Неточные совпадения
Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу
курил раздуваемую ветром трубку,
смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, еле поспевающей
за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению.
— Меня эти вопросы не задевают, я
смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба мечет икру,
курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках.
За что?
Смотри за всем, чтоб не растеряли да не переломали… половина тут, другая на возу или на новой квартире: захочется
покурить, возьмешь трубку, а табак уж уехал…
После обедни мы отправились в цирк
смотреть петуший бой. Нам взялся показать его француз Рl., живший в трактире, очень любезный и обязательный человек. Мы заехали
за ним в отель. Цирков много. Мы отправились сначала в предместье Бинондо, но там не было никого, не знаю почему; мы — в другой, в предместье Тондо. С полчаса колесили мы по городу и наконец приехали в предместье. Оно все застроено избушками на
курьих ножках и заселено тагалами.
Вечером, после ужина, я пошел
посмотреть, что он делает. Дерсу сидел, поджав под себя ноги, и
курил трубку. Мне показалось у него так уютно, что я не мог отказать себе в удовольствии погреться у огня и поговорить с ним
за кружкой чая.
—
За пакостные дела — больше не
за что.
За хорошие дела не вызовут, потому незачем. Вот, например, я: сижу смирно, свое дело делаю — зачем меня вызывать!
Курица мне в суп понадобилась, молока горшок, яйца — я
за все деньги плачу. Об чем со мной разговаривать! чего на меня
смотреть! Лицо у меня чистое, без отметин — ничего на нем не прочтешь. А у тебя на лице узоры написаны.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего,
курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да
за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты
смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями)
за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
На другой день проснулся,
смотрю: уже дед ходит по баштану как ни в чем не бывало и прикрывает лопухом арбузы.
За обедом опять старичина разговорился, стал пугать меньшего брата, что он обменяет его на
кур вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал на нем играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не видывал. Правда, семена ему что-то издалека достались.
Писарь сумрачно согласился. Он вообще был не в духе. Они поехали верхами. Поповский покос был сейчас
за Шеинскою
курьей, где шли заливные луга. Под Суслоном это было одно из самых красивых мест, и суслонские мужики
смотрели на поповские луга с завистью. С высокого правого берега, точно браною зеленою скатертью, развертывалась широкая картина. Сейчас она была оживлена сотнями косцов, двигавшихся стройною ратью. Ермилыч невольно залюбовался и со вздохом проговорил...
Весь надзор теперь сводится к тому, что рядовой сидит в камере,
смотрит за тем, «чтобы не шумели», и жалуется начальству; на работах он, вооруженный револьвером, из которого, к счастью, не умеет стрелять, и шашкою, которую трудно вытянуть из заржавленных ножен, стоит,
смотрит безучастно на работы,
курит и скучает.
— Божья воля — само собой. А главная причина — строгие времена пришли. Всякому чужого хочется, а между прочим, никому никого не жаль. Возьмем хоть Григорья Александрыча. Ну, подумал ли он, как уставную-то грамоту писал, что мужика обездоливает? подумал ли, что мужику либо землю пахать, либо
за курами смотреть? Нет, он ни крошки об этом не думал, а, напротив того, еще надеялся:"То-то, мол, я штрафов с мужиков наберу!"
Однажды Александр с Костяковым удили рыбу. Костяков, в архалуке, в кожаной фуражке, водрузив на берегу несколько удочек разной величины, и донных, и с поплавками, с бубенчиками и с колокольчиками,
курил из коротенькой трубки, а сам наблюдал, не смея мигнуть,
за всей этой батареей удочек, в том числе и
за удочкой Адуева, потому что Александр стоял, прислонясь к дереву, и
смотрел в другую сторону. Долго так стояли они молча.
— А не с приказчиками же-с я ее у лавок
курю! — вскрикнул, откидываясь назад, Туберозов и, постлав внушительно пальцем по своей ладони, добавил: — Ступай к своему месту, да
смотри за собою. Я тебя много, много раз удерживал, но теперь гляди: наступают новые порядки, вводится новый суд, и пойдут иные обычаи, и ничто не будет в тени, а все въяве, и тогда мне тебя не защитить.
Стебли трав щёлкали по голенищам сапог,
за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону забора кудахтала
курица, заглушая сухой треск скучных слов, Кожемякину было приятно, что
курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины,
посматривая на её красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: «Тебе бы попом-то быть!»
Некоторое время мы все молчали. Дядя значительно
посматривал на меня, но говорить со мной при всех не хотел. Он часто задумывался; потом, как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков был, по-видимому, спокоен,
курил сигару и
смотрел с достоинством несправедливо обиженного человека. Зато Бахчеев горячился
за всех. Он ворчал себе под нос, глядел на всех и на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел, беспрерывно плевал нá сторону и никак не мог успокоиться.
Оттуда прошел дедушка с своей ученицей на птичный двор; там всё нашел в отличном порядке; гусей, уток, индеек и
кур было великое множество, и
за всем
смотрела одна пожилая баба с внучкой.
Это была живая картина к той сказке и присказке: полусумасшедший кривой дворянин, важно позирующий в пышном уборе из костюмерной лавки, а вокруг его умная, но своенравная княгиня да два смертно ей преданные верные слуги и друг с сельской поповки. Это собралась на чужине она, отходящая, самодумная Русь; а там,
за стенами дома, катилась и гремела другая жизнь, новая, оторванная от домашних преданий: люди иные, на которых страна
смотрела еще как удивленная
курица смотрит на выведенных ею утят.
— Вот, говорят, от губернаторов все отошло:
посмотрели бы на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в департаменте — грешный человек, все еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь дорожка, — только сидит их там, как мух в стакане. Вот сидит он
за столом, папироску
покурит, ногами поболтает, потом возьмет перо, обмакнет, и чего-то поваракает; потом опять
за папироску возьмется, и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько ушло!
— Владимир Ипатьич! — прокричал голос в открытое окно кабинета с улицы Герцена. Голосу повезло: Персиков слишком переутомился
за последние дни. В этот момент он как раз отдыхал, вяло и расслабленно
смотрел глазами в красных кольцах и
курил в кресле. Он больше не мог. И поэтому даже с некоторым любопытством он выглянул в окно и увидал на тротуаре Альфреда Бронского. Профессор сразу узнал титулованного обладателя карточки по остроконечной шляпе и блокноту. Бронский нежно и почтительно поклонился окну.
Надя (обводя руками кругом себя). Не так! Ни
за что — так! Я не знаю, что я буду делать… но ничего не сделаю так, как вы! Сейчас иду мимо террасы с этим офицером… а Греков
смотрит,
курит… и глаза у него смеются. Но ведь он знает, что его… в тюрьму? Видишь! Те, которые живут, как хотят, они ничего не боятся… Им весело! Мне стыдно
смотреть на Левшина, на Грекова… других я не знаю, но эти!.. Этих я никогда не забуду… Вот идет дурачок с усиками… у-у!
Содержатель кают-компании, тот самый красивый блондин, который ушел в плавание, оставив на родине молодую жену, спустился по трапу к малайским лодкам и, держась
за фалреп, стал
смотреть, что такое привезли. Он торговался, желая купить подешевле
кур и ананасы.
Помню: сидим мы все в тесной избе; папиросы мои давно вышли,
курим мы махорку из трубок, волнами ходит синий, едкий дым, керосинка на столе коптит и чадит. Мы еще и еще выпиваем и поем песни. По соломенной крыше шуршит дождь,
за лесом вспыхивают синие молнии, в оконце тянет влажностью. На печи сидит лесникова старуха и усталыми глазами
смотрит Мимо нас.
Турман молча сидел, заложив руку
за пояс блузы, непрерывно
курил и своим темным взглядом
смотрел на Иринарха. Дядя-Белый внимательно слушал.
— Тешился так в Приречье один малый, немного постарше тебя, да и попался, словно
кур во щи. Видел я его после этой потехи в остроге,
за железной решеткой, да на хлебе и водице, видел потом, как его в тяжелых цепях ссылали в Сибирь. Там, братец, в рудниках, под землею, не видно никогда света Божьего, грудь хоть глотком свежего воздуха не поживится, исчахнешь в молодые годы.
Смотри, Федька, не угодить бы тебе
за ним. Однако взять бы Ваньку, мне что-то ныне невмоготу пешком плестись.
— А не с приказчиками у лавок
курю! — вскрикнул вдруг, откидываясь всем телом назад, Туберозов и с этим словом, постучав внушительно пальцем по своей ладони, добавил: — Ступай к своему месту, да
смотри за собою. — С этим отец протопоп стал своею большущею ногою на соломенный стул и начал бережно снимать рукою желтенькую канареечную клетку.