Неточные совпадения
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать.
СжалосьВ нем сердце, полное
тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему
в лицо.
«Что с вами?» — «Так». — И на крыльцо.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор,
в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная
тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.
Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену
в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения с Верой таинственный полупокров: он уезжает непонятый, не оцененный ею, с презрением к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное дело люди, а она останется с
жалом — не любви, а предчувствия ее
в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными тревогами сердца, со слезами, и потом вечной, тихой
тоской до замужества — с советником палаты!
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой
в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше:
в них слезы,
тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез
в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена,
сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь
в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
«Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть
в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда:
тоска,
тоска и
тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества на Вену, а после —
в Париж.
Жму в последний раз вашу честную руку.
Поджио недоволен Усть-Кудой — и дом и все ему не нравится. Денежные дела
в плохом состоянии.
Тоска об этом говорить. — Прощай, друг — сердечно
жму тебе руку…
В сердце ее вспыхнули
тоска разочарования и — радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались
в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась лицом
в грудь Андрея. Он крепко
сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно пел...
Лиза ждала его целый день с трепетом удовольствия, а потом сердце у ней
сжалось; она оробела, сама не зная отчего, стала грустна и почти не желала прихода Александра. Когда же урочный час настал, а Александра не было, нетерпение ее превратилось
в томительную
тоску. С последним лучом солнца исчезла всякая надежда; она заплакала.
Отшатнувшись от певцов, Фома смотрел на них с чувством, близким испугу, песня кипящей волной вливалась ему
в грудь, и бешеная сила
тоски, вложенная
в нее, до боли
сжимала ему сердце.
«И этот тоже про жизнь говорит… и вот — грехи свои знает, а не плачется, не жалуется… Согрешил — подержу ответ… А та?..» — Он вспомнил о Медынской, и сердце его
сжалось тоской. «А та — кается… не поймешь у ней — нарочно она или
в самом деле у нее сердце болит…»
Рославлев не понимал сам, что происходило
в душе его; он не мог думать без восторга о своем счастии, и
в то же время какая-то непонятная
тоска сжимала его сердце; горел нетерпением прижать к груди своей Полину и почти радовался беспрестанным остановкам, отдалявшим минуту блаженства, о которой недели две тому назад он едва смел мечтать, сидя перед огнем своего бивака.
Григорий усердствовал — потный, ошеломлённый, с мутными глазами и с тяжёлым туманом
в голове. Порой чувство личного бытия
в нём совершенно исчезало под давлением впечатлений, переживаемых им. Зелёные пятна под мутными глазами на землистых лицах, кости, точно обточенные болезнью, липкая, пахучая кожа, страшные судороги едва живых тел — всё это
сжимало сердце
тоской и вызывало тошноту.
—
В тюрьме я сидел,
в Галичине. «Зачем я живу на свете?» — помыслил я со скуки, — скучно
в тюрьме, сокол, э, как скучно! — и взяла меня
тоска за сердце, как посмотрел я из окна на поле, взяла и
сжала его клещами. Кто скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не надо. Живи, и всё тут. И похаживай да посматривай кругом себя, вот и
тоска не возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!
Теперь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум
тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега;
в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку
жмет, пылая и дрожа!
— Вася, брат мой, что с тобой? что ты? — закричал он, бросаясь к нему и
сжимая его
в объятиях. — Объяснись со мной; я не понимаю тебя и
тоски твоей; что с тобой, мученик ты мой? что? Скажи мне все без утайки. Не может быть, чтоб это одно…
Рядом с этим лицом мелькали
в ее воображении лица его товарищей, гостей, старушек-утешительниц, женихов и плаксивое, тупое от горя, лицо самой княгини, и
тоска сжимала бедное сердце Маруси.
Солнце поднялось уже над избами и жгло. Ветер стал горячим.
В знойном воздухе повисла угнетающая
тоска, когда дрожащий народ густой толпой окружил Степана и Марью… Видели, понимали, что здесь убийство, и глазам не верили. Степан обводил мутными глазами толпу, скрежетал зубами и бормотал бессвязные слова. Никто не брался связать Степана. Максим, Семен и Манафуилов стояли
в толпе и
жались друг к другу.
В султановском госпитале уже месяца полтора была еще новая сверхштатная сестра, Варвара Федоровна Каменева. Ее муж, артиллерийский офицер из запаса, служил
в нашем корпусе. Она оставила дома ребенка и приехала сюда, чтоб быть недалеко от мужа. Вся ее душа как будто была из туго натянутых струн, трепетно дрожавших скрытою
тоскою, ожиданием и ужасом. Ее родственники имели крупные связи, ей предложили перевести ее мужа
в тыл. С отчаянием
сжимая руки, она ответила...
Проснется, и
тоска в сердце, будто
жало сидит
в нем.
Она
в тоске стиснула ладони и
сжала их меж коленок. Марк сказал с усмешкой, смысла которой она не могла уловить...
Сердце князя Сергея Сергеевича
сжалось мучительной
тоской. Ему суждено было при роковых условиях переживать смерть своей невесты. Лучше было бы, если бы он тогда,
в Зиновьеве, узнал бы об этом. Теперь, быть может, горечь утраты уже притупилась бы
в его сердце. Судьба решила отнять у него любимую девушку — ее не существовало. Надо было примириться с таким решением судьбы. И он бы примирился.
Последней так понравилось Баратово, что мысль ехать
в свою деревню,
в старый, покосившийся от времени дом, с большими, мрачными комнатами, со стен которых глядели на нее не менее мрачные лица, хотя и знаменитых, но очень скучных предков,
сжимала ее сердце какой-то ноющей
тоской, и она со вздохом вспоминала роскошно убранные, полные света и простора комнаты баратовского дома, великолепный парк княжеского подмосковного имения, с его резными мостиками и прозрачными, как кристалл, каскадами, зеркальными прудами и ветлой, лентой реки, и сопоставляла эту картину с картиной их вотчины, а это сравнение невольно делало еще мрачнее и угрюмее заросший громадный сад их родового имения, с покрытым зеленью прудом и камышами рекой.
Но тотчас же он вспомнил, как неожиданная молния осветила полураздетую Исанку. И откровенная, сосущая, до
тоски жадная страсть прибойною волною всплеснулась
в душе и смыла все самоупреки: сладко заныла душа и вся
сжалась в одно узкое, острое, державное желание — владеть этим девичьим телом. Только бы это, а остальное все пустяки. И уже далеко от души, как легкие щепки на темных волнах, бессильно трепались самоупреки, стыд, опасения за последствия.