Неточные совпадения
Он не мог признать, что он тогда знал
правду, а теперь ошибается, потому что, как только он начинал думать спокойно об этом, всё распадалось вдребезги; не мог и признать того, что он тогда ошибался, потому что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он бы осквернял те минуты. Он был
в мучительном разладе с самим собою и напрягал все душевные
силы, чтобы выйти из него.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей
силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что
в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо
в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
А тот… но после всё расскажем,
Не
правда ль? Всей ее родне
Мы Таню завтра же покажем.
Жаль, разъезжать нет мочи мне:
Едва, едва таскаю ноги.
Но вы замучены с дороги;
Пойдемте вместе отдохнуть…
Ох,
силы нет… устала грудь…
Мне тяжела теперь и радость,
Не только грусть… душа моя,
Уж никуда не годна я…
Под старость жизнь такая гадость…»
И тут, совсем утомлена,
В слезах раскашлялась она.
Николай Петрович попал
в мировые посредники и трудится изо всех
сил; он беспрестанно разъезжает по своему участку; произносит длинные речи (он придерживается того мнения, что мужичков надо «вразумлять», то есть частым повторением одних и тех же слов доводить их до истомы) и все-таки, говоря
правду, не удовлетворяет вполне ни дворян образованных, говорящих то с шиком, то с меланхолией о манципации (произнося ан
в нос), ни необразованных дворян, бесцеремонно бранящих «евту мунципацию».
— Не брани меня, Андрей, а лучше
в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но
силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты
правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
Пробегая мысленно всю нить своей жизни, он припоминал, какие нечеловеческие боли терзали его, когда он падал, как медленно вставал опять, как тихо чистый дух будил его, звал вновь на нескончаемый труд, помогая встать, ободряя, утешая, возвращая ему веру
в красоту
правды и добра и
силу — подняться, идти дальше, выше…
Ей прежде всего бросилась
в глаза — зыбкость, односторонность, пробелы, местами будто умышленная ложь пропаганды, на которую тратились живые
силы, дарования, бойкий ум и ненасытная жажда самолюбия и самонадеянности,
в ущерб простым и очевидным, готовым уже
правдам жизни, только потому, как казалось ей, что они были готовые.
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой,
в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее
в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех
сил ума и сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если
правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
«Нет, это не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие
силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать
в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить
в нее, быть искренним, понимать прелесть
правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой
силой, если не выше
силы ума, то хоть наравне с нею.
Иногда,
в этом безусловном рвении к какой-то новой
правде, виделось ей только неуменье справиться с старой
правдой, бросающееся к новой, которая давалась не опытом и борьбой всех внутренних
сил, а гораздо дешевле, без борьбы и сразу, на основании только слепого презрения ко всему старому, не различавшего старого зла от старого добра, и принималась на веру от не проверенных ничем новых авторитетов, невесть откуда взявшихся новых людей — без имени, без прошедшего, без истории, без прав.
Она чувствовала условную ложь этой формы и отделалась от нее, добиваясь
правды.
В ней много именно того, чего он напрасно искал
в Наташе,
в Беловодовой: спирта, задатков самобытности, своеобразия ума, характера — всех тех
сил, из которых должна сложиться самостоятельная, настоящая женщина и дать направление своей и чужой жизни, многим жизням, осветить и согреть целый круг, куда поставит ее судьба.
Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он, надо
правду сказать, хлопотал из всех
сил, не спрашивая себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли намерение оставить Веру
в покое и уехать или угодить ей, принести «жертву», быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать с ней с визитами и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут
в воскресенье «на пирог».
Он это видел, гордился своим успехом
в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее
силу и давали ей оружие против его
правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и
правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та
правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Он касался кистью зрачка на полотне, думал поймать
правду — и ловил
правду чувства, а там,
в живом взгляде Веры, сквозит еще что-то, какая-то спящая
сила. Он клал другую краску, делал тень — и как ни бился, — но у него выходили ее глаза и не выходило ее взгляда.
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл
в моих поступках
в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никак не
в силах представить дело
в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться.
Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли
в нем? Тем более что я не уверен…
В нравственных сомнениях, вызываемых
силой, есть своя
правда.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить
в себе
силы для служения той же
правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по
силам.
Мы видели еще сегодня здесь,
в этой зале, что непосредственная
сила правды еще живет
в его молодом сердце, что еще чувства семейной привязанности не заглушены
в нем безверием и нравственным цинизмом, приобретенным больше по наследству, чем истинным страданием мысли.
Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий
правды, ищущий ее и верующий
в нее, а уверовав, требующий немедленного участия
в ней всею
силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не
в силе, а
в правде.
«Великую, — продолжает он, — вижу
в вас
силу характера, ибо не побоялись истине послужить
в таком деле,
в каком рисковали, за свою
правду, общее презрение от всех понести».
Ну, пришло новое царствование, Орлов, видите,
в силе, то есть я не знаю, насколько это
правда… так думают, по крайней мере; знают, что он мой наследник, и внучка-то меня любит, ну, вот и пошла такая дружба — опять готовы подавать шубу и калоши.
Долее оставаться
в ложном положении я не мог и решился, собрав все
силы, вынырнуть из него. Я написал ей полную исповедь. Горячо, откровенно рассказал ей всю
правду. На другой день она не выходила и сказалась больной. Все, что может вынесть преступник, боящийся, что его уличат, все вынес я
в этот день; ее нервное оцепенение возвратилось — я не смел ее навестить.
Староста церкви говорил,
правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми
силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было
в ней столько нужды, сколько нам
в прошлогоднем снеге.
Мне глубоко антипатична точка зрения слишком многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими
силами, чуть ли не кучкой преступников, сами же они неизменно пребывают
в правде и свете.
Бог присутствует не
в имени Божьем, не
в магическом действии, не
в силе этого мира, а во всяческой
правде,
в истине, красоте, любви, свободе, героическом акте.
Закончу это историческое введение словами св. Александра Невского, которые можно считать характерными для России и русского народа: «Не
в силе Бог, а
в правде».
Но беда была
в том, что люди ренессанса,
в пылу борьбы, из естественной реакции против устаревшего миросозерцания, часто недостаточно оценивали ту социальную
правду, которая была
в левой интеллигенции и которая оставалась
в силе.
Протестантизм
в начале своем был мистичен, [Германская мистика и есть то, что было великого и вечного
в протестантизме.] но не имел
в себе творческих религиозных
сил, нес с собой лишь отрицательную
правду и
в дальнейшем своем развитии перешел
в рационализм.
Обиженная невинность, пленники у внешнего зла, порабощенные чуждой нам стихией, от которой освобождаемся
в историческом процессе, или мы преступники перед высшей
правдой, грешники, порабощенные внутренней для нас
силой зла, за которую мы сами ответственны?
Великая
правда этого соединения была
в том, что языческое государство признало благодатную
силу христианской церкви, христианская же церковь еще раньше признала словами апостола, что «начальствующий носит меч не напрасно», т. е. что власть имеет положительную миссию
в мире (независимо от ее формы).
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы.
В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не
в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее
в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной
правды… Это была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни…
— «
Сила поганьская…» — живо подхватил студент, — эти слова стояли
в описании смерти Юрка… значит,
правда: и он тут же под одной плитой…
Но то
правда, что
в старину
силы телесные были
в уважении и что силачи оные употребляли во зло.
Но основы этой жизни, ее внутренняя
сила — совершенно непонятны для жалких людей, отвыкших от всякой разумности и
правды в своих житейских отношениях.
Теперь же мы можем,
в заключение разбора «Своих людей», только спросить читателей: откажут ли они изображениям Островского, так подробно анализированным нами,
в жизненной
правде и
в силе художнического представления?
Пусть будет фальшь мила
Европе старой,
Или Америке беззубо-молодой,
Собачьей старостью больной…
Но наша Русь крепка!
В ней много
силы, жара;
И
правду любит Русь; и
правду понимать
Дана ей господом святая благодать;
И
в ней одной теперь приют находит
Все то, что человека благородит!..
— Истинная
правда! — ввязался
в разговор один сидевший рядом и дурно одетый господин, нечто вроде закорузлого
в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом, — истинная правда-с, только все русские
силы даром к себе переводят!
Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой
в идеал, хотя бы отрицательный; привел
в пример свое собственное воспитание, требовал прежде всего признания народной
правды и смирения перед нею — того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека
в легкомысленной растрате времени и
сил.
— Какая это
правда, — кровью!
В силе нет
правды.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли
правда тут написано; а вот здесь
в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами
в лес,
в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он не по той дороге едет, он и пошел отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из
сил, завяз
в долочке — так его снегом там и занесло.
Однажды, это было
в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил
в то время
в жизнь,
в правду,
в свои собственные
силы; а теперь все это было разбито — и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.
Припадки,
правда, повторялись с ней несколько чаще прежнего; но, главное, какое-то изнурение и упадок всех
сил, беспрерывное лихорадочное и напряженное состояние — все это довело ее
в последние дни до того, что она уже не вставала с постели.
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на лице, любовь
в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою
правду, и юная гордость
силою слова возвышала его веру
в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою
в его словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
— Ко всему несут любовь дети, идущие путями
правды и разума, и все облачают новыми небесами, все освещают огнем нетленным — от души. Совершается жизнь новая,
в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит эту любовь, кто? Какая
сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, — вся жизнь!
— Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь — зря они все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать — а может, их
правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и дело хватают, а они, как ерши
в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь — а может, и
сила за ними?
Кто не верит
в силу правды,
в ком нет смелости до смерти стоять за нее, кто не верит
в себя и боится страданий — отходи от нас
в сторону!
То, что говорил сын, не было для нее новым, она знала эти мысли, но первый раз здесь, перед лицом суда, она почувствовала странную, увлекающую
силу его веры. Ее поразило спокойствие Павла, и речь его слилась
в ее груди звездоподобным, лучистым комом крепкого убеждения
в его правоте и
в победе его. Она ждала теперь, что судьи будут жестоко спорить с ним, сердито возражать ему, выдвигая свою
правду. Но вот встал Андрей, покачнулся, исподлобья взглянул на судей и заговорил...
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я не соразмерил
силы охватившего меня чувства с теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной жизни.
В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге
в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами не пожалеете обо мне. Не
правда ли? Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
Правда, остаются еще мировые суды и земства, около которых можно бы кой-как пощечиться, но, во-первых, ни те, ни другие не
в силах приютить
в своих недрах всех изувеченных жизнью, а, во-вторых, разве «благородному человеку» можно остаться довольным какими-нибудь полуторами-двумя тысячами рублей, которые предоставляет нищенское земство?