Неточные совпадения
Сергей Иванович внимательно слушал, расспрашивал и, возбуждаемый новым слушателем, разговорился и высказал несколько метких и веских замечаний, почтительно оцененных молодым
доктором, и пришел в свое, знакомое брату, оживленное
состояние духа, в которое он обыкновенно приходил после блестящего и оживленного разговора.
Алексей Александрович и не ждал его нынче и был удивлен его приездом и еще более тем, что
доктор очень внимательно расспросил Алексея Александровича про его
состояние, прослушал его грудь, постукал и пощупал печень.
К тому же давнишнее ипохондрическое
состояние Раскольникова было заявлено до точности многими свидетелями,
доктором Зосимовым, прежними его товарищами, хозяйкой, прислугой.
«Думая, что Зотова находится в обморочном
состоянии, он вышел и сообщил об этом торговцу галантерейным товаром Я. П. Перцеву, предложив ему позвонить квартиранту Перцева
доктору Евгеньеву.
Доктор видел
состояние Ляховского и не скрывал от себя печальной истины.
Она судорожно ухватилась своей горевшей маленькой рукой за его руку и в таком положении откинулась на подушку; ей казалось, что она медленно проваливается в какую-то глубокую яму, и только одна рука
доктора еще в
состоянии удержать ее на поверхности земли.
Какою болезнию он заболел, не могу объяснить, говорили, что расстройством сердцебиения, но известно стало, что совет
докторов, по настоянию супруги его, свидетельствовал и душевное его
состояние и что вынесли заключение, что помешательство уже есть.
«Насчет же мнения ученого собрата моего, — иронически присовокупил московский
доктор, заканчивая свою речь, — что подсудимый, входя в залу, должен был смотреть на дам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости подобного заключения, оно, сверх того, и радикально ошибочно; ибо хотя я вполне соглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается его участь, не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что это действительно могло бы считаться признаком его ненормального душевного
состояния в данную минуту, но в то же время я утверждаю, что он должен был смотреть не налево на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами своего защитника, в помощи которого вся его надежда и от защиты которого зависит теперь вся его участь».
Доктор, выслушав и осмотрев его, заключил, что у него вроде даже как бы расстройства в мозгу, и нисколько не удивился некоторому признанию, которое тот с отвращением, однако, сделал ему. «Галлюцинации в вашем
состоянии очень возможны, — решил
доктор, — хотя надо бы их и проверить… вообще же необходимо начать лечение серьезно, не теряя ни минуты, не то будет плохо».
Московский
доктор, спрошенный в свою очередь, резко и настойчиво подтвердил, что считает умственное
состояние подсудимого за ненормальное, «даже в высшей степени».
— Знаю, знаю, что вы в горячке, все знаю, вы и не можете быть в другом
состоянии духа, и что бы вы ни сказали, я все знаю наперед. Я давно взяла вашу судьбу в соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее… О, поверьте, что я опытный душевный
доктор, Дмитрий Федорович.
Доктор же остался в доме Федора Павловича, имея в предмете сделать наутро вскрытие трупа убитого, но, главное, заинтересовался именно
состоянием больного слуги Смердякова: «Такие ожесточенные и такие длинные припадки падучей, повторяющиеся беспрерывно в течение двух суток, редко встретишь, и это принадлежит науке», — проговорил он в возбуждении отъезжавшим своим партнерам, и те его поздравили, смеясь, с находкой.
«Был же он положительно не в здравом
состоянии ума, сам мне признавался, что наяву видит видения, встречает на улице разных лиц, которые уже померли, и что к нему каждый вечер ходит в гости сатана», — заключил
доктор.
В результате этого
состояния получилось то, что
доктор принялся выслеживать жену.
— А по-моему, так это просто неприличные слова… Вероятно, и
доктор придумал их в ненормальном
состоянии.
Он, по обыкновению, был с похмелья, что являлось для него нормальным
состоянием. Устенька достала из буфета бутылку финьшампань и поставила ее на стол.
Доктор залпом выпил две больших рюмки и сразу осовел.
И пока
доктор в молчании делал свои приготовления, он все находился в этом
состоянии.
Сказав таким образом о заблуждениях и о продерзостях людей наглых и злодеев, желая, елико нам возможно, пособием господним, о котором дело здесь, предупредить и наложить узду всем и каждому, церковным и светским нашей области подданным и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и
состояния ни были, — сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение, в какой бы науке, художестве или знании ни было, с греческого, латинского или другого языка переводимо не было на немецкий язык или уже переведенное, с переменою токмо заглавия или чего другого, не было раздаваемо или продаваемо явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если до печатания или после печатания до издания в свет не будет иметь отверстого дозволения на печатание или издание в свет от любезных нам светлейших и благородных
докторов и магистров университетских, а именно: во граде нашем Майнце — от Иоганна Бертрама де Наумбурха в касающемся до богословии, от Александра Дидриха в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего в городе нашем Ерфурте
докторов и магистров.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события
доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с
состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».
Доктор был хороший человек и говорил вполне искренне. Такие случаи собственного бессилия на самого него нагоняли какую-то подавлявшую тоску, и он понимал
состояние Нюрочки. После некоторого раздумья он прибавил...
Доктор и Помада вышли, а Лиза, оставшись одна в пустом доме, снова утупила в огонь глаза и погрузилась в странное, столбняковое
состояние.
Ежеминутная опасность потерять страстно любимое дитя и усилия сохранить его напрягали ее нервы и придавали ей неестественные силы и как бы искусственную бодрость; но когда опасность миновалась — общая энергия упала, и мать начала чувствовать ослабление: у нее заболела грудь, бок, и, наконец, появилось лихорадочное
состояние; те же самые
доктора, которые так безуспешно лечили меня и которых она бросила, принялись лечить ее.
Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, — он не в
состоянии даже был отвечать на вопросы.
Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.
Среди этого ужасного
состояния внутреннего раздвоения наступали минутные проблески, когда Бобров с недоумением спрашивал себя: что с ним, и как он попал сюда, и что ему надо делать? А сделать что-то нужно было непременно, сделать что-то большое и важное, но что именно, — Бобров забыл и морщился от боли, стараясь вспомнить. В один из таких светлых промежутков он увидел себя стоящим над кочегарной ямой. Ему тотчас же с необычайной яркостью вспомнился недавний разговор с
доктором на этом самом месте.
Можете ли себе представить, здесь в городе 28
докторов, все они нажили себе
состояния и живут в собственных домах, а население между тем по-прежнему находится в самом беспомощном положении.
Утром у Даши был легонький кашель. День целый она провела прекрасно, и
доктор нашел, что здоровье ее пришло опять в
состояние самое удовлетворительное. С вечера ей не спалось.
Хотя она еще не выходила из своей комнаты, но
доктор надеялся, что она на днях же будет в
состоянии выехать за границу.
Приехавший в восемь часов
доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны.
Доктор, войдя к ней, заметил, что она была в тревожном
состоянии, и первое, что начал выслушивать, — ее грудь; выражение лица его сделалось недовольным.
— Дело не в
состоянии, — возразил
доктор, — но вы забываете, что я служитель и жрец науки, что практикой своей я приношу пользу человечеству; неужели я мое знание и мою опытность должен зарыть в землю и сделаться тунеядцем?.. Такой ценой нельзя никаких благ мира купить!
Далее супруги от напора гнева не в
состоянии были говорить, и вскоре
доктор уехал в больницу свою, а Домна Осиповна поехала к Меровой с великим желанием встретиться с Бегушевым.
Следующий гость был
доктор. Он постоянно в этот час приезжал к Бегушеву и на этот раз заметно был чем-то сконфужен, не в обычном своем спокойном расположении духа. Расспросив Бегушева о
состоянии его здоровья и убедившись, что все идет к лучшему,
доктор сел и как-то рассеянно задумался.
В самом деле, чтобы уехать, ему нужно будет солгать Надежде Федоровне, кредиторам и начальству; затем, чтобы добыть в Петербурге денег, придется солгать матери, сказать ей, что он уже разошелся с Надеждой Федоровной; и мать не даст ему больше пятисот рублей, — значит, он уже обманул
доктора, так как будет не в
состоянии в скором времени прислать ему денег.
Еще позже, недели через две, Ида писала мне: «Мы пятый день отвезли Маню к N. Ей там прекрасно: помещение у нее удобное, уход хороший и содержание благоразумное и отвечающее ее
состоянию.
Доктор N надеется, что она выздоровеет очень скоро, и я тоже на это надеюсь. Я видела ее вчера; она меня узнала; долго на меня смотрела, заплакала и спросила о маменьке, а потом сказала, что ей здесь хорошо и что ей хочется быть тут одной, пока она совсем выздоровеет».
Настя лежала в больнице. С тех пор как она тигрицею бросилась на железные ворота тюрьмы за уносимым гробиком ее ребенка, прошло шесть недель. У нее была жестокая нервная горячка.
Доктор полагал, что к этому присоединится разлитие оставшегося в грудях молока и что Настя непременно умрет. Но она не умерла и поправлялась.
Состояние ее духа было совершенно удовлетворительное для тюремного начальства: она была в глубочайшей апатии, из которой ее никому ничем не удавалось вывести ни на минуту.
Я никогда до того времени не замечал такой изменчивости в настроении матери. То и дело, обращаясь к своему болезненному
состоянию, она со слезами в голосе прижимала руку к левой груди и говорила: «Рак». От этой мысли не могли ее отклонить ни мои уверения, ни слова навещавшего ее орловского
доктора В. И. Лоренца, утверждавшего, что это не рак. В другую минуту мать предавалась мечте побывать в родном Дармштадте, где осталась старшая сестра Лина Фет.
—
Доктор Поляков! — раздалось мне вслед. Я обернулся, держась за ручку двери. — Вот что, — заговорил он, — одумайтесь. Поймите, что вы все равно попадете в психиатрическую лечебницу, ну, немножко попозже… И притом попадете в гораздо более плохом
состоянии. Я с вами считался все-таки как с врачом. А тогда вы придете уже в
состоянии полного душевного развала. Вам, голубчик, в сущности, и практиковать нельзя, и, пожалуй, преступно не предупредить ваше место службы.
Молодой человек сначала не хотел ничего говорить, кроме того, что он физически совершенно здоров, но находится в тяжелом душевном
состоянии, потому что «потерял веру к людям»; но когда
доктор стал его убеждать, что эта потеря может быть возмещена, если человек будет смотреть, с одной стороны, снисходительнее, а с другой — шире, ибо человечество отнюдь не состоит только из тех людей, которыми мы окружены в данную минуту и в данном месте, то Фермор вдруг словно сорвался с задерживающих центров и в страшном гневе начал утверждать, что у нас нигде ничего нет лучшего, что он изверился во всех без исключения, что честному человеку у нас жить нельзя и гораздо отраднее как можно скорее умереть.
Государь убедился мнением знаменитых врачей, но и на этот раз не оставил Фарфора без своей опеки. Он велел поместить Николая Фермора на седьмую версту, но зато приказал его
доктору «навещать больного как можно чаще и непременно раз в неделю лично докладывать о
состоянии его здоровья».
Целые годы проходят в мудрых рассуждениях, которые вам одинаково знакомы и при болезни вашей и в здоровом
состоянии. Вы можете в это время двадцать раз выздороветь, опять захворать, объесться, опиться, насмерть залечить себя, а прославленный
доктор, давно оставивший практику, все с прежним самодовольствием будет сообщать вам глубокие афоризмы, вроде вышеприведенных… Поневоле вы от него отступитесь.
У меня в доме, во дворе и далеко кругом кипит работа, которую
доктор Соболь называет «благотворительною оргией»; жена часто входит ко мне и беспокойно обводит глазами мои комнаты, как бы ища, что еще можно отдать голодающим, чтобы «найти оправдание своей жизни», и я вижу, что, благодаря ей, скоро от нашего
состояния не останется ничего, и мы будем бедны, но это не волнует меня, и я весело улыбаюсь ей.
Старший
доктор (входя). Сударыня, это может иметь очень дурные последствия. Ваш сын в возбужденном
состоянии. Я думаю, надо прекратить свиданье. В дни свиданий — четверг, воскресенье — прошу, пожалуйста, до двенадцати.
— Видел. Мне она очень понравилась… Скажите,
доктор, неужели она в
состоянии любить эту ослиную челюсть? Неужели?
— Могут ваше
состояние признать ненормальным… понимаете? У нашего Павла Сергеевича, — так звали
доктора, — есть некоторые сомнения на этот счет.
— Опять начали! — пригрозил он. — Воля ваша,
доктору пожалуюсь. Как же это вы меня приглашаете? Вам надо быть в полном обладании своих духовных способностей, а не так себя вести, Константин Глебович… Вы этак до
состояния невменяемости дойдете!
Доктор пристально поглядел на него и понял, в чем дело. Фельдшер не шатался, отвечал на вопросы складно, но угрюмо-тупое лицо, тусклые глаза, дрожь, пробегавшая по шее и рукам, беспорядок в одежде, а главное — напряженные усилия над самим собой и желание замаскировать свое
состояние, свидетельствовали, что он только что встал с постели, не выспался и был пьян, пьян тяжело, со вчерашнего… Он переживал мучительное
состояние «перегара», страдал и, по-видимому, был очень недоволен собой.
— Скажите,
доктор, по размерам раны можно ли бывает судить о… о душевном
состоянии преступника? То есть я хочу спросить, размер повреждения дает ли право думать, что подсудимый находился в
состоянии аффекта?
— Счастливы вы,
доктор, что можете спать в такую ночь! — сказала Надежда Ивановна, прощаясь с
доктором. — Я не могу спать, когда дождь барабанит в окна и когда стонут мои бедные сосны. Пойду сейчас и буду скучать за книгой. Я не в
состоянии спать. Вообще, если в коридорчике на окне против моей двери горит лампочка, то это значит, что я не сплю и меня съедает скука…
— Подумайте, — голосом, в котором звучали металлические ноты, произнес
доктор Берто, продолжая глядеть на него, — иначе, поймите, искусство мое бессильно, я не буду в
состоянии помочь, а ведь вам нужно, чтобы она была жива…
Тот же домашний
доктор Хомутовых Федор Карлович Кранц, вылечивший Талечку от физической болезни, когда старики Хомутовы передали ему о странном
состоянии духа их дочери, посоветовал доставлять ей как можно более развлечений.
Призванные
доктора констатировали начало сильнейшей нервной горячки. Около двух месяцев пролежал в постели Зарудин, так как после благополучно разрешившегося кризиса восстановление сил шло очень медленно по вине самого больного, продолжавшего находиться в угнетенном
состоянии духа.