становись
со мною на носу с острогою… ладно! Смотри
только, не зевай… Гришка и Ванюшка, садись в греблю… живо за весла; да грести у
меня тогда
только, когда скажу; рыбка
спит; тревожить ее незачем до времени… Крепко ли привязан к корме челнок?
Иванов. Вижу, тонко ты понимаешь жизнь! Мое нытье внушает тебе благоговейный страх, ты воображаешь, что обрела во
мне второго Гамлета, а, по-моему, эта моя психопатия,
со всеми ее аксессуарами, может служить хорошим материалом
только для смеха и больше ничего! Надо бы хохотать до
упаду над моим кривляньем, а ты — караул! Спасать, совершать подвиг! Ах, как
я зол сегодня на себя! Чувствую, что сегодняшнее мое напряжение разрешится чем-нибудь… Или
я сломаю что-нибудь, или…
Дело в том, что
со мной, да и с 0,9, если не больше, не
только нашего сословия, но всех, даже крестьян, случилось то ужасное дело, что
я пал не потому, что
я подпал естественному соблазну прелести известной женщины.
—
Я вру? — орал Воробей Воробеич. — А кто червяка нашел?
Я вру!.. Жирный такой червяк!
Я его на берегу выкопал… Сколько трудился… Ну схватил его и тащу домой, в свое гнездо. У
меня семейство — должен
я корм носить…
Только вспорхнул с червяком над рекой, а проклятый Ерш Ершович, — чтоб его щука проглотила! — как крикнет: «Ястреб!»
Я со страху крикнул — червяк
упал в воду, а Ерш Ершович его и проглотил… Это называется врать?!. И ястреба никакого не было…
«Ну так
я ему сейчас и ввернул, чего он и не думал: „Мало ли что, говорю, у Юлисеева, мы бакалейщика Юлисеева довольно знаем, что это одна лаферма, а продает кто
попало, —
со всякого звания особ“. — „К чему
мне это знать?“ говорит. „А к тому-с, что там все продается для обыкновенной публики, а у нас дом, — мы домового поставщика имеем — у него берем“. — „Вперед, говорит, у Юлисеева брать“. — „Очень хорошо, говорю,
только если их сиятельство в каком-нибудь фрукте отравят, так
я не буду отвечать“.»
Марья Герасимовна уже
спала, и во всем верхнем этаже был
только я один; в гостиной глядели на
меня со стен портреты моих предков, людей ничтожных и жестоких, а в кабинете неприятно подмигивало отражение моей лампы в окне.
— Сначала он хотел
меня убить, потом гнал, чтобы
я шла к Курдюмову, потом плакал — это ужаснее всего, а теперь уехал и не хочет
со мной жить. Если бы вы
только слышали, что он
мне говорил! Надина тоже так рассердилась, что
я думала, что она с ума сойдет; вдвоем на
меня и
напали,
я даже теперь не могу вспомнить об этом равнодушно. Посмотрите, как
я дрожу, а первое время у
меня даже голова тряслась.
— Сотворил
я крестное знамение, подъезжаю все-таки поближе… Что ж ты думаешь: она, значит, бабища эта, ночью с воскресенья на понедельник народ
со всего наслега сбила…
Я сплю, ничего не чаю, а они, погань, до зари над моей полоской хлопочут: все борозды как есть дочиста руками назад повернули: травой, понимаешь ты, кверху, а кореньем книзу. Издали-то как быть луговина. Примята
только.
На дворе было тихо; деревня по ту сторону пруда уже
спала, не было видно ни одного огонька, и
только на пруде едва светились бледные отражения звезд. У ворот
со львами стояла Женя неподвижно, поджидая
меня, чтобы проводить.
— Ну, теперь делу шабáш, ступай укладывайся, — сказал Патап Максимыч. — Да смотри у
меня за Прасковьей-то в оба, больно-то баловаться ей не давай. Девка тихоня,
спать бы ей
только, да на то полагаться нельзя — девичий разум, что храмина непокровенна,
со всякой стороны ветру место найдется… Девка молодая, кровь-то играет — от греха, значит, на вершок, потому за ней и гляди… В лесах на богомолье пущай побывает, пущай и в Китеж съездит,
только чтоб, опричь стариц, никого с ней не было, из моло́дцов то есть.
— Такого, такого…
со мной никогда не бывало! — говорила она. —
Только мне страшно при нем,
мне всегда страшно при нем; что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы
спите?
Был уже конец марта.
Со дня на день надо было ждать оттепели, а путь нам предстоял еще длинный. Продовольствие наше тоже быстро иссякало. Надо было торопиться. Мучимый этими сомнениями,
я почти всю ночь не
спал и поэтому, как
только появились первые признаки рассвета, поднял на ноги всех своих спутников.
Только с наступлением ночи, когда пассажиры
спали и
я один на один остался
со своею совестью,
мне стало понятно то, чего
я никак не мог понять раньше.
—
Я, не знаю, о каких мама принципах говорит, — ответила она, садясь рядом
со мною. — А
только… Смотри: мы восемь часов назад виделись; если люди днем восемь часов не видятся, то ничего, а если они эти восемь часов
спали, то нужно целоваться или руку пожимать. Ведь, правда, смешно?
Но как
только в сердце человека возникнет мысль, что паутина эта моя, что благо праведности принадлежит
мне одному и что пусть никто не разделяет его
со мной, то нить обрывается, и ты
падаешь назад в прежнее состояние отдельной личности; отдельность же личности есть проклятие, а единение есть благословение.
Это произошло на успение. Пообедав,
я отпустил Авдотью
со двора, а сам лег
спать.
Спал я крепко и долго. В передней вдруг раздался сильный звонок;
я слышал его, но
мне не хотелось просыпаться: в постели было тепло и уютно,
мне вспоминалось далекое детство, когда мы с братом
спали рядом в маленьких кроватках… Сердце сладко сжималось, к глазам подступали слезы. И вот нужно просыпаться, нужно опять идти туда, где кругом тебя
только муки и стоны…
Все то, от чего
я, по преданию, поехал лечиться на Кавказ, все приехало
со мною сюда,
только с той разницей, что прежде все это было на большой лестнице, а теперь на маленькой, на грязненькой, на каждой ступеньке которой
я нахожу миллионы маленьких тревог, гадостей, оскорблений; во-вторых, оттого, что
я чувствую, как
я с каждым днем морально
падаю ниже и ниже, и главное — то, что чувствую себя неспособным к здешней службе:
я не могу переносить опасности… просто,
я не храбр…
И когда
я, к концу 1864 года
попав в тиски, поручил ему главное ведение дела
со всеми его дрязгами, хлопотами и неприятностями, чтобы иметь свободу для моей литературной работы, он сделался моим"alter ego", и в общих чертах его чисто редакционная деятельность не вредила журналу, но и не могла его особенно поднимать, а в деловом смысле он умел
только держаться кое-как на поверхности, не имея сам ни денежных средств, ни личного кредита, ни связей в деловых сферах.
— Ах!
я не боюсь этих глупостей. Ах, постойте. Как
только все уходили,
я шел к тому бенуару, где она сидела, и
спал. Это была одна моя радость. Какие ночи
я проводил там!
Только один раз опять началось
со мной.
Мне ночью стало представляться много, но
я не могу рассказать вам много. — Альберт, опустив зрачки, смотрел на Делесова. — Что это такое? — спросил он.
— Скажи, товарищ Броннер. Тут на заводе работал одно время в закройной передов твой родной брат Арон Броннер. Он
со своими родителями-торговцами не порвал, как ты, жил на их иждивении. Ты его рекомендовала в комсомол. И сама же ты
мне тогда говорила, что этот твой брат — пятно на твоей революционной совести, что он — совершенно чуждый элемент. Ты его помимо биржи устроила на завод, пыталась протащить в комсомол, — и все это
только с тою целью, чтоб ему
попасть в вуз.
Жалованья
мне 25 руб. в месяц и отдельная комната (а те этого не имеют и
спят по пяти человек в одной комнате) — когда нет дела,
со двора или куда угодно, без спросу (а те
только раз в неделю или в две, и то
со спросом у хозяина), гостей могу принимать к себе кого хочу (тем же гостей принимать воспрещается), к завтраку, обеду и ужину полагается водка (а тем за водку-то нагоняй, а пожалуй, и выволочка).
— Густав! что вы
со мною сделали?.. — могла она
только произнесть, покачав головой, закрыла глаза руками и, не в состоянии перенести удара, поразившего ее так неожиданно,
упала без чувств на дерновую скамейку. В исступлении он схватил ее руку: рука была холодна как лед; на лице ее не видно было следа жизни.
Хорошо говорит Лотце: «Из всех заблуждений человеческого духа самым чудным казалось
мне всегда то, как дошел он до сомнения в своем собственном существе, которое он один непосредственно переживает, или как
попал он на мысль возвратить себе это существо в виде подарка
со стороны той внешней природы, которую мы знаем
только из вторых рук, именно посредством нами же отринутого духа» [См. Лотце. Микрокосм.
— Но такого, такого…
со мной никогда не бывало! — говорила она. —
Только мне страшно при нем,
мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы
спите?
Тут в публике все
мне захлопали, як бы
я был самый Щепкин, а председатель велел публику выгонять, и
меня вывели, и как
я только всеред людей вышел, то
со всех сторон услыхал обо
мне очень разное: одни говорили: «Вот сей болван и подлец!» И в тот же день
я стал вдруг на весь город известный, и даже когда пришел на конный базар, то уже и там
меня знали и друг дружке сказывали: «Вот сей подлец», а другие в гостинице за столом
меня поздравляли и желали за мое здоровье пить, и
я так непристойно напился с неизвестными людьми, що бог знае в какое место
попал и даже стал танцевать с дiвчатами.