Неточные совпадения
В следующую же ночь, с свойственною одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез частокол в сад, взлез
на дерево, которое раскидывалось ветвями
на самую крышу дома; с дерева перелез он
на крышу и через
трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время
сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги.
Меж тем
на палубе у грот-мачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно
сидел, сияя, как новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул граненым стаканом, в песне золотых
труб, святое вино.
В кошомной юрте
сидели на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули в длинные
трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно широким переносьем и черными глазами где-то около ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками по котлу, обтянутому кожей осла.
Город шумел глухо, раздраженно, из улицы
на площадь вышли голубовато-серые музыканты, увешанные тусклой медью
труб, выехали два всадника, один — толстый, другой — маленький, точно подросток, он подчеркнуто гордо
сидел на длинном, бронзовом, тонконогом коне. Механически шагая, выплыли мелкие плотно сплюснутые солдатики свинцового цвета.
Когда Самгин выбежал
на двор, там уже суетились люди, — дворник Панфил и полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом
на крыше
сидел, около
трубы, Безбедов и рубил тес. Он был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от кисти к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из
труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил
на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «
на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд
сидел у костра и о чем-то думал.
Барин в кабинете
сидит, барыня приказывает или гневается, барчуки учатся, девушки в пяльцах шьют или коклюшки перебирают, а он, Конон, ножи чистит,
на стол накрывает, кушанье подает, зимой печки затопляет, смотрит, как бы слишком рано или слишком поздно
трубу не закрыть.
Казалось, будто широкая
труба с какой-нибудь винокурни, наскуча
сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за столом в хате головы.
— Иду как-то великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома; ночь лунная, молосная, вдруг вижу: верхом
на крыше, около
трубы,
сидит черный, нагнул рогатую-то голову над
трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила его: «Да воскреснет бог и расточатся врази его», — говорю. Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, — расточился! Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь…
Мне не нравилось, что она зажимает рот, я убежал от нее, залез
на крышу дома и долго
сидел там за
трубой. Да, мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего вотчима и новой бабушки вишневым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда дед отколотил меня,
на чердак ко мне пришла мать, привлекла меня к себе, крепко сжала коленями и сказала...
— Вот погляди, старик-то в курень собирается вас везти, — говорила Татьяна молодой Агафье. — Своего хлеба в орде ты отведала, а в курене почище будет: все равно, как в
трубе будешь
сидеть. Одной сажи куренной не проглотаешься… Я восемь зим изжила
на Бастрыке да
на Талом, так знаю. А теперь-то тебе с полугоря житья: муж
на фабрике, а ты посиживай дома.
На фабрике работа шла своим чередом. Попрежнему дымились
трубы, попрежнему доменная печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему
на плотине в караулке
сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь не звонил в свой колокол
на поденщину или с поденщины, а за него четыре раза в день гудел свисток паровой машины.
Это всегда был самый величественный момент праздника: все продолжают
сидеть неподвижно, радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из Нумеров. Но тут я с ужасом снова услышал шелест: легчайший, как вздох, он был слышнее, чем раньше медные
трубы гимна. Так последний раз в жизни вздохнет человек еле слышно, — а кругом у всех бледнеют лица, у всех — холодные капли
на лбу.
— Что до меня, то я
на этот счет успокоен и
сижу вот уже седьмой год в Карльсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную
трубу, то я почувствовал в своем сердце, что этот карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества… за всё время так называемых здешних реформ.
Тяжелы были мне эти зимние вечера
на глазах хозяев, в маленькой, тесной комнате. Мертвая ночь за окном; изредка потрескивает мороз, люди
сидят у стола и молчат, как мороженые рыбы. А то — вьюга шаркает по стеклам и по стене, гудит в
трубах, стучит вьюшками; в детской плачут младенцы, — хочется сесть в темный угол и, съежившись, выть волком.
— Этого я не могу, когда женщину бьют! Залез
на крышу, за
трубой сижу, так меня и трясёт, того и гляди упаду, руки дрожат, а снизу: «У-у-у! Бей-й!!» Пух летит, ах ты, господи! И я — всё вижу, не хочу, а не могу глаза закрыть, — всё вижу. Голое это женское тело треплют.
— Бывает! — улыбаясь, сказал Грохотов. — Я этак-то спрятался однажды во двор, а там ещё страшнее. Так я
на крышу залез и до рассвета дня
сидел за
трубой. Человек человека должен опасаться, — закон природы…
Артамонов молчал, тревожно наблюдая за сыном, ему казалось, что хотя Илья озорничает много, но как-то невесело, нарочно.
На крыше бани снова явились голуби, они, воркуя, ходили по коньку, а Илья и Павел,
сидя у
трубы, часами оживлённо болтали о чём-то, если не гоняли голубей. Ещё в первые дни по приезде сына отец предложил ему...
Никита
сидел на крыше до поры, пока
на месте пожарища засверкала золотом груда углей, окружая чёрные колонны печных
труб. Потом он слез
на землю, вышел за ворота и столкнулся с отцом, мокрым, выпачканным сажей, без картуза, в изорванной поддёвке.
Пошел он ко своей землянке,
А землянки нет уж и следа;
Перед ним изба со светелкой,
С кирпичною, беленою
трубою,
С дубовыми, тесовыми вороты.
Старуха
сидит под окошком,
На чем свет стоит мужа ругает.
«Дурачина ты, прямой простофиля!
Выпросил, простофиля, избу!
Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть черной крестьянкой,
Хочу быть столбовою дворянкой».
Вдруг — шасть… Хлопнулось что-то об пол, будто здоровенная кошка упала. Это проклятый в
трубу влетел, ударился, подскочил… И слышит мельник —
сидит уже
на спине и запускает когти.
— Ну, едем, едем. Да, послушайте! — Губернатор остановился и раздраженно, сделав рот
трубой, заговорил. — Почему это во всех наших присутственных местах такая грязь? Возьмите нашу канцелярию. Или был как-то я в жандармском управлении — так ведь это что же такое! Ведь это же кабак, конюшня.
Сидят люди в чистых мундирах, а кругом
на аршин грязи.
Агашка вскрикнула и, не попав
на приставную лестницу, свалилась прямо с потолка избы
на пол сеней, а когда прибежала в горницу, то заговорила, что «
на птичной избе под застрехой в хворостинах, близко к
трубе,
сидит что-то страшное».
К Марье Ивановне подошла, хоть та и
сидела одаль от круга Божьих людей. Встала Марья Ивановна, перекрестилась обеими руками, поклонилась в землю и осталась
на коленях. Затрубила пророчица в
трубу живогласную...
Заберется, бывало, Гаранька
на чердак и зимним временем, плотно прижавшись к чуть теплой
трубе,
сидит по нескольку часов над каким-нибудь «Цветником» либо «Прологом», а по воскресеньям и понедельникам уходил в не совсем еще остывшую после субботней топки баню и там до поздних сумерек просиживал над книгой.
Небось уж и сердце болит у них, и животы втянуло, и
трубы к губам примерзли… Играют и думают: «Мать пречистая, а ведь нам еще три часа тут
на холоде
сидеть!»
Нужно было теперь ждать до утра, оставаться здесь ночевать, а был еще только шестой час, и им представлялись длинный вечер, потом длинная, темная ночь, скука, неудобство их постелей, тараканы, утренний холод; и, прислушиваясь к метели, которая выла в
трубе и
на чердаке, они оба думали о том, как всё это непохоже
на жизнь, которой они хотели бы для себя и о которой когда-то мечтали, и как оба они далеки от своих сверстников, которые теперь в городе ходят по освещенным улицам, не замечая непогоды, или собираются теперь в театр, или
сидят в кабинетах за книгой.
Донька, бледная, как призрак,
сидела на лавке, уронив
на колени тонкие руки. А ветер выл
на дворе, и в
трубе как будто плакал кто-то, — плакал старый, закоптелый дух погибающего дома… И казалось мне, — смертью и могильным холодом полна уже изба, и двигающиеся, корчащиеся призраки хоронят что-то, что давало им всем жизнь и смысл жизни.
На краю дороги
сидел усталый солдат, музыкант, с огромною, блестящею
трубою через плечо.
Во время первого действия она, наведя подзорную
трубу, увидала, что
на кресле, которое купил Дмитревский,
сидит красивый молодой человек в сенатском мундире.
Между орудиями,
на высоте, стояли впереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в
трубу местность. Несколько позади
сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду. Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто
на коленах, кто
сидя по-турецки
на мокрой траве.
Ей стало приятно смотреть, как чухонский лохматый Авель старается услыхать слухом неслышное и заглянуть
на сторону невидимую, и она стала выходить ночью и подолгу
сидеть с Авелем здесь между камнями. Сурово, строго и свежо как в воздухе, так и
на душе. И капитанская
труба с судна нет-нет да и раздастся, раз от разу зычнее.
С крутой горы Кукушкину надо было спуститься
на мост. По ту сторону реки, за рядом дымовых
труб города, выпускавших густые, белые и прямые столбы дыма, виднелось далекое белое поле, сверкавшее
на солнце. Несмотря
на даль, видна была дорога и
на ней длинный, неподвижный обоз. Направо синеватой дымкой поднимался лес. При виде чистого снежного поля бурный и горький протест с новой силой прилил к беспокойной голове Кукушкина. «А ты тут
сиди!» — со злобой, не то с отчаянием подумал он.