Неточные совпадения
— Не
понимаю… — прошептала
Соня.
Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не
понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу
Сони.
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений,
Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не
поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца?
Совершенное молчание воцарилось в комнате. Даже плакавшие дети затихли.
Соня стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего не могла отвечать. Она как будто еще и не
понимала. Прошло несколько секунд.
Раскольников
понимал отчасти, почему
Соня не решалась ему читать, и чем более
понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении.
Ничего, ничего не
поймут, они,
Соня, и недостойны
понять.
— Что,
Соня? — сказал он и вдруг почувствовал, что голос его дрожит, — ведь все дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки».
Поняли вы давеча это?
— Не воровать и не убивать, не беспокойся, не за этим, — усмехнулся он едко, — мы люди розные… И знаешь,
Соня, я ведь только теперь, только сейчас
понял: куда тебя звал вчера? А вчера, когда звал, я и сам не
понимал куда. За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь,
Соня?
Соня слушала с напряжением, но как будто тоже не все
понимала, точно просыпалась от обморока.
У
Сони промелькнула было мысль: «Не сумасшедший ли?» Но тотчас же она ее оставила: нет, тут другое. Ничего, ничего она тут не
понимала!
Конечно, он
понимал, что положение
Сони есть явление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко не одиночное и не исключительное.
— Н-нет, — наивно и робко прошептала
Соня, — только… говори, говори! Я
пойму, я про себя все
пойму! — упрашивала она его.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не
поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Раскольников почувствовал и
понял в эту минуту, раз навсегда, что
Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света, куда бы ему ни вышла судьба.
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не
понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
— Как тебе не совестно,
Соня? И какие же это стихи. Ни смысла, ни музыки. Обыкновенные вирши бездельника-мальчишки: розы — грозы, ушел — пришел, время — бремя, любовь — кровь, камень — пламень. А дальше и нет ничего. Вы уж, пожалуйста, Диодор Иванович, не слушайтесь ее, она в стихах
понимает, как свинья в апельсинах. Да и я — тоже. Нет, прочитайте нам еще что-нибудь ваше.
Но Александров блинного объедения не
понимает и к блинам особой страсти не чувствует. Съел парочку у мамы, парочку у сестры
Сони и стал усиленно готовиться ко вторичной встрече. Его стальные коньки, лежавшие без употребления более года в чулане, оказывается, кое-где успели заржаветь и в чем-то перепачкались; пришлось над ними порядочно повозиться, смазывая их керосином, обтирая теплым деревянным маслом и, наконец, полируя наждаком особенно неподатливые ржавчинки.
Замыслов (входя). Развращал молодежь…
Соня и Зимин убеждали меня, что жизнь дана человеку для ежедневного упражнения в разрешении разных социальных, моральных и иных задач, а я доказывал им, что жизнь — искусство! Вы
понимаете, жизнь — искусство смотреть на все своими глазами, слышать своими ушами…
Соня. Не смей так говорить, Максим… И думать не смей! Слышишь? Это — глупо… а пожалуй, и гадко, Максим…
понимаешь?
Двоеточие. А я рад, что вы со мной едете. Городишко у нас маленький, красивый; кругом лес, река… Дом у меня огромный — десять комнат. В одной кашлянешь — по всем гул идет. Зимой, когда вьюга воет, очень гулко в комнатах. Н-да! (
Соня быстро идет с правой стороны.) В юности,
понимаете, одиночество полезно человеку… а вот под старость лучше вдвоем, хо-хо! А, озорница!.. Прощайте!
Соня. Мамочка моя! Помнишь, — когда я, маленькая, не
понимала урока и ревела, как дурочка, ты приходила ко мне, брала мою голову на грудь себе, вот так, и баюкала меня. (Поет.)
Соня(стоя на коленях, оборачивается к отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи! Я и дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя копейку и всё посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен
понять нас, папа. Надо быть милосердным!
Соня. Ты дрожишь? Ты взволнована? (Пытливо всматривается в ее лицо.) Я
понимаю… Он сказал, что уже больше не будет бывать здесь… Да?
Войницкий. Постой. Очевидно, до сих пор у меня не было ни капли здравого смысла. До сих пор я имел глупость думать, что это имение принадлежит
Соне. Мой покойный отец купил это имение в приданое для моей сестры. До сих пор я был наивен,
понимал законы не по-турецки и думал, что имение от сестры перешло к
Соне.
Елена Андреевна. У этого доктора утомленное, нервное лицо. Интересное лицо.
Соне, очевидно, он нравится, она влюблена в него, и я ее
понимаю. При мне он был здесь уже три раза, но я застенчива и ни разу не поговорила с ним как следует, не обласкала его. Он подумал, что я зла. Вероятно, Иван Петрович, оттого мы с вами такие друзья, что оба мы нудные, скучные люди! Нудные! Не смотрите на меня так, я этого не люблю.
Все так добры и кротки были со мной, даже
Соня, которой я продолжала давать уроки, была совсем другая, старалась
понимать, угождать и не огорчать меня.
Яков. Мы должны поговорить… решить один вопрос, извини…
Соня, она всё знает Люба… я говорил тебе — она всё
поняла…
«Как я донес букет, не
понимаю, — сказал Версилов. — Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой… Ужасно хотелось. Пожалей меня,
Соня, и мою бедную голову. А хотелось потому, что слишком красив. Что красивее цветка на свете из предметов? Я его несу, а тут снег и мороз. Я, впрочем, не про то: просто хотелось измять его, потому что хорош».
Соня. Мне кажутся странными его леса, торф… Я не
понимаю.
Войницкий. Постой… Очевидно, до сих пор у меня не было ни капли здравого смысла. До сих пор я имел глупость думать, что это имение принадлежит
Соне. Мой покойный отец купил это имение в приданое для моей сестры. До сих пор я был наивен,
понимал законы не по-турецки и думал, что именье от сестры перешло к
Соне.
Графиня не могла
понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши, и беспрестанно, не
понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок-сюрприз Наташе,
Соне и тому же Николаю.
Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних: об отце, матери,
Соне, в первый раз теперь
понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним.
Одной старой графине Наташа в состоянии была бы ночью в постели рассказать всё, что́ она думала.
Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом, или ничего бы не
поняла, или ужаснулась бы ее признанию. Наташа одна сама с собой старалась разрешить то, что̀ ее мучило.
Николай
понял, что что-то должно было случиться до обеда между
Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими.
Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не
понимала чего от нее требуют.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на
Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что̀ говорила
Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила
Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не
понимала.
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она
понимала всю важность горя своего друга.
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на
Соню, как будто не
понимая ее вопроса.
С
Соней он давно уже составил себе будущую картину и всё это было просто и ясно, именно потому, что всё это было выдумано, и он знал всё, чтò было в
Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не
понимал ее, а только любил.
Она
поняла всё то, что́ ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с
Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице.
—
Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты
понимаешь ли? — прокричала она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать,
Соня, были так ей близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши, о Петре Ильиче, о несчастии, но не
поняла их.
Наташа
поняла, что
Соня была в коридоре на сундуке.
— Нет, это хор из Водоноса, слышишь? — И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его
понять Соне.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова Евангелия надо
понимать иначе, — глядя на
Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей.
— Нет, я не могу этому верить, — повторила
Соня. — Я не
понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
Наташа тихо затворила дверь и отошла с
Соней к окну, не
понимая еще того, чтò ей говорили.
Ни отец и мать, ни
Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не
понимая того, что́ ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку.
— Подожди,
Соня, ты всё
поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.