Неточные совпадения
— Да будет воля твоя! — вскричал он вдруг
с неподражаемым выражением,
упал лбом на землю и зарыдал, как
ребенок.
— Как не может быть? — продолжал Раскольников
с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что
с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а
дети плакать… А там
упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а
дети…
— Пишу другой: мальчика заставили
пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове
с двумя
детьми. Полюбил и ее, она ему родила
ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
Чуть он вздремнет,
падал стул в комнате, так, сам собою, или
с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят
дети — хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала о чем-нибудь.
Как там отец его, дед,
дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и
спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь
с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не
с ленью, не
с грубостью, не грязными руками Захара, а
с бодрым и кротким взглядом,
с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и
с голыми локтями.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы
спят, одна баба не
спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он
с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Рядом
с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения,
падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а
с собой и нас:
детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени
ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он,
упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что в нем живет, — его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает
с нами, как
с детьми или как
с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не видит, как я
сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще
ребенком, приходила
с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен
падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и
с последней нотой обморок!
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три
с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго
спит. И щелкают они на счетах
с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и
детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись
с простыней, поскользнулась и чуть не
упала. Выздоравливающий, обвязанный по шее, смотревший на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше удерживаться и, присев на кровать, закатилась громким и таким заразительным смехом, что несколько
детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на нее...
— Хорошо, пусть будет по-вашему, доктор… Я не буду делать особенных приглашений вашему философу, но готова держать пари, что он будет на нашем бале… Слышите — непременно! Идет пари? Я вам вышью феску, а вы мне… позвольте, вы мне подарите ту статуэтку из терракоты, помните, —
ребенка, который снимает
с ноги чулок и
падает. Согласны?
Зося подавила серебряную застежку и открыла яйцо: на дне, на белой атласной подушечке,
спал, как
ребенок, крошечный медвежонок
с черным пушистым рыльцем и немного оскаленными мелкими зубами.
Он видел, как многие из приходивших
с больными
детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и на другой же день, обратно и,
падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных.
По его словам, такой же тайфун был в 1895 году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток
с детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал на оморочке и снимал людей
с крыш домов и
с деревьев. Сделав это доброе дело, Дерсу ушел из Анучина, не дожидаясь полного
спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать в тайге.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы
дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я
с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо
спит целый день… А что ж преферанс?
Думая об этом, я еще раз посмотрел на старцев, на женщин
с детьми, поверженных в прахе, и на святую икону, — тогда я сам увидел черты богородицы одушевленными, она
с милосердием и любовью смотрела на этих простых людей… и я
пал на колени и смиренно молился ей».
В самой
пасти чудовища выделяются
дети, не похожие на других
детей; они растут, развиваются и начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без малейшего следа, но остаются, и если умирают на полдороге, то не всё умирает
с ними. Это начальные ячейки, зародыши истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось
с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из
детей. К счастью, выбор
пал на меня.
Рабочий день кончился.
Дети целуют у родителей ручки и проворно взбегают на мезонин в детскую. Но в девичьей еще слышно движение. Девушки, словно заколдованные, сидят в темноте и не ложатся
спать, покуда голос Анны Павловны не снимет
с них чары.
Вечером поздно Серафима получила записку мужа, что он по неотложному делу должен уехать из Заполья дня на два. Это еще было в первый раз, что Галактион не зашел проститься даже
с детьми. Женское сердце почуяло какую-то неминуемую беду, и первая мысль у Серафимы была о сестре Харитине. Там Галактион, и негде ему больше быть…
Дети спали. Серафима накинула шубку и пешком отправилась к полуяновской квартире. Там еще был свет, и Серафима видела в окно, что сестра сидит у лампы
с Агнией. Незачем было и заходить.
Первыми получать наследство явились Лиодор
с Пашкой Булыгиным. Последний действовал по доверенности от жены. Харитон Артемьич едва успел скрыться от них через кухню и в одном халате прибежал к Замараеву. Он совершенно
упал духом и плакал, как
ребенок.
На этом показателе смертности можно было бы построить великолепную иллюзию и признать наш Сахалин самым здоровым местом в свете; но приходится считаться
с следующим соображением: при обыкновенных условиях на детские возрасты
падает больше половины всех умерших и на старческий возраст несколько менее четверти, на Сахалине же
детей очень немного, а стариков почти нет, так что коэффициент в 12,5 %, в сущности, касается только рабочих возрастов; к тому же он показан ниже действительного, так как при вычислении его в отчете бралось население в 15 000, то есть по крайней мере в полтора раза больше, чем оно было на самом деле.
Много
детей, все на улице и играют в солдаты или в лошадки и возятся
с сытыми собаками, которым хочется
спать.
По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены
спать рядом
с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и
дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии.
С быстротою молнии
падает он из поднебесья на вспорхнувшую пташку, и если она не успеет
упасть в траву, спрятаться в листьях дерева или куста, то копчик вонзит в нее острые когти и унесет в гнездо к своим
детям.
Вот наблюдения, сообщенные мне достоверными охотниками: 1) летающие вальдшнепы, всегда самцы (как и мною замечено было), иногда внезапно опускаются на землю, услышав голос самки, которому добычливые стрелки искусно подражают, и вальдшнепы налетают на них очень близко; 2) если стоящий на тяге охотник, увидя приближающегося вальдшнепа, бросит вверх шапку, фуражку или свернутый комом платок, то вальдшнеп опустится на то место, где
упадет брошенная вещь; 3) там, где вальдшнепы
детей не выводят, хотя
с весны держатся долго и во множестве, тяги не бывает.
Охотник вступает в болото, и, по мере того как он нечаянно приближается к какому-нибудь гнезду или притаившимся в траве
детям, отец и мать
с жалобным криком бросаются к нему ближе и ближе, вертятся над головой, как будто
падают на него, и едва не задевают за дуло ружья…
А он улыбался: не думал он
спать,
Любуясь красивым пакетом;
Большая и красная эта печать
Его забавляла…
С рассветом
Спокойно и крепко заснуло
дитя,
И щечки его заалели.
С любимого личика глаз не сводя,
Молясь у его колыбели,
Я встретила утро…
Я вмиг собралась.
Сестру заклинала я снова
Быть матерью сыну… Сестра поклялась…
Кибитка была уж готова.
Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего состояния, желчный, резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал деньги на учителей, гувернеров, на одежду и прочие нужды
детей; но терпеть не мог, как он выражался, нянчиться
с писклятами, — да и некогда ему было нянчиться
с ними: он работал, возился
с делами,
спал мало, изредка играл в карты, опять работал; он сам себя сравнивал
с лошадью, запряженной в молотильную машину.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь
с полу и садясь на самый край кресла, — я часто думала о смерти, и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль о моей дочери, о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она
спит в соседней комнате, бедный
ребенок!
Присутствовавшие за ужином
дети совсем не слушали, что говорили большие. За день они так набегались, что засыпали сидя. У Нюрочки сладко слипались глаза, и Вася должен был ее щипать, чтобы она совсем не уснула. Груздев
с гордостью смотрел на своего молодца-наследника, а Анфиса Егоровна потихоньку вздыхала, вглядываясь в Нюрочку. «Славная девочка, скромная да очестливая», — думала она матерински.
Спать она увела Нюрочку в свою комнату.
Теперь она
спит, обняв Лизу, и голова ее, скатившись
с подушки, лежит на плечике подруги, которая и перед нею кажется сущим
ребенком.
Так, например, я рассказывал, что у меня в доме был пожар, что я выпрыгнул
с двумя
детьми из окошка (то есть
с двумя куклами, которых держал в руках); или что на меня
напали разбойники и я всех их победил; наконец, что в багровском саду есть пещера, в которой живет Змей Горыныч о семи головах, и что я намерен их отрубить.
Оставшись на свободе, я увел сестрицу в кабинет, где мы
спали с отцом и матерью, и, позабыв смутившие меня слова «экой ты
дитя», принялся вновь рассказывать и описывать гостиную и диванную, украшая все, по своему обыкновенью.
В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты, я понимаю, что
ребенок, по неопытности, особенно склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха,
с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором
спят его братья, отец, мать, которых он нежно любит.
— Мамаша! Еще щука! — кричал
ребенок с носа. — Дай, эту я ударю, — выпросил он у лодочника острогу, ударил ею и не
попал.
Она закрыла лицо руками,
упала в кресла и зарыдала как
ребенок. Алеша
с криком бросился к ней. Он никогда не мог видеть без слез ее слезы.
В тот день, когда Наташа объявила мне, что знает про отъезд (это было
с неделю после разговора моего
с князем), он вбежал ко мне в отчаянии, обнял меня,
упал ко мне на грудь и зарыдал как
ребенок. Я молчал и ждал, что он скажет.
Он схватил ее и, подняв как
ребенка, отнес в свои кресла, посадил ее, а сам
упал перед ней на колена. Он целовал ее руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе
с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди и так и замерла в этом объятии, не в силах произнесть слова.
В окнах действительно сделалось как будто тусклее; елка уже
упала, и десятки
детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за другими, забыв внезапно все причиненные в тот вечер обиды, но ему не суждено было участвовать в общем разделе, потому что едва завидел его хозяйский сын, как мгновенно поверг несчастного наземь данною
с размаха оплеухой.
Ах, судари, как это все
с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни
дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже снег инда под коленами протает и где слезы
падали — утром травку увидишь.
И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня все
с дитем, а я
сплю, а порой она мне начнет рассказывать, что она того… замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана… злою мачехою и того… этого мужа своего она не того… говорит, никак не могла полюбить.
— Старухина свекровь приехала; нет, сноха… всё равно. Три дня. Лежит больная,
с ребенком; по ночам кричит очень, живот. Мать
спит, а старуха приносит; я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
Тщательно скрывая от дочерей положение несчастной горничной, она спешила ее отправить в деревню, и при этом не только что не бранила бедняжку, а, напротив, утешала, просила не
падать духом и беречь себя и своего будущего
ребенка, а сама между тем приходила в крайнее удивление и восклицала: «Этого я от Аннушки (или Паши какой-нибудь) никак не ожидала, никак!» Вообще Юлия Матвеевна все житейские неприятности — а у нее их было немало — встречала
с совершенно искренним недоумением.
— Дали ему гривну на дорогу и отпустили, — ответил Поддубный. — Тут попался нам мужик, рассказал, что еще вчера татары
напали на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму: сметили, по крайнему счету,
с тысячу лошадей. А там идут другие мужики
с бабами да
с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…
— Кантонист — солдатский сын, со дня рождения числившийся за военным ведомством и обучавшийся в низшей военной школе.] другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый православный мужичок, семью,
детей милых оставил на родине, пятый жид, шестой цыган, седьмой неизвестно кто, и все-то они должны ужиться вместе во что бы ни стало, согласиться друг
с другом, есть из одной чашки,
спать на одних нарах.
— Вы
с ума сошли?
Ребенок спит…
По крыше тяжело стучали ещё редкие тёплые капли;
падая на двор, они отскакивали от горячей земли, а пыль бросалась за ними, глотая их. Туча покрыла двор, стало темно, потом сверкнула молния — вздрогнуло всё, обломанный дом Бубновых подпрыгнул и
с оглушающим треском ударился о землю, завизжали
дети, бросившись в амбар, и сразу — точно река пролилась
с неба — со свистом хлынул густой ливень.