Неточные совпадения
Наскучило идти — берешь извозчика и
сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого
дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Здесь есть один помещик, Добчинский, которого вы изволили видеть; и как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из
дому, то он там уж и
сидит у жены его, я присягнуть готов…
Очень часто видали глуповцы, как он,
сидя на балконе градоначальнического
дома, взирал оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни.
— Это точно, что с правдой жить хорошо, — отвечал бригадир, — только вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой
дома сидеть, чем беду на себя накликать!
— Нет! мне с правдой
дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит… вот что!
Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось ей
дома.
На этот раз Сережи не было
дома, и она была совершенно одна и
сидела на террасе, ожидая возвращения сына, ушедшего гулять и застигнутого дождем.
С рукой мертвеца в своей руке он
сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли
дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
Анна уже была
дома. Когда Вронский вошел к ней, она была одна в том самом наряде, в котором она была в театре. Она
сидела на первом у стены кресле и смотрела пред собой. Она взглянула на него и тотчас же приняла прежнее положение.
В одиннадцать часов утра — час, в который княгиня Лиговская обыкновенно потеет в Ермоловской ванне, — я шел мимо ее
дома. Княжна
сидела задумчиво у окна; увидев меня, вскочила.
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон
дома, где скрылась наша красавица. Она
сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от
дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них
сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян.
Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли только на другую сторону улицы, к
дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в подвал, где уже
сидело за деревянными столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели.
«Увидеть барский
дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в
дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин
сиживал один.
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский
дом — и у окна
Сидит она… и всё она!..
— Так лучше бы
дома сидеть, коли никто не хочет играть, — сквозь слезы выговорила Любочка.
Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я
сидел на верху бабушкиного
дома, за большим столом и писал; напротив меня
сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же, в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
У ворот одного
дома сидела старуха, и нельзя сказать, заснула ли она, умерла или просто позабылась: по крайней мере, она уже не слышала и не видела ничего и, опустив голову на грудь,
сидела недвижимо на одном и том же месте.
В следующую же ночь, с свойственною одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез частокол в сад, взлез на дерево, которое раскидывалось ветвями на самую крышу
дома; с дерева перелез он на крышу и через трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время
сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги.
Андрей Семенович
сидел почему-то все это утро
дома.
Тот был
дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин
сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.
— Прощайте-с… А вы все
дома одни
сидите, сестрицы-то нет? — спросил он как можно развязнее, выходя в переднюю.
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них
дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть
дома, понимаете? Стало быть,
дома сидят, да не отпирают!
Марфа Петровна уже третий день принуждена была
дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?).
Комфортно ужасно; совершенно как
дома, — читай,
сиди, лежи, пиши…
— У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я
дома сидел, так и не знаю-с… Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.
Борис. Послали из
дому узнать, где он. А коли у вас, так пусть
сидит: кому его нужно. Дома-то рады-радехоньки, что ушел.
Тогда, на площади Петровой,
Где
дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
Сидел бы
дома да богу молился; так было бы лучше.
Пугачев
сидел в креслах на крыльце комендантского
дома.
— Конечно, — отвечал Хлопуша, — и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутье да в темном лесу, не
дома,
сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором.
Мало-помалу приучился я
сидеть один у себя
дома.
Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года)
сидел я
дома один, слушая вой осеннего ветра и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны.
«Уж не несчастье ли какое у нас
дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно, открыл бы в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на плечах, с картузом на голове,
сидел он на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему на шею.
Из окон
дома тоже торчали головы, а в одном из них
сидел сапожник и быстро, однообразно, безнадежно разводил руками, с дратвой в них.
Там, в Париже,
сидели фигуры в большинстве однообразно тяжеловатые, коренастые, —
сидели спокойно и свободно, как у себя
дома, уверенные, что они воплощают в себе волю народа Франции.
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких
домах живете, не на тех стульях
сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
За церковью, в углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного
дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел в маленькую, теплую комнату, сел у двери, в угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых людей, — они
сидели за двумя столами у буфета, и до него донеслись слова...
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими
домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот
дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей
сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в
дом, в прохладную тишину. Макаров
сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
На пороге одной из комнаток игрушечного
дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком
сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна
дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца
сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован,
сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из
дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
Через несколько дней Самгин одиноко
сидел в столовой за вечерним чаем, думая о том, как много в его жизни лишнего, изжитого. Вспомнилась комната, набитая изломанными вещами, — комната, которую он неожиданно открыл
дома, будучи ребенком. В эти невеселые думы тихо, точно призрак, вошел Суслов.
Через несколько дней он снова пришел к Варваре, но не застал ее
дома; в столовой
сидели Гогины и Любаша.
Сначала — мальчиком при
доме, потом — в конторе
сидел, писал; потом — рассердился крестный на меня, разжаловал в рабочие, три года с лишком кожи квасил я.
Через час,
сидя в теплой, ласковой воде, он вспоминал: кричала Любаша или нет? Но вспомнил только, что она разбила стекло в окне зеленого
дома. Вероятно, люди из этого
дома и помогли ей.
Уже собралось десятка полтора зрителей — мужчин и женщин; из ворот и дверей
домов выскакивали и осторожно подходили любопытные обыватели. На подножке пролетки
сидел молодой, белобрысый извозчик и жалобно, высоким голосом, говорил, запинаясь...
Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот
дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, — на козлах
сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не знаю как! Опять
дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее —
сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…