Неточные совпадения
Можно только
сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое,
от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само
собою и назовется завтрашним днем.
Сказавши это, еще маленько поучил жезлом и отослал головотяпов
от себя с честию.
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы
от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали руки, напрасно облагали
себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было
сказать, что"как-никак, а придется в поле с сохою выйти", но дерзкого едва не побили каменьями, и в ответ на его предложение утроили усердие.
— Хоть и точно, что
от этой пищи словно кабы живот наедается, однако, братцы, надо так
сказать: самая эта еда пустая! — говорили промеж
себя глуповцы.
Сначала бичевал я
себя с некоторою уклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика и
сказал ему: «Хлещи!» И что же? даже сие оказалось недостаточным, так что я вынужденным нашелся расковырять
себе на невидном месте рану, но и
от того не страдал, а находился в восхищении.
— Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, —
сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя матери, он почувствовал на
себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась
от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
«Разумеется, я
скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду», решил он сам с
собой, поднимая голову
от книги. И, живо представив
себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
«Что-нибудь еще в этом роде»,
сказал он
себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма была
от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
В эти два часа ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он
скажет о том, как он у Жида дожидался, старательно скрывал
от других и даже
от себя испытываемое чувство.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь
от Щербацких и вынося
от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к
себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она
сказала мне, что любит.
Одна из молодых баб приглядывалась к Англичанке, одевавшейся после всех, и когда она надела на
себя третью юбку, то не могла удержаться
от замечания: «ишь ты, крутила, крутила, всё не накрутит!» —
сказала она, и все разразились хохотом.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло
от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в
себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что
скажет.
— Ну, хорошо. Понято, —
сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к
себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду
от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
«Нет, это не может так оставаться», решительно
сказал себе Алексей Александрович, выйдя
от жены.
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья,
от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал
себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это
сказали в Москве?
«Я ни в чем не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет
себя наказывать, tant pis pour elle». [тем хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она
сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло
от состраданья к ней.
«Только при таком решении я поступаю и сообразно с религией, —
сказал он
себе, — только при этом решении я не отвергаю
от себя преступную жену, а даю ей возможность исправления и даже — как ни тяжело это мне будет — посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее».
— Отчего же непременно в лиловом? — улыбаясь спросила Анна. — Ну, дети, идите, идите. Слышите ли? Мис Гуль зовет чай пить, —
сказала она, отрывая
от себя детей и отправляя их в столовую.
— Вы возродитесь, предсказываю вам, —
сказал Сергей Иванович, чувствуя
себя тронутым. — Избавление своих братьев
от ига есть цель, достойная и смерти и жизни. Дай вам Бог успеха внешнего, — и внутреннего мира, — прибавил он и протянул руку.
Она никогда не чувствовала
себя столь униженною, как в ту минуту, когда, призвав комиссионера, услышала
от него подробный рассказ о том, как он дожидался и как потом ему
сказали: «ответа никакого не будет».
— А я? —
сказала она. — Даже тогда… — Она остановилась и опять продолжала, решительно глядя на него своими правдивыми глазами, — даже тогда, когда я оттолкнула
от себя свое счастье. Я любила всегда вас одного, но я была увлечена. Я должна
сказать… Вы можете забыть это?
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки
от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над
собой, поднялся и
сказал...
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую
от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле
себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он хотел
сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову.
— Постой, соуса возьми, —
сказал он, удерживая руку Левина, который отталкивал
от себя соус.
— Ну, слушайте же, что такое эти мертвые души, —
сказала дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких словах вся обратилась в слух: ушки ее вытянулись сами
собою, она приподнялась, почти не сидя и не держась на диване, и, несмотря на то что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на воздух
от дуновенья.
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», —
сказал про
себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо
от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
— Уму непостижимо! —
сказал он, приходя немного в
себя. — Каменеет мысль
от страха. Изумляются мудрости промысла в рассматриванье букашки; для меня более изумительно то, что в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы! Позвольте предложить вам вопрос насчет одного обстоятельства;
скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над
собой и под
собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему
сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево
от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Вы посмеетесь даже
от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора,
скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к
себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим
собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы не так!
И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату
от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за
себя прозвище во все свое воронье горло и
скажет ясно, откуда вылетела птица.
Когда кадриль кончилась, Сонечка
сказала мне «merci» с таким милым выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге, не помнил
себя от радости и сам не мог узнать
себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал
от себя двух монахов, чтобы
сказать, что они не так ведут
себя, как следует; что между запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
— «Лети-ка, Летика», —
сказал я
себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла. И я полетел; я так дышал на лодочника, что человек вспотел
от волнения. Капитан, вы хотели оставить меня на берегу?
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор
себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам
сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня
от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще одна мысль и страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее
от себя, так она была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов все вертелся около него, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно
сказать, что да.А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним власть, он захочет употребить ее как оружие против Дуни?
Она вошла, едва переводя дух
от скорого бега, сняла с
себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и
сказала: «Идет! на улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле
себя.
— Я говорю про этих стриженых девок, — продолжал словоохотливый Илья Петрович, — я прозвал их сам
от себя повивальными бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут в академию, учатся анатомии; ну
скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить
себя? Хе! хе!
Ведь так? — настаивал Свидригайлов с плутовскою улыбкой, — ну представьте же
себе после этого, что я сам-то, еще ехав сюда, в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне тоже
скажете что-нибудь новенького и что
от вас же удастся мне чем-нибудь позаимствоваться!
— Батюшка Петр Андреич! —
сказал добрый дядька дрожащим голосом. — Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет
от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам
себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай
себе хоть на все четыре стороны.
Однако о
себе скажу,
Что не труслива. Так, бывает,
Карета свалится, — подымут: я опять
Готова сызнова скакать;
Но всё малейшее в других меня пугает,
Хоть нет великого несчастья
от того,
Хоть незнакомый мне, — до этого нет дела.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки
скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает
себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика
от экзекуции.
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и
от рук отбился. «Такой уж он Езоп, —
сказал он между прочим, — всюду протестовал
себя [Протестовал
себя — зарекомендовал, показал
себя.] дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет».
— Чтобы вам было проще со мной, я
скажу о
себе: подкидыш, воспитывалась в сиротском приюте, потом сдали в монастырскую школу, там выучилась золотошвейному делу, потом была натурщицей, потом [В раннем варианте чернового автографа после: потом — зачеркнуто: три года жила с одним живописцем, натурщицей была, потом меня отбил у него один писатель, но я через год ушла
от него, служила.] продавщицей в кондитерской, там познакомился со мной Иван.
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он и, наткнувшись в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для того, чтоб «предостеречь
от ошибок», а в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение в том, что оно не нашло в
себе сил продолжить дело народовольцев и позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно
сказал...
— Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что ли! —
сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же
себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее
от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить
себя на любимое занятие, — верно?
Это так смутило его, что он забыл ласковые слова, которые хотел
сказать ей, он даже сделал движение в сторону
от нее, но мать сама положила руку на плечи его и привлекла к
себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
Макаров вел
себя с Томилиным все менее почтительно; а однажды, спускаясь по лестнице
от него,
сказал как будто нарочно громко...
— Не ожидал я, что ты пьешь… не знал, —
сказал Самгин. Дронов вынул из кармана бутылку и помахал ею пред лицом его, — бутылка была полная, в ней не хватало, может быть, глотка. Дронов размахнулся и бросил ее далеко
от себя, бутылка звонко взорвалась.
— Постарел, больше, чем надо, — говорила она, растягивая слова певуче, лениво; потом, крепко стиснув руку Самгина горячими пальцами в кольцах и отодвинув его
от себя, осмотрев с головы до ног,
сказала: — Ну — все же мужчина в порядке! Сколько лет не видались? Ох, уж лучше не считать!
Самгин слушал рассказ молча и внутренне протестуя: никуда не уйдешь
от этих историй! А когда Таисья кончила, он, вынудив
себя улыбнуться,
сказал...