Неточные совпадения
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли платить не можете,
Работайте!» — А в чем твоя
Работа? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней возить.
Ну,
словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что
немец нас поймал!
— Извините меня, — обратилась она к машинисту-Немцу, — мне несколько
слов сказать мужу.
Словом, он показал терпенье, пред которым ничто деревянное терпенье
немца, заключенное уже в медленном, ленивом обращении крови его.
— Управитель так и оторопел, говорит: «Что вам угодно?» — «А! говорят, так вот ты как!» И вдруг, с этим
словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город, да полтора года и просидел
немец в тюрьме.
Слово «германцы» вместо «
немцы» Павел Петрович употребил ради иронии, которой, однако, никто не заметил.
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные
слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой
немец. Пропетое
слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с
немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись
слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
— Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел:
немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое
слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
Кричал же Бьоринг на Анну Андреевну, которая вышла было тоже в коридор за князем; он ей грозил и, кажется, топал ногами — одним
словом, сказался грубый солдат-немец, несмотря на весь «свой высший свет».
Уж одно
слово, что он фатер, — я не об
немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожу из общества.
Оскар Филипыч в нескольких
словах дал заметить Половодову, что ему в тонкости известно не только все дело по опеке, но все его мельчайшие подробности и особенно слабые места. Половодов с возраставшим удивлением слушал улыбавшегося
немца и, наконец, проговорил...
Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но
немцы, по
словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов.
Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (
немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и
слово...
Говоря, например, об одном человеке, который ему очень не нравился, он сжал в одном
слове «
немец!» выражением, улыбкой и прищуриванием глаз — целую биографию, целую физиологию, целый ряд мелких, грубых, неуклюжих недостатков, специально принадлежащих германскому племени.
Немец сел против меня и трагически начал мне рассказывать, как его патрон-француз надул, как он три года эксплуатировал его, заставляя втрое больше работать, лаская надеждой, что он его примет в товарищи, и вдруг, не говоря худого
слова, уехал в Париж и там нашел товарища. В силу этого
немец сказал ему, что он оставляет место, а патрон не возвращается…
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые
немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти
слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
— А что касается нашей встречи с Лиодором, то этому никто не поверит, — успокаивал
немец. — Кто не знает, что Лиодор разбойник и что ему ничего не значит оговорить кого угодно? Одним
словом, пустяки.
Проявления этой дикости нередко возмущали Райнера, но зато они никогда не приводили его в отчаяние, как английские мокассары, рассуждения
немцев о национальном превосходстве или французских буржуа о слабости существующих полицейских законов.
Словом, эти натуры более отвечали пламенным симпатиям энтузиаста, и, как мы увидим, он долго всеми неправдами старался отыскивать в их широком размахе силу для водворения в жизни тем или иным путем новых социальных положений.
У старика была дочь, и дочь-то была красавица, а у этой красавицы был влюбленный в нее идеальный человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время купец, молодой мечтатель, одним
словом — вполне
немец, Феферкухен какой-то.
— Это то самое место, — объяснил Прозоров, — в которое, по
словам Гейне, маршал Даву ударил ногой одного
немца, чем и сделал его знаменитостью на всю остальную жизнь…
Мальчик в штанах. Отец мой сказывал, что он от своего дедушки слышал, будто в его время здешнее начальство ужасно скверно ругалось. И все тогдашние
немцы до того от этого загрубели, что и между собой стали скверными
словами ругаться. Но это было уж так давно, что и старики теперь ничего подобного не запомнят.
Прежде всего я желал быть во всех своих делах и поступках «noble» (я говорю noble, a не благородный, потому что французское
слово имеет другое значение, что поняли
немцы, приняв
слово nobel и не смешивая с ним понятия ehrlich), потом быть страстным и, наконец, к чему у меня и прежде была наклонность, быть как можно более comme il faut.
Дыма, конечно, схитрил, называя себя родным братом Лозинской, да какая уж там к чорту хитрость, когда
немец ни
слова не понимает.
— Да в «Розе»… Сижу с
немцем за столиком, пью пиво, и вдруг вваливается этот старый дурак, который жужжал тогда мухой, а под ручку с ним Верочка и Наденька. Одним
словом, семейная радость… «Ах, какой сюрприз, Агафон Павлыч! Как мы рады вас видеть… А вы совсем бессовестный человек: даже не пришли проститься перед отъездом». Тьфу!..
Немец Робст ни
слова не знал по-русски, кроме: «Пошель, на уколь, свинь рюски», и производил впечатление самого тупоголового колбасника.
Граф, к чести его сказать, умел слушать и умел понимать, что интересует человека. Княгиня находила удовольствие говорить с ним о своих надеждах на Червева, а он не разрушал этих надежд и даже частью укреплял их. Я уверена, что он в этом случае был совершенно искренен. Как
немец, он мог интриговать во всем, что касается обихода, но в деле воспитания он не сказал бы лживого
слова.
— Тем более, если припомните
слова Вольтера, — поддержал ее Миклаков, — который говорил, что главный недостаток
немцев тот, что их очень много.
Спорить было бесполезно, ибо в Прокопе все чувства и мысли прорывались как-то случайно. Сегодня он негодует на
немцев и пропагандирует мысль о необходимости свергнуть немецкое иго; завтра он же будет говорить: чудесный генерал! одно
слово,
немец! и даже станет советовать: хоть бы у
немцев министра финансов на подержание взяли — по крайности, тот аккуратно бы нас обремизил!
— Насильно!.. насильно!.. Но если эти дуры не знают общежития!.. Что за народ эти русские!.. Мне кажется, они еще глупее
немцев… А как бестолковы!.. С ними говоришь чистым французским языком — ни
слова не понимают. Sacristie! Comme ils sont bêtes ces barbares! [Черт возьми! Как глупы эти варвары! (франц.)]
Университетская жизнь текла прежним порядком; прибавилось еще два профессора
немца, один русский адъюнкт по медицинской части, Каменский, с замечательным даром
слова, и новый адъюнкт-профессор российской словесности, Городчанинов, человек бездарный и отсталый, точь-в-точь похожий на известного профессора Г-го или К-ва, некогда обучавших благородное российское юношество.
Тузенбах. Да, нужно работать. Вы небось думаете: расчувствовался
немец. Но я, честное
слово, русский и по-немецки даже не говорю. Отец у меня православный…
— О, всех! всех, мои Иоганус! — отвечала опять Софья Карловна, и василеостровский
немец Иоган-Христиан Норк так спокойно глядел в раскрывавшиеся перед ним темные врата сени смертной, что если бы вы видели его тихо меркнувшие очи и его посиневшую руку, крепко сжимавшую руку Софьи Карловны, то очень может быть, что вы и сами пожелали бы пред вашим походом в вечность услыхать не вопль, не вой, не стоны, не многословные уверения за тех, кого вы любили, а только одно это
слово; одно ваше имя, произнесенное так, как произнесла имя своего мужа Софья Карловна Норк в ответ на его просьбу о детях.
Он хотел, чтобы русские и по наружности не были противны
немцам, а «чем упорнее берегли русские свою бороду, тем ненавистнее, — по
словам историка, — была она Петру, как символ закоснелых предрассудков, как вывеска спесивого невежества, как вечная преграда к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного».
Талантливый Григорьев сразу убедился, что без немецкого языка серьезное образование невозможно, и, при своей способности, прямо садился читать
немцев, спрашивая у меня незнакомые
слова и обороты.
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, необычными
словами рассказал, что женщина — помещица, он — учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей жизнь.
Мне пришлось за некоторыми объяснениями обратиться к самому Слава-богу, который принял меня очень вежливо, но, несмотря на самое искреннее желание быть мне полезным, ничего не мог мне объяснить по той простой причине, что сам ровно ничего не знал; сам по себе Слава-богу был совсем пустой
немец, по фамилии Муфель; он в своем фатерлянде пропал бы, вероятно, с голоду, а в России, в которую явился, по собственному признанию, зная только одно русское
слово «швин», в России этот нищий духом ухитрился ухватить большой кус, хотя и сделал это из-за какой-то широкой немецкой спины, женившись на какой-то дальней родственнице какого-то значительного
немца.
— А ничего, шерт возьми… Пустяки!.. —
Немец выпустил целую серию самых непечатных выражений и продолжал кричать какую-то тарабарщину, в которой можно было разобрать
слова: «швин», «канайль» и «бэстия».
Услышат ли они
немца, плохо говорящего по-русски, — останавливают и поправляют его на каждом
слове; заглянут ли в карты к плохому игроку, — тотчас начинают выходить из себя, критикуя каждый ход его; найдут ли тетрадку пошленьких стишков, переписанных безграмотным писарем, — немедленно примутся читать ее, преследуя на каждом шагу неправильное употребление запятых и буквы ять.
Она верила в бога, в божию матерь, в угодников; верила, что нельзя обижать никого на свете, — ни простых людей, ни
немцев, ни цыган, ни евреев, и что горе даже тем, кто не жалеет животных; верила, что так написано в святых книгах, и потому, когда она произносила
слова из Писания, даже непонятные, то лицо у нее становилось жалостливым, умиленным и светлым.
— Ну, вот… Да тут нема ничего интересного, — мямлил Козел, протягивая
слова. Ему чрезвычайно хотелось подробно и долго поговорить об этом страшном случае, разрезавшем пополам всю его жизнь, и он нарочно настраивал внимание слушателей. — Тридцать лет назад это было. Может быть, теперь нема и на свете того человека, который мне это сделал. Был он
немец. Колонист…
У
немцев все это выходит, правда, довольно мудрено, потому что они в философии употребляют множество особенных
слов и оборотов.
— Это хорошо, — я ни
слова не возражаю. Между
немцами есть даже очень честные и хорошие люди, но все-таки они
немцы.
Шиллер был совершенный
немец, в полном смысле всего этого
слова.
Он положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч, и уже это было так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее чиновник позабудет заглянуть в швейцарскую своего начальника, нежели
немец решится переменить свое
слово.
Напрасно силился он отбиваться; эти три ремесленника были самый дюжий народ из всех петербургских
немцев и поступили с ним так грубо и невежливо, что, признаюсь, я никак не нахожу
слов к изображению этого печального события.
— Де густибус?.. знаю-с. Тоже учились когда-то… Чему-нибудь и как-нибудь, по
словам великого Достоевского. Вино, конечно, пустяки, киндершпиль [Детская игра (нем. Kinderspiel).], но важен принцип. Принцип важен, да! — закричал неожиданно Завалишин. — Если я истинно русский, то и все вокруг меня должно быть русское. А на
немцев и французов я плевать хочу. И на жидов. Что, не правду я говорю, доктор?
Он
немец был от головы до ног,
Учен, серьезен, очень аккуратен,
Всегда к себе неумолимо строг
И не терпел на мне чернильных пятен.
Но, признаюсь, его глубокий слог
Был для меня отчасти непонятен,
Особенно когда он объяснял,
Что разуметь под
словом «идеал».
— Известно как, — ответил Василий Борисыч. — Червончики да карбованцы и в Неметчине свое дело делают. Вы думаете, в чужих-то краях взяток не берут? Почище наших лупят… Да… Только слава одна, что
немцы честный народ, а по правде сказать, хуже наших становых… Право
слово… Перед Богом — не лгу.
Ни на минуту не умолкая, он рассказывал опять про людей, живущих в свое удовольствие, про арестантскую и
немца, про острог, одним
словом, про всё то, о чем рассказывал вчера.
— Русски мужик свин! — ни к селу ни к городу ввернул и свое
слово рыженький
немец, к которому никто не обращался и который все время возился то около своих бульдогов, то около самовара, то начинал вдруг озабоченно осматривать ружья.