Неточные совпадения
Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора
стол накрыть;
Но стало страшно вдруг Татьяне…
И я — при мысли о Светлане
Мне стало страшно — так и быть…
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А
под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло всё. Татьяна
спит.
Ложка
упала, Самгин наклонился поднять ее и увидал
под столом ноги Марины, голые до колен. Безбедов подошел к роялю, открыл футляр гитары и объявил...
Самгин выпустил газету из рук, она
упала на колени ему, тогда он брезгливо сбросил ее
под стол и задумался. Хотя арест Безбедова объяснял причину убийства — все-таки явились какие-то мутные мысли.
«Диомидов — врет, он — домашний, а вот этот действительно — дикий», — думал он, наблюдая за Иноковым через очки. Тот бросил окурок
под стол, метясь в корзину для бумаги, но
попал в ногу Самгина, и лицо его вдруг перекосилось гримасой.
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к
столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к
столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а
под ним картинка: овечье стадо
пасет благообразный Христос, с длинной палкой в руке.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и
спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на
столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему
под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Под покровом черной, но прекрасной, успокоительной ночи, как
под шатром, хорошо было и
спать мертвым сном уставшему матросу, и разговаривать за чайным
столом офицерам.
Я отвел ему маленькую комнату, в которой поставил кровать, деревянный
стол и два табурета. Последние ему, видимо, совсем были не нужны, так как он предпочитал сидеть на полу или чаще на кровати, поджав
под себя ноги по-турецки. В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни. Ложась
спать, он по старой привычке поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз подстилал
под себя козью шкурку.
— И не злодей, а привычка у тебя пакостная; не можешь видеть, где плохо лежит. Ну, да будет. Жаль, брат, мне тебя, а
попадешь ты
под суд — верное слово говорю. Эй, кто там! накрывайте живее на
стол!
Картина, достойная описания: маленькая комната, грязный
стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево громадная русская печь (помещение строилось
под кухню), а на полу вповалку
спало более десяти человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда было поставить ногу, чтобы добраться до
стола.
Старец Анфим за
столом попал между Полуяновым и Ечкиным и
под столом несколько раз перекрестил «жида».
Она побелела, пополнела; руки у ней
под кисейными рукавами стали «крупичатые», как у купчихи; самовар не сходил со
стола; кроме шелку да бархату, она ничего носить не хотела,
спала на пуховых перинах.
Сначала она посидела у
стола, а потом быстро разомлела и комом свалилась на широкую лавку, на которой
спал старик, подложив
под себя шубу.
Он с ней
спал, мыл ее, никогда с ней не разлучался и по целым часам глядел на нее, когда она лежала
под столом развалившись, а потом усмехался.
Направо от двери, около кривого сального
стола, на котором стояло два самовара с позеленелой кое-где медью, и разложен был сахар в разных бумагах, сидела главная группа: молодой безусый офицер в новом стеганом архалуке, наверное сделанном из женского капота, доливал чайник; человека 4 таких же молоденьких офицеров находились в разных углах комнаты: один из них, подложив
под голову какую-то шубу,
спал на диване; другой, стоя у
стола, резал жареную баранину безрукому офицеру, сидевшему у
стола.
— Я там сидел
под столом. Не беспокойтесь, господа, я все ваши шаги знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я знаю, например, что вы четвертого дня исщипали вашу супругу, в полночь, в вашей спальне, ложась
спать.
Вдруг послышался грохот, — разбилось оконное стекло, камень
упал на пол, близ
стола, где сидел Передонов.
Под окном слышен был тихий говор, смех, потом быстрый, удаляющийся топот. Все в переполохе вскочили с мест; женщины, как водится, завизжали. Подняли камень, рассматривали его испуганно, к окну никто не решался подойти, — сперва выслали на улицу Клавдию, и только тогда, когда она донесла, что на улице пусто, стали рассматривать разбитое стекло.
И, наклонясь над
столом, заплакал скупыми, старческими слезами; мелкие, они
падали на бумагу, точно капли с крыши в середине марта, и буквы рукописи расплывались
под ними, окружаясь лиловым тонким узором.
Улегся я на лавке. Дед и мальчишка забрались на полати… Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не
спал, как на этой узкой скамье с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все
спали. Тихо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел на улицу. Метель утихла. Небо звездное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да вспомнил разобранные часы на
столе в платочке и зашагал, завернув голову в кабацкий половик…
Выпив молча стаканов шесть, Кузьмичов расчистил перед собой на
столе место, взял мешок, тот самый, который, когда он
спал под бричкой, лежал у него
под головой, развязал на нем веревочку и потряс им. Из мешка посыпались на
стол пачки кредитных бумажек.
Она встала с кресла и посмотрела на Литвинова сверху вниз, чуть улыбаясь и щурясь и обнаженною до локтя рукою отводя от лица длинный локон, на котором блистали две-три капли слез. Богатая кружевная косынка соскользнула со
стола и
упала на пол,
под ноги Ирины. Она презрительно наступила на нее.
Он лёг
спать не у себя в каморке, а в трактире,
под столом, на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать
столы. На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий на огромного ежа, двигал
столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит на дядю...
Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к
столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы
падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел головой, чтобы сдвинуть воротник
под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал...
Первым движением господина Голядкина было быстро осмотреться кругом, — нет ли там какого шушуканья, не отливается ли на этот счет какая-нибудь острота канцелярская, не искривилось ли чье лицо удивлением, не
упал ли, наконец, кто-нибудь
под стол от испуга.
Тихо. Мне показалось, что
под столом, где
спал Кузин, тускло светился его иезуитский глаз.
Уже все
спали, шелестело тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни, на стене, горела маленькая жестяная лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом
спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под
стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая нога пекаря, вся в язвах.
На
столе стояла большая лампа
под голубым колпаком, и свет от неё
падал на пол.
Они играют с полчаса в карты, оба серьезны. Изредка произносят вполголоса: «крали, бордадым, мирю да
под тебя, замирил, фоска, захаживай, крести, вини, буби…» Разбухшие темные карты
падают на
стол, как блины.
В голове у него помутилось от боли, в ушах зазвенело и застучало, он попятился назад и в это время получил другой удар, но уже по виску. Пошатываясь и хватаясь за косяки, чтобы не
упасть, он пробрался в комнату, где лежали его вещи, и лег на скамью, потом, полежав немного, вынул из кармана коробку со спичками и стал жечь спичку за спичкой, без всякой надобности: зажжет, дунет и бросит
под стол — и так, пока не вышли все спички.
Мать не поверила, но как увидала, сама испугалась и заперла сени и дверь в избу. Ужи проползли
под ворота и вползли в сени, но не могли пройти в избу. Тогда они выползли назад, все вместе свернулись клубком и бросились в окно. Они разбили стекло,
упали на пол в избу и поползли по лавкам,
столам и на печку. Маша забилась в угол на печи, но ужи нашли ее, стащили оттуда и повели к воде.
Облокотясь на
стол и припав рукою к щеке, тихими слезами плакала Пелагея Филиппьевна, когда, исправивши свои дела, воротился в избу Герасим. Трое большеньких мальчиков молча стояли у печки, в грустном молчанье глядя на грустную мать. Четвертый забился в углу коника за наваленный там всякого рода подранный и поломанный хлам. Младший сынок с двумя крошечными сестренками возился
под лавкой. Приукутанный в грязные отрепья, грудной ребенок
спал в лубочной вонючей зыбке, подвешенной к оцепу.
Разбудили меня лай Азорки и громкие голоса. Фон Штенберг, в одном нижнем белье, босой и с всклоченными волосами, стоял на пороге двери и с кем-то громко разговаривал. Светало… Хмурый, синий рассвет гляделся в дверь, в окна и в щели барака и слабо освещал мою кровать,
стол с бумагами и Ананьева. Растянувшись на полу на бурке, выпятив свою мясистую, волосатую грудь и с кожаной подушкой
под головой, инженер
спал и храпел так громко, что я от души пожалел студента, которому приходится
спать с ним каждую ночь.
Принесенный им к нам отчет был так полон, что мы знали всё, начиная от мелочей столового меню до путешествия Пенькновского
под стол, что случилось с ним будто бы в жару танцев и не по его, конечно, воле, а потому что он разлетелся, и у него лопнула штрипка, и он
упал.
Мне вдруг показалось, что кровать с Игнатом взвилась
под потолок, окна завертелись. Я схватился за
стол, чтоб не
упасть. Еще раз сделав над собою усилие, я впрыснул больному камфару и вышел наружу.
Оба лезут
под стол, кричат, визжат и возятся там до тех пор, пока со
стола не
падает лампа или вазочка…
Под конец обеда, бывало, станут заздравную пить. Пили ее в столовой шампанским, в галерее — вишневым медом… Начнут князя с ангелом поздравлять, «ура» ему закричат, певчие «многие лета» запоют, музыка грянет, трубы затрубят, на угоре из пушек
палить зачнут, шуты вкруг князя кувыркаются, карлики пищат, немые мычат по-своему, большие господа за
столом пойдут на счастье имениннику посуду бить, а медведь ревет, на задние лапы поднявшись.
— Ай! — вопит Людовик и лезет
под стол.
Стол падает. Зеркало разбивается. Мечеслав Михайлович, принужденный забыть свое товарищеское отношение к нам, сердито кричит...
Взгляд ее
упал на
стол, где возле раскрытой конторской книги лежала связка ключей. Она подскочила к
столу, взяла ключи и одним из них — она, видимо, хорошо знала которым — отперла стоявший
под столом сундук.
Он так и сделал. В ночном, сидя
под кустом, он
падал от сна; теперь же разгулялся и решил не ложиться
спать, а идти с девками за ягодами. Мать дала ему кружку молока. Ломоть хлеба он сам отрезал себе и уселся за
стол на высокой лавке и стал есть.
Короче сказать, ест старичок, ест, аж давится, деревянную ложку по самый черенок в
пасть запихивает, с ромом-то каша еще забористее.
Под конец едва ложку до рта доносить стал. Стрескал, стервец, все, да так на кожаном кресле и уснул, головой в миске, бороду седую со
стола свесивши…