Неточные совпадения
Диомидов вертел шеей, выцветшие голубые глаза его смотрели
на людей холодно, строго и притягивали внимание слушателей, все они как бы незаметно ползли к
ступенькам крыльца,
на которых, у ног проповедника,
сидели Варвара и Кумов, Варвара — глядя в толпу, Кумов — в небо, откуда падал неприятно рассеянный свет, утомлявший зрение.
Самгин наблюдал. Министр оказался легким, как пустой, он сам, быстро схватив протянутую ему руку студента, соскочил
на землю, так же быстро вбежал по
ступенькам, скрылся за колонной, с генералом возились долго, он — круглый, как бочка, — громко кряхтел,
сидя на краю автомобиля, осторожно спускал ногу с красным лампасом, вздергивал ее, спускал другую, и наконец рабочий крикнул ему...
Диомидов, в ярко начищенных сапогах с голенищами гармоникой, в черных шароварах, в длинной, белой рубахе, помещался
на стуле,
на высоте трех
ступенек от земли; длинноволосый, желтолицый, с Христовой бородкой, он был похож
на икону в киоте. Пред ним,
на засоренной, затоптанной земле двора, стояли и
сидели темно-серые люди; наклонясь к ним, размешивая воздух правой рукой, а левой шлепая по колену, он говорил...
Иные, пригорюнившись и опершись щекой
на руку,
сидели на каменной
ступеньке придела и по временам испускали громкие и тяжкие вздохи, бог знает, о грехах ли своих, или о домашних делах.
Бутлер вышел
на крыльцо. Марья Дмитриевна
сидела на второй
ступеньке. Она оглянулась
на Бутлера и тотчас же сердито отвернулась.
Первый предмет, поразивший старого рыбака, когда он вошел
на двор, была жена его, сидевшая
на ступеньках крыльца и рыдавшая во всю душу; подле нее
сидели обе снохи, опустившие платки
на лицо и качавшие головами. В дверях, прислонившись к косяку, стоял приемыш; бледность лица его проглядывала даже сквозь густые сумерки; в избе слышались голоса Петра и Василия и еще чей-то посторонний, вовсе незнакомый голос.
Подле него, возле
ступенек крыльца и
на самых
ступеньках, располагалось несколько пьяных мужиков, которые
сидели вкривь и вкось, иной даже лежал, но все держались за руки или обнимались; они не обращали внимания
на то, что через них шагали, наступали им
на ноги или же попросту валились
на них: дружеские объятия встречали того, кто спотыкался и падал; они горланили что было моченьки, во сколько хватало духу какую-то раздирательную, нескладную песню и так страшно раскрывали рты, что видны были не только коренные зубы, но даже нёбо и маленький язычок, болтавшийся в горле.
Под этой
ступенькой подписано: «Домашний труд»;
на следующей — человек нянчит своего внука; ниже — его «водят», ибо ему уже восемьдесят лет, а
на последней
ступеньке — девяноста пяти лет от роду — он
сидит в кресле, поставив ноги в гроб, и за креслом его стоит смерть с косой в руках…
На нижней
ступеньке крылечка, перед домом,
сидела Раиса; облокотившись
на колени и подперев подбородок скрещенными пальцами, она глядела прямо в упор перед собою; возле нее стояла ее немая сестричка и преспокойно помахивала кнутиком; а перед крыльцом, спиной ко мне, в изорванном и истасканном камзоле, в подштанниках и с валенками
на ногах, болтая локтями и кривляясь, семенил
на месте и подпрыгивал старик Латкин.
Сашка действительно прекрасный пловец и нырок. Бросившись
на одну сторону лодки, он тотчас же глубоко в воде заворачивает под килем и по дну плывет прямехонько в купальню. И в то время, когда
на лодке подымается общая тревога, взаимные упреки, аханье и всякая бестолочь, он
сидит в купальне
на ступеньке и торопливо докуривает чей-нибудь папиросный окурок. И таким же путем совершенно неожиданно Сашка выскакивает из воды у самой лодки, искусственно выпучив глаза и задыхаясь, к общему облегчению и восторгу.
Он подошел к крыльцу и с трудом взошел
на те
ступеньки,
на которых он тогда
сидел, глотая снег с перил, и отворил дверь в сени.
Когда Патап Максимыч воротился в Осиповку, у крыльца своего дома увидал он Василья Борисыча.
Сидя на нижней
ступеньке лестницы, строгал он какую-то палочку и вполголоса напевал тропарь наступавшему празднику Казанской Богородицы. Патап Максимыч сказал зятю...
Грустно склонив голову,
сидит Флор Гаврилов
на ступеньке крыльца. С каждой минутой растет его беспокойство, и думы мрачнее и мрачнее…
«У Николая-чудотворца», — тотчас подумал Теркин и стал прислушиваться. Пробило двенадцать. И этот звон часов навеял
на него настроение сродни тому, с каким он
сидел в Гефсимании
на ступеньках старой деревянной церкви… Захотелось помириться с родным селом, потянуло
на порядок, взглянуть
на домишко Теркиных, если он еще не развалился.
Ступени,
на которых я
сидел, были горячи;
на жидких перильцах и
на оконных рамах кое-где выступил от жары древесный клей; под
ступеньками и под ставнями в полосках тени жались друг к другу красные козявки.
Вышли
на крыльцо, а шарабана еще не подали.
На ступеньке, повязанная ситцевым платочком,
сидела мать Катры, Любовь Александровна, а кругом стояли и
сидели мужики, бабы. Многие были подвыпивши. Деловые разговоры кончились, и шла просто беседа, добродушная и задушевная.