Неточные совпадения
Искусственные примеси сверху донизу опутали Глупов, и ежели можно
сказать, что
в общей экономии его существования эта искусственность была небесполезна, то с не меньшею правдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди не весьма счастливые.
— Так,
в роде размазни… нет, замазки, — возбуждая
общий хохот,
сказал Весловский.
— О, да! —
сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие
в общем разговоре.
— Я думаю, —
сказал Константин, — что никакая деятельность не может быть прочна, если она не имеет основы
в личном интересе. Это
общая истина, философская, —
сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о философии.
― А! вот и они! ―
в конце уже обеда
сказал Степан Аркадьич, перегибаясь через спинку стула и протягивая руку шедшему к нему Вронскому с высоким гвардейским полковником.
В лице Вронского светилось тоже
общее клубное веселое добродушие. Он весело облокотился на плечо Степану Аркадьичу, что-то шепча ему, и с тою же веселою улыбкой протянул руку Левину.
Ему было радостно думать, что и
в столь важном жизненном деле никто не
в состоянии будет
сказать, что он не поступил сообразно с правилами той религии, которой знамя он всегда держал высоко среди
общего охлаждения и равнодушия.
— То есть я
в общих чертах могу представить себе эту перемену. Мы всегда были дружны, и теперь… — отвечая нежным взглядом на взгляд графини,
сказал Степан Аркадьич, соображая, с которым из двух министров она ближе, чтобы знать, о ком из двух придется просить ее.
― Легко быть введену
в заблуждение, делая заключение об
общем призвании народа, ―
сказал Метров, перебивая Левина. ― Состояние рабочего всегда будет зависеть от его отношения к земле и капиталу.
— Отчасти, графиня, я понимаю, что положение Алексея Александровича… —
сказал Облонский, не понимая хорошенько,
в чем дело, и потому желая оставаться
в общем.
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу, не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к
общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня
в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом
сказал: «Чья это рука?»
В чулане было совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас узнал Катеньку.
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия
в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания
в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания
в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог
в разговоре прилично умолчать или
сказать несколько
общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.
Экономическая же правда прибавляет, что чем более
в обществе устроенных частных дел и, так
сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается
в нем и
общее дело.
— А вот что;
сказать, например, что просвещение полезно, это
общее место; а
сказать, что просвещение вредно, это противоположное
общее место. Оно как будто щеголеватее, а
в сущности одно и то же.
Он
сказал несколько слов еще более грубых и заглушил ими спор, вызвав
общее смущение, ехидные усмешки, иронический шепот. Дядя Яков, больной, полулежавший на диване
в груде подушек, спросил вполголоса, изумленно...
Сказав адрес, она села
в сани; когда озябшая лошадь резко поскакала, Нехаеву так толкнуло назад, что она едва не перекинулась через спинку саней. Клим тоже взял извозчика и, покачиваясь, задумался об этой девушке, не похожей на всех знакомых ему. На минуту ему показалось, что
в ней как будто есть нечто
общее с Лидией, но он немедленно отверг это сходство, найдя его нелестным для себя, и вспомнил ворчливое замечание Варавки-отца...
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А
в общем я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и
сказал.
— Обо всем, — серьезно
сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил
в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я
в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер.
В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
—
В общем она — выдуманная фигура, — вдруг
сказал Попов, поглаживая, лаская трубку длинными пальцами. — Как большинство интеллигентов. Не умеем думать по исторически данной прямой и все налево скользим. А если направо повернем, так уж до сочинения книг о религиозном значении социализма и даже вплоть до соединения с церковью… Я считаю, что прав Плеханов: социал-демократы могут — до определенного пункта — ехать
в одном вагоне с либералами. Ленин прокламирует пугачевщину.
— Как же, Клим Иванович? Значит — допущено соединение всех сословий
в общих правах? — Тогда — разрешите поздравить с увенчанием трудов, так
сказать…
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую действительность
в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел
сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И
в общем надо
сказать, что моя жизнь…»
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим еще ждал, что она
скажет ему, чем был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула мысль:
в словах этой девушки есть нечто
общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
— Я только не умела выразиться, — заторопилась она, — это я не так
сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей встречи. А если я не так
сказала словами, что «почти вас люблю», то ведь
в мысли это было почти так — вот потому я и
сказала, хотя и люблю я вас такою… ну, такою
общею любовью, которою всех любишь и
в которой всегда не стыдно признаться…
Веселились по свистку,
сказал я; да, там, где собрано
в тесную кучу четыреста человек, и самое веселье подчинено
общему порядку. После обеда, по окончании работ, особенно
в воскресенье, обыкновенно раздается команда...
— Вот какие вопросы вы задаете! Ну-с, это, батюшка, философия. Что ж, можно и об этом потолковать. Вот приезжайте
в субботу. Встретите у меня ученых, литераторов, художников. Тогда и поговорим об
общих вопросах, —
сказал адвокат, с ироническим пафосом произнося слова: «
общие вопросы». — С женой знакомы. Приезжайте.
—
В остроге есть одно лицо, которым я очень интересуюсь (при слове острог лицо Масленникова сделалось еще более строго), и мне хотелось бы иметь свидание не
в общей, а
в конторе, и не только
в определенные дни, но и чаще. Мне
сказали, что это от тебя зависит.
— Сколько лет, сколько зим! —
сказала она, подавая Старцеву руку, и было видно, что у нее тревожно билось сердце; и пристально, с любопытством глядя ему
в лицо, она продолжала: — Как вы пополнели! Вы загорели, возмужали, но
в общем вы мало изменились.
— Прекрасно! —
сказал и Старцев, поддаваясь
общему увлечению. — Вы где учились музыке? — спросил он у Екатерины Ивановны. —
В консерватории?
— Вы, милостивый государь, войдите
в мое положение… Посудите сами, какую, ну, какую,
скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что
общего,
скажите, между этой энциклопедией и русской жизнью? И как прикажете применить ее к нашему быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию…
скажу более — науку?
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней от нашего
общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому, я уверен, что
в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому, для передачи мне,
сказала, что уверена, что сойдется со мною
в условиях. Стало быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
Вот какое было
общее впечатление моего первого посещения. Мне
сказали, и я знала, что я буду
в мастерской,
в которой живут швеи, что мне покажут комнаты швей; что я буду видеть швей, что я буду сидеть за обедом швей; вместо того я видела квартиры людей не бедного состояния, соединенные
в одно помещение, видела девушек среднего чиновничьего или бедного помещичьего круга, была за обедом, небогатым, но удовлетворительным для меня; — что ж это такое? и как же это возможно?
Еще несколько слов:
в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я
в лицо, с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать
в непродолжительном времени; покамест
скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено
общему мнению
в самом ложном виде.
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними
общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так
сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова о том, о чем хотелось поговорить.
Во всяком случае, как только осмотрелась матушка
в Заболотье, так тотчас же начала дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! —
скажу здесь
в скобках — ни она, ни наследники ее не увидели окончания этого дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян
в одну волость с
общим управлением и дав им возможность устроиться между собою по собственному разумению.
Я могу
сказать, что у меня был опыт изначальной свободы, и,
в связи с ней, и творческой новизны, и зла, был острый опыт о личности и ее конфликте с миром
общего, миром объективации, опыт выхода из власти
общего, был опыт человечности и сострадания, был опыт о человеке, который есть единственный предмет философии.
Не могу ничего
сказать о достоинстве этой драмы, но
в моей памяти осталось несколько сцен и
общий тон — противопоставление простых добродетелей крестьянства заносчивости рыцарей — аристократов.
Тютчев
сказал: «Умом России не понять, аршином
общим не измерить, у ней особенная стать,
в Россию можно только верить».
В пользу системы
общих камер, я думаю, едва ли можно
сказать что-нибудь хорошее.
Горлинки понимаются, вьют, или, лучше
сказать, устроивают, гнезда, несут яйца, выводят детей и выкармливают их точно так же, как витютины и клинтухи; я не замечал
в их нравах ни малейшего отступления от
общей жизни голубиных пород и потому не стану повторять одного и того же.
— Это простое сравнение, —
сказал он. — Так как и звук, и свет,
в сущности, сводятся к движению, то у них должно быть много
общих свойств.
Некоторые глупые, дерзновенные и невежды попускаются переводить на
общий язык таковые книги. Многие ученые люди, читая переводы сии, признаются, что ради великой несвойственности и худого употребления слов они непонятнее подлинников. Что же
скажем о сочинениях, до других наук касающихся,
в которые часто вмешивают ложное, надписывают ложными названиями и тем паче славнейшим писателям приписывают свои вымыслы, чем более находится покупщиков.
Но нередкий
в справедливом негодовании своем
скажет нам: тот, кто рачит о устройстве твоих чертогов, тот, кто их нагревает, тот, кто огненную пряность полуденных растений сочетает с хладною вязкостию северных туков для услаждения расслабленного твоего желудка и оцепенелого твоего вкуса; тот, кто воспеняет
в сосуде твоем сладкий сок африканского винограда; тот, кто умащает окружие твоей колесницы, кормит и напояет коней твоих; тот, кто во имя твое кровавую битву ведет со зверями дубравными и птицами небесными, — все сии тунеядцы, все сии лелеятели, как и многие другие, твоея надменности высятся надо мною: над источившим потоки кровей на ратном поле, над потерявшим нужнейшие члены тела моего, защищая грады твои и чертоги,
в них же сокрытая твоя робость завесою величавости мужеством казалася; над провождающим дни веселий, юности и утех во сбережении малейшия полушки, да облегчится, елико то возможно,
общее бремя налогов; над не рачившим о имении своем, трудяся деннонощно
в снискании средств к достижению блаженств общественных; над попирающим родством, приязнь, союз сердца и крови, вещая правду на суде во имя твое, да возлюблен будеши.
Когда я объявил орочам, что маршрут по рекам Акуру и Хунгари должен выполнить во что бы то ни стало, они решили обсудить этот вопрос на
общем сходе
в тот день вечером
в доме Антона Сагды. Я хорошо понимал причину их беспокойства и решил не настаивать на том, чтобы они провожали меня за водораздел, о чем я и
сказал им еще утром, и только просил, чтобы они подробно рассказали мне, как попасть на Сихотэ-Алинь. Спутниками моими по этому маршруту вызвались быть стрелки Илья Рожков и Павел Ноздрин.
Но нельзя
сказать, чтоб эти причины были совершенно забыты автором: простой и естественный смысл факта не укрылся от него, и
в «Не
в своих санях» мы находим разбросанные черты тех отношений, которые разумеем под
общим именем самодурных.
Для того чтобы
сказать что-нибудь определенное о таланте Островского, нельзя, стало быть, ограничиться
общим выводом, что он верно изображает действительность; нужно еще показать, как обширна сфера, подлежащая его наблюдениям, до какой степени важны те стороны фактов, которые его занимают, и как глубоко проникает он
в них.
Вообще надобно
сказать, что только с помощью этого убеждения и поддерживается некоторая жизнь
в нашем «темном царстве»: через него здесь и карьеры делаются, и выгодные партии составляются, и капиталы наживаются, и
общее уважение приобретается.
— Я всех либералов не видала и судить не берусь, —
сказала Александра Ивановна, — но с негодованием вашу мысль выслушала: вы взяли частный случай и возвели
в общее правило, а стало быть, клеветали.
— А ты себя вправь! на то ты человек, ты мужчина; энергии тебе не занимать стать! Но как бы то ни было, разве можно, разве позволительно — частный, так
сказать, факт возводить
в общий закон,
в непреложное правило?
Так Мыльников ничего и не
сказал Кожину, движимый своей мужицкой политикой, а о поручении Фени припомнил только по своем возвращении
в Балчуговский завод, то есть прямо
в кабак Ермошки. Здесь, пьяный, он разболтал все, что видел своими глазами. Первым вступился, к
общему удивлению, Ермошка. Он поднял настоящий скандал.
Очень рад, что твои финансовые дела пришли
в порядок. Желаю, чтобы вперед не нужно было тебе писать
в разные стороны о деньгах. Должно быть, неприятно распространяться об этом предмете. Напиши несколько строк Семенову и
скажи ему
общую нашу признательность за пятьсот рублей, которые ему теперь уже возвращены.
Белоярцев доходил до самообожания и из-за этого даже часто забывал об обязанностях, лежащих на нем по званию социального реформатора. Хотя он и говорил: «отчего же мне не скучно?», но
в существе нудился более всех и один раз при
общем восклике: «какая скука! какая скука!» не ответил: «отчего же мне не скучно?», а походил и
сказал...