Неточные совпадения
Она внимательно слушала его через
ребенка, надевая на тонкие пальцы кольца, которые она
снимала, чтобы мыть Митю.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и
детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то
снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
— Слушайте ж теперь войскового приказа,
дети! — сказал кошевой, выступил вперед и надел шапку, а все запорожцы, сколько их ни было,
сняли свои шапки и остались с непокрытыми головами, утупив очи в землю, как бывало всегда между козаками, когда собирался что говорить старший.
Катерина Ивановна взяла Лидочку,
сняла со стула мальчика и, отойдя в угол к печке, стала на колени, а
детей поставила на колени перед собой.
Самгин
снимал и вновь надевал очки, наблюдая этот странный бой, очень похожий на игру расшалившихся
детей, видел, как бешено мечутся испуганные лошади, как всадники хлещут их нагайками, а с панели небольшая группа солдат грозит ружьями в небо и целится на крышу.
Спивак, стоя на стуле, упрямо старалась открыть вентилятор. Кутузов подошел,
снял ее, как
ребенка, со стула, поставил на пол и, открыв вентилятор, сказал...
Самгин услыхал какой-то странный звук, как будто Макаров заскрипел зубами.
Сняв тужурку, он осторожно и ловко, как женщина
ребенка, начал мыть Диомидова, встав пред ним на колени.
— Хорошо, пусть будет по-вашему, доктор… Я не буду делать особенных приглашений вашему философу, но готова держать пари, что он будет на нашем бале… Слышите — непременно! Идет пари? Я вам вышью феску, а вы мне… позвольте, вы мне подарите ту статуэтку из терракоты, помните, —
ребенка, который
снимает с ноги чулок и падает. Согласны?
— Именно? — повторила Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. — А это вот что значит: что бы Привалов ни сделал, отец всегда простит ему все, и не только простит, но последнюю рубашку с себя
снимет, чтобы поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед именем… Логика здесь бессильна, а человек поступает так, а не иначе потому, что так нужно.
Дети так же делают…
По его словам, такой же тайфун был в 1895 году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток с
детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал на оморочке и
снимал людей с крыш домов и с деревьев. Сделав это доброе дело, Дерсу ушел из Анучина, не дожидаясь полного спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать в тайге.
Изволь,
дитя, — любовью поделиться
Готова я; родник неистощимый
Любовных сил в венке моем цветочном.
Сними его! Присядь ко мне поближе!
Матренку одели в затрапезное платье, вывороченное наизнанку, и
сняли с нее передник, чтобы беременность для всех была очевидна (в числе этих «всех» были и господские
дети).
Рабочий день кончился.
Дети целуют у родителей ручки и проворно взбегают на мезонин в детскую. Но в девичьей еще слышно движение. Девушки, словно заколдованные, сидят в темноте и не ложатся спать, покуда голос Анны Павловны не
снимет с них чары.
Нищенствуя,
детям приходилось
снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Она скромно рассказывала о Париже, о своих путешествиях, о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду;
снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve [Алфейным (фр.).] руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, [Духи королевы Виктории (фр.).] и обрадовалась, как
дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они меня в самое сердце», — промолвила она.
— Вы меня не узнаете, — промолвил он,
снимая шляпу, — а я вас узнал, даром что уже восемь лет минуло с тех пор, как я вас видел в последний раз. Вы были тогда
ребенок. Я Лаврецкий. Матушка ваша дома? Можно ее видеть?
Мужик придет к нему за требой — непременно требует, чтобы в телеге приезжал и чтобы ковер ему в телеге был: «Ты, говорит, не меня, а сан мой почитать должен!» Кто теперь на улице встретится, хоть малый
ребенок, и шапки перед ним не
снимет, он сейчас его в церковь — и на колени: у нас народ этого не любит!
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним
снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние
детей, сознающих, что они нашалили.
Ест попик торопливо, нож, вилку — роняет, хлеб крошит, шарики вертит из мякиша и лепит их по краю тарелки, а попадья молча
снимает их длинными пальцами и всё время следит за ним, как мать за
ребёнком, то салфетку на шее поправит, то хлеб подсунет под руку, рукав ряски завернёт и — всё молча.
Незадолго передо мной вышел в отставку фельдфебель 8-й роты Страхов,
снял квартиру в подвале в Никитском переулке со своей женой Марией Игнатьевной и
ребенком и собирался поступить куда-то на место.
Муров. Я этого не знал; я думал, что это так, золотая безделушка, не представляющая никакого документа. Ну, да это все равно. Добрые люди обещали мне никогда не
снимать с него медальона. Они, вероятно, считали его за какой-нибудь талисман или амулет, имеющий таинственную силу, или за ладанку, которую надевают
детям от грыжи.
Уже наступала пора
снимать скороспелые сорта яблок. Урожай был обилен, ветви яблонь гнулись до земли под тяжестью плодов. Острый запах окутал сады, там гомонили
дети, собирая червобоину и сбитые ветром желтые и розовые яблоки.
Хотя и есть люди, которые не ужинают для того, чтоб не
снимать масок, но уж нет больше
детей, которые бы боялись замаскированных.
Он
снял ноги, лег боком на руку, и ему стало жалко себя. Он подождал только того, чтоб Герасим вышел в соседнюю комнату, и не стал больше удерживаться и заплакал, как
дитя. Он плакал о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога.
Господин Кругликов встал, вошел в свою каморку,
снял со стены какой-то портрет в вычурной рамке, сделанной с очевидно нарочитым старанием каким-нибудь искусным поселенцем, и принес его к нам. На портрете, значительно уже выцветшем от времени, я увидел группу: красивая молодая женщина, мужчина с резкими, характерными чертами лица, с умным взглядом серых глаз, в очках, и двое
детей.
—
Дети, кто из вас желает богатую купчиху? — спрашивает она,
снимая с ветки краснощекую купчиху, от головы до пяток усыпанную жемчугом и бриллиантами… — Два дома на Плющихе, три железные лавки, одна портерная и двести тысяч деньгами! Кто хочет?
Она, как это даже видно было из-под вуали, взглянула на него своими прекрасными глазами, потом развязала неторопливо ленты у шляпки и
сняла ее. Скорее
ребенка можно было подозревать в каком-нибудь уголовном преступлении, чем это ангельское личико!
Меня
сняли с коня, бледного, чуть дышавшего. Я весь дрожал, как былинка под ветром, так же как и Танкред, который стоял, упираясь всем телом назад, неподвижно, как будто врывшись копытами в землю, тяжело выпуская пламенное дыхание из красных, дымящихся ноздрей, весь дрожа, как лист, мелкой дрожью и словно остолбенев от оскорбления и злости за ненаказанную дерзость
ребенка. Кругом меня раздавались крики смятения, удивления, испуга.
Жанна
снимает колыбельку с
детьми и, закутав их платком, несет домой. Сердце ее сильно бьется; она сама не знает, как и зачем она сделала это, но она знает, что не могла не сделать то, что сделала.
Детям дали по кольцу и
сняли их на одной карточке.
На другой день после обеда пошла мать давать Буренушке помои из лоханки, видит, Буренушка скучна и не ест корма. Стали лечить корову, позвали бабку. Бабка сказала: корова жива не будет, надо ее убить на мясо. Позвали мужика, стали бить корову.
Дети услыхали, как на дворе заревела Буренушка. Собрались все на печку и стали плакать. Когда убили Буренушку,
сняли шкуру и разрезали на части, у ней в горле нашли стекло.
Тася захохотала. Остальные
дети бросились к Викторику поднимать его. Пажик плакал, забыв о том, что он взрослый, и вытирал нос белыми перчатками, которые не захотел
снять даже во время игры. На белой лайке злополучных перчаток теперь ярко выступили большие кровяные капли. Викторик, не выносивший вида крови, теперь заревел еще громче при виде этих пятен.
Пока внизу в передней
снимали шубы и валенки, наверху играли на рояле «Un petit verre de Cliquot» и было слышно, как
дети топали ногами. На приезжих сразу пахнуло теплом, запахом старых барских покоев, где, какая бы ни была погода снаружи, живется так тепло, чисто, удобно.
Вопрос о том, будет ли соблюдать Таня осторожность и как вырастет у нее ноготь, изредка стал подниматься между
детьми. Время шло. Случай с Таней произошел в конце июля, а через месяц она
сняла повязку с пальчика, и ноготь оказался несколько кривым. Кривизна была ничтожная, но при внимательном взгляде все же заметна.
— Уйти нельзя, но выпей свою очередную рюмку водки, и если не хочешь играть, то
сними сюртук и ложись здесь на диване. Когда там закричит
дитя, — мы услышим и тебя разбудим.
Она
сняла с себя большой платок, с шеи шарф и закутала в них озябшего, несмотря на теплую одежду,
ребенка. Снег забрался ей за ворот и холодными каплями скользил у ней по спине.
А как в нем еще были заметны признаки жизни, то грузовщики
сняли его и стали его трясти и подбрасывать, чтобы он очнулся, а в то же время послали отрока к нему в дом за его матерью Пуплией и за женою его Тениею, и за
детьми их Вириной и Виттом.
— Ему не нужно рая. Тут его
дети. Они будут звать: отец. И он скажет:
сними с головы моей венец небесный, ибо там — там сором и грязью покрывают головы моих
детей. Он скажет! Он скажет!