Неточные совпадения
В соседнем отделении голоса звучали все громче, торопливее, точно желая
попасть в ритм лязгу и грохоту
поезда. Самгина заинтересовал остроносый: желтоватое лицо покрыто мелкими морщинами, точно сеткой тонких ниток, — очень подвижное лицо, то — желчное и насмешливое, то — угрюмое. Рот — кривой, сухие губы приоткрыты справа, точно
в них торчит невидимая папироса. Из костлявых глазниц, из-под темных бровей нелюдимо поблескивают синеватые глаза.
— Солдату из охраны руку прострелили, только и всего, — сказал кондуктор. Он все улыбался, его бритое солдатское лицо как будто таяло на огне свечи. — Я одного видел, —
поезд остановился, я спрыгнул на путь, а он идет,
в шляпе. Что такое? А он кричит: «Гаси фонарь, застрелю», и — бац
в фонарь! Ну, тут я
упал…
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком
в дверь, горничная будила его к
поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая
в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Клим Иванович плохо
спал ночь,
поезд из Петрограда шел медленно, с препятствиями, долго стоял на станциях, почти на каждой толпились солдаты, бабы, мохнатые старики, отвратительно визжали гармошки, завывали песни, — звучал дробный стук пляски, и
в окна купе заглядывали бородатые рожи запасных солдат.
—
Напали на
поезд! — прокричал
в коридоре истерический голосок. Самгину казалось, что все еще стреляют. Он не был уверен
в этом, но память его непрерывно воспроизводила выстрелы, похожие на щелчки замков.
Часа три до Боровичей он качался
в удобном, на мягких рессорах, тарантасе,
в Боровичи
попал как раз к
поезду, а
в Новгороде повторилось, но еще более сгущенно, испытанное им.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что не может, потому что должен быть
в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его.
Поезд проходил ночью,
в 2 часа. Катюша уложила
спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на станцию.
Они были сильно испуганы и всю ночь не
спали, ожидая каждую минуту, что к ним постучат, но не решились выдать ее жандармам, а утром вместе с нею смеялись над ними. Однажды она, переодетая монахиней, ехала
в одном вагоне и на одной скамье со шпионом, который выслеживал ее и, хвастаясь своей ловкостью, рассказывал ей, как он это делает. Он был уверен, что она едет с этим
поездом в вагоне второго класса, на каждой остановке выходил и, возвращаясь, говорил ей...
— Нет, если я
попаду под
поезд, и мне перережут живот, и мои внутренности смешаются с песком и намотаются на колеса, и если
в этот последний миг меня спросят: «Ну что, и теперь жизнь прекрасна?» — я скажу с благодарным восторгом: «Ах, как она прекрасна!» Сколько радости дает нам одно только зрение!
Как он
попал в этот
поезд, он помнил потом очень смутно.
Но он
спал, когда
поезд остановился на довольно продолжительное время у небольшой станции. Невдалеке от вокзала, среди вырубки, виднелись здания из свежесрубленного леса. На платформе царствовало необычайное оживление: выгружали земледельческие машины и камень, слышалась беготня и громкие крики на странном горловом жаргоне. Пассажиры-американцы с любопытством выглядывали
в окна, находя, по-видимому, что эти люди суетятся гораздо больше, чем бы следовало при данных обстоятельствах.
— Миленький, простите… Я так страдала, так измучилась… Идите, голубчик,
спать, а я посижу здесь. С первым
поездом уеду
в Петербург… Кланяйтесь Агафону Павлычу и скажите, что он напрасно считает меня такой… такой нехорошей. Ведь только от дурных женщин бегают и скрываются…
…28 июня мы небольшой компанией ужинали у Лентовского
в его большом садовом кабинете. На турецком диване мертвецки
спал трагик Анатолий Любский, напившийся с горя.
В три часа с почтовым
поездом он должен был уехать
в Курск на гастроли, взял билет, да засиделся
в буфете, и
поезд ушел без него. Он прямо с вокзала приехал к Лентовскому, напился вдребезги и уснул на диване.
Убедившись, что я решил ехать, Вася предложил зайти к нему и
в Москву выехать с шестичасовым
поездом.
В уютных двух комнатах с книжными шкафами была печечка, из которой Вася вынул горшок щей с мясом, а из шкафа пирог с капустой и холодную телятину и поставил маленький самоварчик, который и вскипел, пока мы ужинали. Решили после ужина уснуть, да проговорили до пяти часов утра —
спать некогда.
В Тамбов я
попал из Воронежа с нашим цирком, ехавшим
в Саратов. Цирк с лошадьми и возами обстановки грузился
в товарный
поезд, который должен был отойти
в два часа ночи. Окончив погрузку часов около десяти вечера, я пошел
в город поужинать и зашел
в маленький ресторанчик Пустовалова
в нижнем этаже большого кирпичного неоштукатуренного здания театра.
В старые времена не поступали
в театр, а
попадали, как
попадают не
в свой вагон,
в тюрьму или под колеса
поезда. А кто уж
попал туда — там и оставался. Жизнь увлекательная, работа вольная, простота и перспектива яркого будущего, заманчивая и достижимая.
Каникулы приходили к концу, скоро должны были начаться лекции.
В воздухе чувствовались первые веяния осени. Вода
в прудах потемнела, отяжелела. На клумбах садовники заменяли ранние цветы более поздними. С деревьев кое-где срывались рано пожелтевшие листья и
падали на землю, мелькая, как червонное золото, на фоне темных аллей. Поля тоже пожелтели кругом, и
поезда железной дороги, пролегающей
в полутора верстах от академии, виднелись гораздо яснее и, казалось, проходили гораздо ближе, нежели летом.
Но вдруг я вскочил
в ужасе. Мне отчетливо послышался скрежет машины, частые толчки, как будто на гигантском катке катали белье… Казалось, я должен опять крикнуть что-то Урманову… Поэтому я быстро подбежал к окну и распахнул его… Ночь была тихая. Все кругом
спало в серой тьме, и только по железной дороге ровно катился
поезд, то скрываясь за откосами, то смутно светясь клочками пара. Рокочущий шум то прерывался, то опять усиливался и наконец совершенно стих…
Это вышло уж очень грубо, так что ему даже стало жаль ее. На его сердитом, утомленном лице она прочла ненависть, жалость, досаду на себя и вдруг
пала духом. Она поняла, что пересолила, вела себя слишком развязно, и, опечаленная, чувствуя себя тяжелой, толстой, грубой и пьяною, села
в первый попавшийся пустой экипаж вместе с Ачмиановым. Лаевский сел с Кирилиным, зоолог с Самойленком, дьякон с дамами, и
поезд тронулся.
На Александровский вокзал через каждые десять минут приходили
поезда, сбитые как
попало из товарных и разноклассных вагонов и даже цистерн, облепленных обезумевшими людьми, и по Тверской-Ямской бежали густой кашей, ехали
в автобусах, ехали на крышах трамваев, давили друг друга и
попадали под колеса.
Тут ничего не произошло выходящего из ряда вон, и сумерками
поезд отправился к Прокудину; а Машу мать оставила
в наказание без чая и послала
спать часом раньше обыкновенного, и
в постельке высекла.
— Ну, а я понимаю: я даже
в Петербург хотел вернуться и сошел, но только денег не было. Начальник станции велел с другим,
поездом в Москву отвезть, а
в Петербург, говорит, без билета нельзя. А
поезд подходит — опять того знакомого мужика; которого били, ведут и опять наколачивают. Я его узнал, говорю: «За что тебя опять?» А он говорит: «Не твое дело». Я приехал
в Москву —
в их дом, и все
спал, а потом встал, а на дворе уже никого, — говорят: уехали.
А кровь все льет и льет; прижимает рану к боку, хочет зажать ее, но не унимается кровь; видно, глубоко поранил он руку. Закружилось у него
в голове,
в глазах черные мухи залетали; потом и совсем потемнело;
в ушах звон колокольный. Не видит он
поезда и не слышит шума: одна мысль
в голове: «Не устою,
упаду, уроню флаг; пройдет
поезд через меня… помоги, Господи, пошли смену…»
И стало черно
в глазах его и пусто
в душе его, и выронил он флаг. Но не
упало кровавое знамя на землю: чья-то рука подхватила его и подняла высоко навстречу подходящему
поезду. Машинист увидел его, закрыл регулятор и дал контрпар.
Поезд остановился.
Дело было на одной из маленьких железнодорожных ветвей, так сказать, совсем
в стороне от «большого света». Линия была еще не совсем окончена,
поезда ходили неаккуратно, и публику помещали как
попало. Какой класс ни возьми, все выходит одно и то же — все являются вместе.
Кажется, не боюсь, но при приближении ее или мысли о ней не могу не испытывать волнения вроде того, что должен испытывать путешественник, подъезжающий к тому месту, где его
поезд с огромной высоты
падает в море или подымается на огромную высоту вверх на баллоне.
—
В таком случае поздравляю. Вы не на тот
поезд попали.
— Да, да, — поясняет Петр Петрович. —
В Бологом вы не
в тот
поезд вскочили… Вас, значит, угораздило после коньяку во встречный
поезд попасть.
В вагоне, кроме их двух, все
спали. Когда
поезд остановился у платформы станции, Глафира встала с места. Она оправила юбку своего суконного платья и, насупя брови, сказала Висленеву: «Вы начинаете говорить странные глупости».
Убьем его, а
в Москве скажем, что он под
поезд попал….
И тишина, тишина кругом…
В поезде спят. Кажется, и сам
поезд спит в этом тусклом сумраке, и все, все
спит спокойно и равнодушно. И хочется кому-то сказать: как можно
спать, когда там тебя ждут так жадно и страстно!
Коменданта не было. С предыдущим
поездом приехала какая-то хорошенькая дама, комендант познакомился с нею и вместе с дамою укатил
в город… И пришлось офицерам ехать, сидя на своих чемоданах,
спать на полу
в проходах.
В двенадцатом часу дня подали
поезд. Офицеры, врачи, военные чиновники высыпали на платформу. Каждый старался стать впереди другого, чтоб раньше
попасть в вагон. Каждый враждебно и внимательно косился на своих соседей.
— Ну, вот скоро сами увидите! Под Харбином и
в Харбине стоит тридцать семь эшелонов и не могут ехать дальше. Два пути заняты
поездами наместника Алексеева, да еще один —
поездом Флуга. Маневрирование
поездов совершенно невозможно. Кроме того, наместнику мешают
спать свистки и грохот
поездов, и их запрещено пропускать мимо. Все и стоит… Что там только делается! Лучше уж не говорить.
Теперь пришлось поверить и слышанным мною раньше рассказам о том, как раздавал наместник Георгиев; получил Георгия солдат, который
в пьяном виде
упал под
поезд и потерял обе ноги; получил солдат, которому его товарищ разбил
в драке голову бутылкою. И многие
в таком роде.
Сообщения между вагонами не было; если открывалось кровотечение, раненый истекал кровью, раньше чем на остановке к нему мог
попасть врач
поезда [По произведенным подсчетам, во время боя на Шахе
в санитарных
поездах было перевезено около трех тысяч раненых,
в теплушках около тридцати тысяч.].
Подали наш
поезд.
В вагоне было морозно, зуб не
попадал на зуб, руки и ноги обратились
в настоящие ледяшки. К коменданту пошел сам главный врач требовать, чтобы протопили вагон. Это тоже оказалось никак невозможно: и вагоны полагается топить только с 1-го октября.
«Вот если бы я застраховалась
в десять тысяч, — сказала она себе, так как умела не думать, а только говорить себе, — и потом
упала бы с
поезда, то моя несчастная Таичка получила бы десять тысяч и стала бы счастливою с Мишелем».
Утром подали
поезд. Пришли два железнодорожника со списком. Произошла посадка. Агент выкликал по списку фамилию, вызванный входил
в вагон и занимал предназначенное ему место. Кто был недоволен вагоном или своим местом, мог остаться ждать следующего
поезда, — по этой же записи он имел право
попасть туда одним из первых.
В дороге мы хорошо сошлись с одним капитаном, Николаем Николаевичем Т., и двумя прапорщиками запаса. Шанцер, Гречихин, я и они трое, — мы решили не ждать и ехать дальше хоть
в теплушках. Нам сказали, что солдатские вагоны
поезда, с которым мы сюда приехали, идут дальше, до Челябинска.
В лабиринте запасных путей мы отыскали
в темноте наш
поезд. Забрались
в теплушку, где было всего пять солдат, познакомились с ними и устроились на нарах. Была уже поздняя ночь, мы сейчас же залегли
спать.
Говорил я с машинистом нашего
поезда. Он объяснил наше запоздание так же, как пограничник:
поезда наместника загораживают
в Харбине пути, наместник запретил свистеть по ночам паровозам, потому что свистки мешают ему
спать. Машинист говорил о наместнике Алексееве тоже со злобою и насмешкою.
Попади одна из них
в паровоз, и весь
поезд был бы взорван…
В этих думах сидел он
в купе первого класса Николаевской железной дороги и не замечал, как станции летели за станциями. Сев вечером
в курьерский
поезд, он не
спал всю ночь и лишь под утро забылся тревожным сном.
Войдя
в траурную залу, он остановился и потребовал пить. Подкрепившись питьем, подошел к гробу, но здесь
упал в обморок. Когда он был вынесен и приведен
в чувство, то подняли тело и поставили
в открытой карете. За гробом тянулся длинный ряд карет, и, так как покойница была жена генерала, то гроб провожала гвардия.
Поезд отправился
в Невский монастырь.
«
Поезд этот на следующей станции разветвляется; один идет
в Сан-Ремо, другой
в Ментон. Едущие
в Сан-Ремо должны пересаживаться, мы останемся, вот и все, — продолжал соображать Савин, — она будет
спать и не догадается, что мы не
в Сан-Ремо, она никогда
в нем не бывала».
Почтовый
поезд Николаевской железной дороги, на который
попал, переждав несколько часов
в «Балабинской» гостинице, Николай Герасимович Савин, подъезжал уже к Любани.