Неточные совпадения
Она
сидела в гостиной, под лампой, с новою книгой Тэна и читала, прислушиваясь к звукам
ветра на дворе и ожидая каждую минуту приезда экипажа.
Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел
на охоту… я один;
сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно;
ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
А другой раз
сидит у себя в комнате,
ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил
на кабана один
на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…
Посередине трещал огонек, разложенный
на земле, и дым, выталкиваемый обратно
ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня
сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях.
Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года)
сидел я дома один, слушая вой осеннего
ветра и смотря в окно
на тучи, бегущие мимо луны.
Через два часа Клим Самгин
сидел на скамье в парке санатории, пред ним в кресле
на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее
на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было в них что-то сонное, тупое.
Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы
на его голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала
на животе, который поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
Толпа редела, разгоняемая жарким
ветром и пылью;
на площади обнаружилась куча досок, лужа, множество битых бутылок и бочка;
на ней
сидел серый солдат с винтовкой в коленях.
За кучера
сидел на козлах бородатый, страховидный дворник Марины и почти непрерывно беседовал с лошадьми, — голос у него был горловой, в словах звучало что-то похожее
на холодный, сухой свист осеннего
ветра.
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших
на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал
ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором
сидели и лежали солдаты, человек десять,
на тумбе
сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
С этого момента Самгину стало казаться, что у всех запасных открытые рты и лица людей, которые задыхаются. От
ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась голова. Он вошел
на паперть церкви;
на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные люди и среди них старичок с медалью
на шее, тот, который
сидел в купе вместе с Климом.
Зимою она засыпала, как муха,
сидела в комнатах, почти не выходя гулять, и сердито жаловалась
на бога, который совершенно напрасно огорчает ее, посылая
на землю дождь,
ветер, снег.
Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени.
На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали…
на пол, за неимением стола. Собеседники
сидели и лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег
на единственную бывшую
на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий
ветер и проникал под тент, принося прохладу.
«Он в освещенном вагоне,
на бархатном кресле
сидит, шутит, пьет, а я вот здесь, в грязи, в темноте, под дождем и
ветром — стою и плачу», подумала Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись за нее руками, зарыдала.
Черная туча совсем надвинулась, и стали видны уже не зарницы, а молнии, освещавшие весь двор и разрушающийся дом с отломанными крыльцами, и гром послышался уже над головой. Все птицы притихли, но зато зашелестили листья, и
ветер добежал до крыльца,
на котором
сидел Нехлюдов, шевеля его волосами. Долетела одна капля, другая, забарабанило по лопухам, железу крыши, и ярко вспыхнул весь воздух; всё затихло, и не успел Нехлюдов сосчитать три, как страшно треснуло что-то над самой головой и раскатилось по небу.
Катюша с Марьей Павловной, обе в сапогах и полушубках, обвязанные платками, вышли
на двор из помещения этапа и направились к торговкам, которые,
сидя за
ветром у северной стены палей, одна перед другой предлагали свои товары: свежий ситный, пирог, рыбу, лапшу, кашу, печенку, говядину, яйца, молоко; у одной был даже жареный поросенок.
Действительно,
на одной из елей
сидела ворона головой к северо-востоку. Это было самое выгодное для нее положение, при котором
ветер скользил по перу. Наоборот, если бы она села боком или задом к
ветру, то холодный воздух проникал бы под перо и она стала бы зябнуть.
Наконец, покончив свою работу, я закрыл тетрадь и хотел было лечь спать, но вспомнил про старика и вышел из фанзы.
На месте костра осталось только несколько угольков.
Ветер рвал их и разносил по земле искры. А китаец
сидел на пне так же, как и час назад, и напряженно о чем-то думал.
Костер почти что совсем угас: в нем тлели только две головешки.
Ветер раздувал уголья и разносил искры по снегу. Дерсу
сидел на земле, упершись ногами в снег. Левой рукой он держался за грудь и, казалось, хотел остановить биение сердца. Старик таза лежал ничком в снегу и не шевелился.
Вечером у всех было много свободного времени. Мы
сидели у костра, пили чай и разговаривали между собой. Сухие дрова горели ярким пламенем. Камыши качались и шумели, и от этого шума
ветер казался сильнее, чем он был
на самом деле.
На небе лежала мгла, и сквозь нее чуть-чуть виднелись только крупные звезды. С озера до нас доносился шум прибоя. К утру небо покрылось слоистыми облаками. Теперь
ветер дул с северо-запада. Погода немного ухудшилась, но не настолько, чтобы помешать нашей экскурсии.
Когда стемнело, с моря
ветром опять нанесло туман. Конденсация пара была так велика, что влага непосредственно из воздуха оседала
на землю мелкой изморосью. Туман был так густ, что в нескольких шагах нельзя было рассмотреть человека. В такой сырости не хочется долго
сидеть у огня.
По его словам, птицы любят двигаться против
ветра. При полном штиле и во время теплой погоды они
сидят на болотах. Если
ветер дует им вслед, они зябнут, потому что холодный воздух проникает под перья. Тогда птицы прячутся в траве. Только неожиданный снегопад может принудить пернатых лететь дальше, невзирая
на ветер и стужу.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу,
ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть
на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас
сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
Читатель, вероятно, помнит дальше. Флоренса тоскует о смерти брата. Мистер Домби тоскует о сыне… Мокрая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал в заплаканные окна. Зловещий
ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома, как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса
сидела одна в своей траурной спальне и заливалась слезами.
На часах башни пробило полночь…
«…Ее отец
сидел за столом в углублении кабинета и приводил в порядок бумаги… Пронзительный
ветер завывал вокруг дома… Но ничего не слыхал мистер Домби. Он
сидел, погруженный в свою думу, и дума эта была тяжелее, чем легкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось
на нее, суровое, мрачное лицо, которому догорающая лампа сообщила какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл
ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, — в кухне было тепло, уютно, все
сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а бабушка
на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а теперь вот
сиди и жди
ветра в поле, свою женушку, да пускай вот твое сердце кровью обливается…» Он страдает,
на душе у него, по-видимому, свинец, а она пилит его и пилит; выхожу из избы, а голос ее всё слышно.
Голос витютина по-настоящему нельзя назвать воркованьем: в звуках его есть что-то унылое; они протяжны и более похожи
на стон или завыванье, очень громкое и в то же время не противное, а приятное для слуха; оно слышно очень издалека, особенно по зарям и по
ветру, и нередко открывает охотнику гнезда витютина, ибо он любит,
сидя на сучке ближайшего к гнезду дерева, предпочтительно сухого, выражать свое счастие протяжным воркованьем или, что будет гораздо вернее, завываньем.
— Балаган! — закричал я своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились
на мой зов. Мы разобрали корье и у себя
на биваке сделали из него защиту от
ветра. Затем мы сели
на траву поближе к огню, переобулись и тотчас заснули. Однако, сон наш не был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался огонь в костре, мороз давал себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова в костер,
сидел, дремал, зяб и клевал носом.
Иногда в таком доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая
на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома.
Сидят в укромной теплой каморке, а по хоромам
ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
— Насмотрелся-таки я
на ихнюю свободу, и в ресторанах побывал, и в театрах везде был, даже в палату депутатов однажды пробрался — никакой свободы нет! В ресторан коли ты до пяти часов пришел, ни за что тебе обедать не подадут! после восьми — тоже! Обедай между пятью и восемью! В театр взял билет — так уж не прогневайся! ни шевельнуться, ни ноги протянуть —
сиди, как приговоренный! Во время представления — жара, в антрактах — сквозной
ветер. Свобода!
Возле меня, по запыленной крапиве, лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко
на полусломанном красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; все еще недоверчивые вороны изредка каркали,
сидя высоко, высоко
на обнаженной макушке березы; солнце и
ветер тихо играли в ее жидких ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и унылый — а я
сидел, глядел, слушал — и наполнялся весь каким-то безымянным ощущением, в котором было все: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни.
На рассвете мать тряслась в почтовой бричке по размытой осенним дождем дороге. Дул сырой
ветер, летели брызги грязи, а ямщик,
сидя на облучке вполоборота к ней, задумчиво и гнусаво жаловался...
Несмотря
на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка: руки ее были тонки и прозрачны; головка покачивалась
на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало,
сидела против открытого окна и
ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слезы подступали к глазам.
И вот во время уже проповеди подкатила к собору одна дама
на легковых извозчичьих дрожках прежнего фасона, то есть
на которых дамы могли
сидеть только сбоку, придерживаясь за кушак извозчика и колыхаясь от толчков экипажа, как полевая былинка от
ветра. Эти ваньки в нашем городе до сих пор еще разъезжают. Остановясь у угла собора, — ибо у врат стояло множество экипажей и даже жандармы, — дама соскочила с дрожек и подала ваньке четыре копейки серебром.
Стемнело.
На самом верху мачты вспыхнул одинокий желтый электрический свет, и тотчас же
на всем пароходе зажглись лампочки. Стеклянная будка над салоном первого класса и курительная комната тепло и уютно засияли огнями.
На палубе сразу точно сделалось прохладнее. Сильный
ветер дул с той стороны, где
сидела Елена, мелкие соленые брызги изредка долетали до ее лица и прикасались к губам, но вставать ей не хотелось.
Иудушка так-таки и не дал Петеньке денег, хотя, как добрый отец, приказал в минуту отъезда положить ему в повозку и курочки, и телятинки, и пирожок. Затем он, несмотря
на стужу и
ветер, самолично вышел
на крыльцо проводить сына, справился, ловко ли ему
сидеть, хорошо ли он закутал себе ноги, и, возвратившись в дом, долго крестил окно в столовой, посылая заочное напутствие повозке, увозившей Петеньку. Словом, весь обряд выполнил как следует, по-родственному.
Лозинский постоял, посмотрел и не сказал ей ничего. Он не любил говорить
на ветер, да и его доля была тоже темна. А только с этих пор, где бы он ни стоял, где бы он ни
сидел, что бы ни делал, а все думал об этой девушке и следил за нею глазами.
«Нырок» шел теперь при среднем
ветре и умеренной качке. Я
сидел и смотрел
на море.
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный
ветер, а за ночь
на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов.
Сидя взаперти и прислушиваясь к вою
ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами
ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет
сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола — странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему
на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию
ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Вчера мы были с Дмитрием в саду, он хотел сесть
на той скамейке, я сказала, что боюсь
ветра с реки, — мне эта скамейка сделалась страшна; мне казалось, что для Дмитрия будет оскорбительно
сидеть на ней.
В обширном покое, за дубовым столом, покрытым остатками ужина,
сидел Кручина-Шалонский с задушевным своим другом, боярином Истомою-Турениным; у дверей комнаты дремали, прислонясь к стене, двое слуг; при каждом новом порыве
ветра, от которого стучали ставни и раздавался по лесу глухой гул, они, вздрогнув, посматривали робко друг
на друга и, казалось, не смели взглянуть
на окна, из коих можно было различить, несмотря
на темноту, часть западной стены и сторожевую башню,
на которых отражались лучи ярко освещенного покоя.
Обстановка первого акта. Но комнаты Пепла — нет, переборки сломаны. И
на месте, где
сидел Клещ, нет наковальни. В углу, где была комната Пепла, лежит Татарин, возится и стонет изредка. За столом
сидит Клещ; он чинит гармонию, порою пробуя лады.
На другом конце стола — Сатин, Барон и Настя. Пред ними бутылка водки, три бутылки пива, большой ломоть черного хлеба.
На печи возится и кашляет Актер. Ночь. Сцена освещена лам — пой, стоящей посреди стола.
На дворе —
ветер.
В самом деле, сквозь темноту можно было различить
на завалинке что-то белевшееся: казалось,
сидел кто-то. Смолкнувший
на минуту
ветер позволил даже расслышать тяжкий вздох и затаенное рыдание.
При всем том подлежит сильному сомнению, чтобы кто-нибудь из окрестных рыбарей, начиная от Серпухова и кончая Коломной, оставался
на берегу. Привыкшие к бурям и невзгодам всякого рода, они, верно, предпочитали теперь отдых
на лавках или
сидели вместе с женами, детьми и батраками вокруг стола, перед чашкой с горячей ушицей. Нужны были самые крайние побудительные причины: лодка, оторванная от причала и унесенная в реку, верши, сброшенные в воду
ветром, чтобы заставить кого-нибудь выйти из дому.
— К ночи разыграется крепкий
ветер! — говорит старый рыбак,
сидя в тени камней,
на маленьком пляже, усеянном звонкой галькой.
А по лесу уже загудела настоящая буря: кричит бор разными голосами, да
ветер воет, а когда и гром полыхнет.
Сидим мы с Оксаной
на лежанке, и вдруг слышу я, кто-то в лесу застонал. Ох, да так жалобно, что я до сих пор, как вспомню, то
на сердце тяжело станет, а ведь уже тому много лет…
Дожди наконец перестали, земля высохла. Встанешь утром, часа в четыре, выйдешь в сад — роса блестит
на цветах, шумят птицы и насекомые,
на небе ни одного облачка; и сад, и луг, и река так прекрасны, но воспоминания о мужиках, о подводах, об инженере! Я и Маша вместе уезжали
на беговых дрожках в поле взглянуть
на овес. Она правила, я
сидел сзади; плечи у нее были приподняты, и
ветер играл ее волосами.
Дон-Кихот же, тоже прогулявшись, хватил старины, от которой чуть не отвык, обабившись: и он и Зинка заметили, что когда они ехали в церковь с «барыней Аксюткой» (так ее звали крестьяне), то даже лошади шли понуро и сам тарантас все бочил
на левую сторону, где
сидела крепкотелая Ингигерда; но когда Дон-Кихот, сразившись и отбив Грайворону, крикнул: «Зинобей!» — все сразу изменилось: одры запряли ушми и полетели, тарантас запрыгал, как скорлупочка по
ветру, и сами Зинка и его барин вздохнули родною жизнью.
— И как это, сестрица-сударыня, хорошо нынче заведено! — начинает опять Дарья Ивановна, —
сидим мы теперича здесь в тепле да в холе: ни-то
на вас
ветром венет, ни-то дождем спрыснет, а он-то, аблокат-то наш, то-то, чай, высуня язык по Петербургу рыскает!