Неточные совпадения
— Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся
на Украйне, панове! А вы тут
сидите на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого
задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается
на свете.
Ей стригут волосы коротко и одевают в платье, сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь,
задом или наперед
сидело оно
на ней; ноги обуты в большие не по летам башмаки.
Должно быть,
сидит теперь там у себя, у Федора Павловича
на задах в саду, меня сторожит.
Действительно,
на одной из елей
сидела ворона головой к северо-востоку. Это было самое выгодное для нее положение, при котором ветер скользил по перу. Наоборот, если бы она села боком или
задом к ветру, то холодный воздух проникал бы под перо и она стала бы зябнуть.
Вечером я
сидел в кабинете и что-то писал. Вдруг я услышал, что дверь тихонько скрипнула. Я обернулся:
на пороге стоял Дерсу. С первого взгляда я увидел, что он хочет меня о чем-то просить. Лицо его выражало смущение и тревогу. Не успел я
задать вопрос, как вдруг он опустился
на колени и заговорил...
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил
на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «
на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд
сидел у костра и о чем-то думал.
На наре обыкновенно
сидит хозяин и, не переставая, курит трубочку, и если вы
задаете ему вопросы, то отвечает неохотно и коротко, хотя и вежливо.
В сенях, за вытащенным из избы столиком,
сидел известный нам старый трубач и пил из медного чайника кипяток, взогретый
на остатках спирта командирского чая; в углу,
на куче мелких сосновых ветвей, спали два повстанца, состоящие
на ординарцах у командира отряда, а
задом к ним с стеариновым огарочком в руках, дрожа и беспрестанно озираясь, стоял сам стражник.
Иногда в таком доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая
на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не
задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома.
Сидят в укромной теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
И когда они уже
сидели рядом и Ромашов, наклоняясь вправо, глядел, как лошади нестройным галопом, вскидывая широкими
задами, вывозили экипаж
на гору, Бек-Агамалов ощупью нашел его руку и крепко, больно и долго сжал ее. Больше между ними ничего не было сказано.
Мне показали
на одну юрту, я и пошел туда, куда показали. Прихожу и вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов и дербышей, и все, поджав ноги,
на кошмах
сидят, а посреди их два человека незнакомые, одеты хотя и по-дорожному, а видно, что духовного звания; стоят оба посреди этого сброда и слову божьему татар учат.
И то и другое его прельщало. «Вишь, какой табун, — думал он, притаив дыхание, — коли пугнуть его умеючи, так он, с напуску, все их кибитки переломает; такого
задаст переполоху, что они своих не узнают. А и эти-то вражьи дети хорошо
сидят, больно хорошо! Вишь, как наяривают; можно к ним
на два шага подползти!»
Бросил я ее, страх
на меня напал, и лошадь бросил, а сам бежать, бежать, домой к себе по
задам забежал, да в баню: баня у нас такая старая, неслужащая стояла; под потолок забился и
сижу там.
Было половина десятого, когда в тумане двадцатиградусного мороза толстый, бородатый кучер Чернышева, в лазоревой бархатной шапке с острыми концами,
сидя на козлах маленьких саней, таких же, как те, в которых катался Николай Павлович, подкатил к малому подъезду Зимнего дворца и дружески кивнул своему приятелю, кучеру князя Долгорукого, который, ссадив барина, уже давно стоял у дворцового подъезда, подложив под толстый ваточный
зад вожжи и потирая озябшие руки.
Он ушёл
на завод и долго
сидел там, глядя, как бородатый Михайло, пятясь
задом, шлихтует верёвку, протирая её поочерёдно то конским волосом, то мокрой тряпицей. Мужик размахивал руками так, как будто ему хотелось идти вперёд, а кто-то толкает его в грудь и он невольно пятится назад. Под ноги ему подвернулась бобина, он оттолкнул её, ударив пяткой. Конус дерева откатился и, сделав полукруг, снова лёг под ноги, и снова Михайло, не оглядываясь, отшвырнул его, а он опять подкатился под ноги.
Но напрасно смеялся бедный дядя; тщетно обводил он кругом свой веселый и добрый взгляд: мертвое молчание было ответом
на его веселую историю. Фома Фомич
сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обноскин слегка улыбался, предвидя гонку, которую
зададут дяде. Дядя сконфузился и покраснел. Того-то и желалось Фоме.
И жители, точно, гуляют иногда по бульвару над рекой, хотя уж и пригляделись к красотам волжских видов; вечером
сидят на завалинках у ворот и занимаются благочестивыми разговорами; но больше проводят время у себя дома, занимаются хозяйством, кушают, спят, — спать ложатся очень рано, так что непривычному человеку трудно и выдержать такую сонную ночь, какую они
задают себе.
— Егоров, что есть солдат? —
сидя на столе,
задает вопрос Копьев.
Лебедев. А ничего… Слушают да пьют себе. Раз, впрочем, я его
на дуэль вызвал… дядю-то родного. Из-за Бэкона вышло. Помню,
сидел я, дай бог память, вот так, как Матвей, а дядя с покойным Герасимом Нилычем стояли вот тут, примерно, где Николаша… Ну-с, Герасим Нилыч и
задает, братец ты мой, вопрос…
За дорогу бабушка имела время все это сообразить и сосчитать и, совсем
на этот счет успокоясь, была весела как прежде: она шутила с детьми и с Gigot, который
сидел тут же в карете
на передней лавочке; делала Патрикею замечания о езде, о всходах озими и тому подобном; сходила пешком
на крутых спусках и, как «для моциона», так и «чтобы лошадей пожалеть», пешком же поднималась
на горы, причем обыкновенно
задавала французу и детям задачу: кто лучше сумеет взойти и не умориться.
Я упросил моих учителей (все через Упадышевского), чтобы мне
задавали не по одному, а по два и по три урока, для того чтобы догнать старших учеников и не
сидеть на одной лавке с новенькими.
В нем все закопошилось, заметалось, испуганное ослепительным светом: целая стая маленьких большеголовых «бычков» носилась туда и сюда, поворачиваясь точно по команде; стерляди извивались, прильнув мордой к стеклу, и то поднимались до поверхности воды, то опускались ко дну, точно хотели пройти через прозрачную твердую преграду; черный гладкий угорь зарывался в песок аквария и поднимал целое облако мути; смешная кургузая каракатица отцепилась от скалы,
на которой
сидела, и переплывала акварий толчками,
задом наперед, волоча за собой свои длинные щупала.
Ни о чем не думая, ни о чем не помышляя, сам после не помнил, как сошел Василий Борисыч с игуменьина крыльца. Тихонько, чуть слышно, останавливаясь
на каждом шагу, прошел он к часовне и сел
на широких ступенях паперти. Все уже спало в обители, лишь в работницкой избе
на конном дворе светился огонек да в келейных стаях там и сям мерцали лампадки. То обительские трудники, убрав коней и
задав им корму,
сидели за ужином, да благочестивые матери, стоя перед иконами, справляли келейное правило.
— Рада бы не слушать, да молва, что ветер, сама в окна лезет, — отвечала Аксинья Захаровна. — Намедни без тебя кривая рожа, Пахомиха, из Шишкина притащилась… Новины [Новина — каток крестьянского холста в три стены, то есть в 30 аршин длины.] хотела продать… И та подлюха спрашивает: «Котору кралю за купецкого-то сына ладили?» А девицы тут
сидят, при них паскуда тако слово молвила… Уж
задала же я ей купецкого сына… Вдругорядь не заглянет
на двор.
Это была последняя моя беседа с Урбениным. Больше я уж с ним никогда не беседовал, если не считать тех двух-трех вопросов, которые
задал он мне как свидетелю,
сидя на скамье подсудимых…
— Смелости?.. У меня-то? У Ивана-то Шишкина смелости не хватит? Ха-ха?! Мы в прошлом году, батюшка, французу бенефис целым классом
задавали, так я в него, во-первых, жвачкой пустил прямо в рожу, а потом парик сдернул… Целых полторы недели в карцере
сидел,
на хлебе и
на воде-с, а никого из товарищей не выдал. Вот Феликс Мартынович знает! — сослался он
на Подвиляньского, — а вы говорите смелости не хватит!.. А вот хотите докажу, что хватит? Мне что? Мне все равно!
Хорошо знала она местность. Выбежав
на широкий двор, бросилась было к воротам, но в зачинавшемся уже рассвете увидала, что там
на лавочке
сидит караульный… В сад побежала, там ни души. Она дальше и дальше. Бежит, не переводя духа, и назади сада, вблизи Кириллиной пасеки, перелезает через невысокий плетень, а потом по
задам возле длинного ряда крестьянских овинов бежит к попу
на край деревни.
На него одного вся надежда ее. Подбежав к дому отца Прохора, она крепко постучалась в окно.
Пекторалис трудился и богател, а Сафроныч ленился, запивал и приходил к разорению. Имея такого конкурента, как Пекторалис, Сафроныч уже совсем оплошал и шел к неминучей нищете, но тем не менее все
сидел на своих
задах и ни за что не хотел выйти.
Простившись с Яшкой, Домаша через несколько минут снова уже
сидела в рукодельной за своими пяльцами. Подруги, посвященные в тайну ее отношений с отъезжающим в далекий путь Яковом, очень хорошо понимали причину ее двукратного отсутствия из светлицы и истолковали его только в том смысле, что она бегала проститься со своим дружком. Вопросов они ей не
задавали и лишь исподтишка пристально поглядывали
на нее, стараясь по лицу прочесть о впечатлении, произведенном разлукой с милым.
Хор шел в развратном виде, в одеждах наизнанку, некоторые музыканты шли
задом, ехали
на быках, верблюдах; слуги в ливреях везли карету, в которой разлеглась лошадь; модники везли другую карету, где
сидела обезьяна; несколько карлиц с трудом поспевали за великанами; за ними подвигалась люлька со спеленатым в ней стариком, которого кормил грудной мальчик.
Великий князь, одетый в богато убранную из золотой парчи ферезь, — по которой ярко блестели самоцветные каменья и зарукавья которой пристегивались застегнутыми, величиною в грецкий орех, пуговицами, — в бармы [Оплечья.], убранные яхонтами, величественно
сидел на троне с резным невысоким
задом из слоновой кости, стоявшем
на возвышении и покрытым малинового цвета бархатной полостью с серебряной бахромою; перед ним стоял серебряный стол с вызолоченными ножками, а сбоку столбец с полочками [Этажерка.],
на которых была расставлена столовая утварь из чистого литого серебра и золота.
Великий князь, одетый в богато убранную из золотой парчи ферязь, по которой ярко блестели самоцветные каменья и зарукавья которой пристегивались алмазными, величиною с грецкий орех, пуговицами, в бармы [Оплечья.], убранные яхонтами, величественно
сидел на троне с резным высоким
задом из слоновой кости, стоявшем
на возвышении и покрытом малинового цвета бархатной полостью с серебряной бахромою; перед ним стоял серебряный стол с вызолоченными ножками, а сбоку столбец с полочками [Этажерка.],
на которых была расставлена столовая утварь из чистого литого серебра и золота.
Лельку ребята выбрали командиром одного из «преуспевающих» взводов. В юнгштурмовке защитного цвета, с ременным поясом, с портупеей через плечо, она
сидела, положив ногу
на ногу. К ней теснились девчата и парни,
задавали торопливые вопросы. Она отвечала с медленным нажимом, стараясь покрепче впечатлеть ответы в мозги. В уголке, за буфетным столиком, одиноко
сидел Ведерников и зубрил по книжке, не глядя по сторонам.
Задом он
сидел на кресле, но голова его была в руках сестры, нос прижимался к ее корсету, и в носу щекотало, волосы были спутаны, и слезы были в глазах.
Только то с той, то с другой стороны жесткой дороги, по которой, как по асфальту, гулко звучали некованые быстрые ноги башкирских коней, виднелись бугорки насыпанной земли сусликов;
на заду сидел сторожевой зверок и, предупреждая об опасности, пронзительно свистел и скрывался в нору.
Но сон долго не возвращался к Вадиму Петровичу. Он
сидел в постели со сложенными
на груди руками и мысленно
задал себе несколько вопросов.