Неточные совпадения
Всё шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было хуже всего, не послушался Англичанки, и был оставлен без
сладкого пирога. Дарья Александровна не допустила бы в такой день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише не будет
сладкого пирога. Это испортило немного общую
радость.
Быть для кого-нибудь причиною страданий и
радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это
сладкая пища нашей гордости?
Оратор вдруг открыл лицо и вызвал на нем очень похожую на настоящую улыбку, которой актеры выражают
радость, и
сладким, нежным голосом начал говорить...
Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома!
О, Мать-Весна, благодарю за
радостьЗа
сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течет во мне! О, Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В очах огонь… и в сердце… и в крови
Во всей огонь. Люблю и таю, таю
От
сладких чувств любви! Прощайте, все
Подруженьки, прощай, жених! О милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе.
Вдыхая полной грудью
сладкий воздух, они шли не быстрой, но спорой походкой, и матери казалось, что она идет на богомолье. Ей вспоминалось детство и та хорошая
радость, с которой она, бывало, ходила из села на праздник в дальний монастырь к чудотворной иконе.
Ближе — прислонившись ко мне плечом — и мы одно, из нее переливается в меня — и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли
сладким ударом сердца. И такая
радость покориться этому «нужно». Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону — и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться — и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз — и умереть.
Но никогда откормленная, важная и тупая обезьяна, сидящая в карете, со стекляшками на жирном пузе, не поймет гордой прелести свободы, не испытает
радости вдохновения, не заплачет
сладкими слезами восторга, глядя, как на вербовой ветке серебрятся пушистые барашки!
Царь все ближе к Александрову.
Сладкий острый восторг охватывает душу юнкера и несет ее вихрем, несет ее ввысь. Быстрые волны озноба бегут по всему телу и приподнимают ежом волосы на голове. Он с чудесной ясностью видит лицо государя, его рыжеватую, густую, короткую бороду, соколиные размахи его прекрасных союзных бровей. Видит его глаза, прямо и ласково устремленные в него. Ему кажется, что в течение минуты их взгляды не расходятся. Спокойная, великая
радость, как густой золотой песок, льется из его глаз.
Но вскоре тело обвыкало в холоде, и когда купальщики возвращались бегом в баню, то их охватывало чувство невыразимой легкости, почти невесомости во всем их существе, было такое ощущение, точно каждый мускул, каждая пора насквозь проникнута блаженной
радостью,
сладкой и бодрой.
И вот, в ту самую минуту, когда Глумов договаривал эти безнадежные слова, в передней как-то особенно звукнул звонок. Объятые
сладким предчувствием, мы бросились к двери… О,
радость! Иван Тимофеич сам своей персоной стоял перед нами!
«Так вот друг, которого мне посылает судьба!» — подумал я, и каждый раз, когда потом, в это первое тяжелое и угрюмое время, я возвращался с работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спешил за казармы, со скачущим передо мной и визжащим от
радости Шариком, обхватывал его голову и целовал, целовал ее, и какое-то
сладкое, а вместе с тем и мучительно горькое чувство щемило мне сердце.
Людмила громко хохотала, и сердце у нее легонько замирало и теснилось, не то от веселой
радости, не то от вишнево-сладкой, страшной шери-бренди.
— Не смейся, пострел, — сказала Людмила, взяла его за другое ухо и продолжала: —
сладкая амброзия, и над нею гудят пчелы, это — его
радость. И еще он пахнет нежною ванилью, и уже это не для пчел, а для того, о ком мечтают, и это — его желание, — цветок и золотое солнце над ним. И третий его дух, он пахнет нежным,
сладким телом, для того, кто любит, и это — его любовь, — бедный цветок и полдневный тяжелый зной. Пчела, солнце, зной, — понимаешь, мой светик?
Раз бы один после
сладкой муки любовной уснуть рядом с тобой, Евгеньюшка, и навек бы согласился уснуть, умер бы в
радости, ноги твои бессчётно целуя…»
— О юноша, который пренебрег
радостями земли и предался
сладкому труду, — раздался в окне знакомый голос.
Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною,
сладкою, как ласка. Я верую, верую… (Вытирает ему платком слезы.) Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни
радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!
Он снова с веселой яростью, обезумевший от
радости при виде того, как корчились и метались эти люди под ударами его речей, начал выкрикивать имена и площадные ругательства, и снова негодующий шум стал тише. Люди, которых не знал Фома, смотрели на него с жадным любопытством, одобрительно, некоторые даже с радостным удивлением. Один из них, маленький, седой старичок с розовыми щеками и глазками, вдруг обратился к обиженным Фомой купцам и
сладким голосом пропел...
Спускаясь с лестницы, он улыбался. У него кружилась голова, тело налилось
сладкой истомой, он шёл тихо и осторожно, точно боялся расплескать горячую
радость сердца.
А ночью, думая о Маше, я с невыразимо
сладким чувством, с захватывающею
радостью прислушивался к тому, как шумели крысы и как над потолком гудел и стучал ветер; казалось, что на чердаке кашлял старый домовой.
К тому времени с Дальнего Востока потянуло первым холодом настоящих поражений, и стало неприятно думать о войне, в которой нет ни ясного смысла, ни
радости побед, и с легкостью бессознательного предательства городок вернулся к прежнему миру и
сладкой тишине.
Разумеется, мы с
радостью согласились и затем вместе с батюшкой проводили его до квартиры. Ячувствовал, что с моей души скатилось бремя, и потому весело и проворно шлепал по грязи. Мысль, что наш путь лежит мимо кабака купца Прохорова и что последний увидит нас дружески беседующими, производила во мне нечто вроде
сладкого опьянения. Наконец, я не выдержал, и из глубины души моей вылетел вопрос...
Работали играя, с веселым увлечением детей, с той пьяной
радостью делать,
слаще которой только объятие женщины.
Какое воображение без
сладкого душевного чувства может представить себе Монархиню, Которая, одною рукою подписывая судьбу государств, другою ласкает цветущие Отрасли Императорского Дома, и Которая, прерывая нить великих политических мыслей, оставляя на минуту заботы правления, отдыхает сердцем в семейственных
радостях и, так сказать, дополняет ими счастие добродетельной Монархини?
Радость же маменьки при виде детей ее — и, кажется, более всех меня, возвратившихся здоровыми и непохудевшими, была неописанна. Я даже заболел: так меня закормили и жареным и
сладким.
Болдухины написали самое ласковое письмо к Солобуевым, просили камердинера на словах передать их
радость дорогим гостям, буфетчик поднес ему третью рюмку
сладкой водки, — и опять зазвенел колокольчик, застукала телега, подняв за собою пыль вдоль длинной болдухинской улицы, и уехал бойкий камердинер.
Я не хочу, как многие из нас,
Испытывать читателей терпенье,
И потому примусь за свой рассказ
Без предисловий. —
Сладкое смятенье
В душе моей, как будто в первый раз,
Ловлю прыгунью рифму и, потея,
В досаде призываю Асмодея.
Как будто снова бог переселил
Меня в те дни, когда я точно жил, —
Когда не знал я, что на слово младость
Есть рифма: гадость, кроме рифмы
радость!
Городищев. Обожать благодетельницу — и обязанность и в то же время самая
сладкая,
радость осчастливливаемых вами.
Нет
слаще веселья, как сердечная
радость — любовная сласть!..» Таково слово Яр-Хмель говорит.
И недалеко от нее, в розовых кустах, откуда пахло так томно и нежно, засмеялся кто-то тихо, но таким звонким и
сладким смехом, что от непонятной
радости замерло сердце Мафальды. Вот, только пошепталась она с лукавым искусителем, и уже подпала под власть его поганых чар.
О
сладкий, нам знакомый шорох платья
Любимой женщины, о, как ты мил!
Где б мог ему подобие прибрать я
Из
радостей земных? Весь сердца пыл
К нему летит, раскинувши объятья,
Я в нем расцвет какой-то находил.
Но в двадцать лет — как несказанно дорог
Красноречивый, легкий этот шорох!
Стал ездить там, где мог пешком пройти, привык к мягкой постели, к нежной,
сладкой пище, к роскошному убранству в доме, привык заставлять делать других, что сам можешь сделать, — и нет
радости отдыха после труда, тепла после холода, нет крепкого сна и всё больше ослабляешь себя и не прибавляешь, а убавляешь
радости и спокойствия и свободы.
Будешь свободная все делать, будешь блаженна и здесь, на земле, будешь блаженна, как ангел небесный, будешь райские
радости видеть, будешь
сладкое ангельское пение слышать.
Вся отхлынувшая было
радость снова жгуче-сладкой волной затопила сердечко Дуни.
— Прощай, моя Наташа! Прощай, нарядная, веселая птичка, оставайся такою, какова ты есть, — со
сладкой грустью говорила Елена Дмитриевна, прижимая к себе девочку, — потому что быть иной ты не можешь, это не в твоих силах. Но сохраняя постоянную
радость и успех в жизни, думай о тех, кто лишен этой
радости, и в богатстве, в довольстве не забывай несчастных и бедных, моя Наташа!
Радость, как ветер, врывается в его грудь и обдает
сладким холодком его сердце.
И вот такие-то (или вроде того) матрикулы и подняли всю академическую бурю. Мы на
радостях с Неофитом Калининым вкушали
сладкий отдых от зубренья и несколько дней не заглядывали в университет. Мне захотелось узнать — получил ли я действительно средний балл, дающий кандидатскую степень, и пошел, еще ничего не зная, что в это утро творилось в университете, и попал на двор, привлеченный чем-то необычайным.
С какою безотчетною
радостью шла она в объятия друга, и вместо
сладкого поцелуя прожгло все ее существо клеймо позора.
Лелька очень мучилась позорностью своего поступка. И все-таки из души перла весенне-свежая
радость. Как хорошо! Как хорошо! Бюллетень выдали на три дня. Да потом еще воскресенье. Четыре дня не дышать бензином! Не носить везде с собою этого мерзостно-сладкого запаха, не чувствовать раскалывающей голову боли, не задумываться о смерти. Как хорошо!
Знать ли, что спокойствие и безопасность моя и семьи, все мои
радости и веселья покупаются нищетой, развратом и страданиями миллионов, — ежегодными виселицами, сотнями тысяч страдающих узников и миллионом оторванных от семей и одуренных дисциплиной солдат, городовых и урядников, которые оберегают мои потехи заряженными на голодных людей пистолетами; покупать ли каждый
сладкий кусок, который я кладу в свой рот или рот моих детей, всем тем страданием человечества, которое неизбежно для приобретения этих кусков; или знать, что какой ни есть кусок — мой кусок только тогда, когда он никому не нужен и никто из-за него не страдает.
И время, которое в движении своем уравнивает факты с продуктами фантазии, одинаково оставляя их только в памяти и больше нигде, дает мне, старцу,
сладкую возможность воспоминаний: если бы не боязнь утомить внимание читателя, я мог бы передать ему долгую повесть любовных восторгов, мук ревности, тоски ожидания и
радости мгновенных тайных встреч.