Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие.
Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но… «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки в отчаянии.
Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!)
Соня поняла, что этот мрачный катехизис [Катехизис — краткое изложение христианского вероучения в виде вопросов и ответов.] стал его верой и законом.
Неточные совпадения
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не
понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
Конечно, он
понимал, что положение
Сони есть явление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко не одиночное и не исключительное.
Раскольников
понимал отчасти, почему
Соня не решалась ему читать, и чем более
понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении.
— Не
понимаю… — прошептала
Соня.
Совершенное молчание воцарилось в комнате. Даже плакавшие дети затихли.
Соня стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего не могла отвечать. Она как будто еще и не
понимала. Прошло несколько секунд.
Соня слушала с напряжением, но как будто тоже не все
понимала, точно просыпалась от обморока.
— Что,
Соня? — сказал он и вдруг почувствовал, что голос его дрожит, — ведь все дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки».
Поняли вы давеча это?
Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не
понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу
Сони.
У
Сони промелькнула было мысль: «Не сумасшедший ли?» Но тотчас же она ее оставила: нет, тут другое. Ничего, ничего она тут не
понимала!
— Не воровать и не убивать, не беспокойся, не за этим, — усмехнулся он едко, — мы люди розные… И знаешь,
Соня, я ведь только теперь, только сейчас
понял: куда тебя звал вчера? А вчера, когда звал, я и сам не
понимал куда. За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь,
Соня?
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений,
Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не
поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца?
— Н-нет, — наивно и робко прошептала
Соня, — только… говори, говори! Я
пойму, я про себя все
пойму! — упрашивала она его.
Ничего, ничего не
поймут, они,
Соня, и недостойны
понять.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не
поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Раскольников почувствовал и
понял в эту минуту, раз навсегда, что
Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света, куда бы ему ни вышла судьба.
К вечеру он расплакался. Идя спать, он долго обнимал отца, мать и сестер. Катя и
Соня понимали, в чем тут дело, а младшая, Маша, ничего не понимала, решительно ничего, и только при взгляде на Чечевицына задумывалась и говорила со вздохом:
Неточные совпадения
— Как тебе не совестно,
Соня? И какие же это стихи. Ни смысла, ни музыки. Обыкновенные вирши бездельника-мальчишки: розы — грозы, ушел — пришел, время — бремя, любовь — кровь, камень — пламень. А дальше и нет ничего. Вы уж, пожалуйста, Диодор Иванович, не слушайтесь ее, она в стихах
понимает, как свинья в апельсинах. Да и я — тоже. Нет, прочитайте нам еще что-нибудь ваше.
Но Александров блинного объедения не
понимает и к блинам особой страсти не чувствует. Съел парочку у мамы, парочку у сестры
Сони и стал усиленно готовиться ко вторичной встрече. Его стальные коньки, лежавшие без употребления более года в чулане, оказывается, кое-где успели заржаветь и в чем-то перепачкались; пришлось над ними порядочно повозиться, смазывая их керосином, обтирая теплым деревянным маслом и, наконец, полируя наждаком особенно неподатливые ржавчинки.
Замыслов (входя). Развращал молодежь…
Соня и Зимин убеждали меня, что жизнь дана человеку для ежедневного упражнения в разрешении разных социальных, моральных и иных задач, а я доказывал им, что жизнь — искусство! Вы
понимаете, жизнь — искусство смотреть на все своими глазами, слышать своими ушами…
Соня. Не смей так говорить, Максим… И думать не смей! Слышишь? Это — глупо… а пожалуй, и гадко, Максим…
понимаешь?
Двоеточие. А я рад, что вы со мной едете. Городишко у нас маленький, красивый; кругом лес, река… Дом у меня огромный — десять комнат. В одной кашлянешь — по всем гул идет. Зимой, когда вьюга воет, очень гулко в комнатах. Н-да! (
Соня быстро идет с правой стороны.) В юности,
понимаете, одиночество полезно человеку… а вот под старость лучше вдвоем, хо-хо! А, озорница!.. Прощайте!