Неточные совпадения
Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я
сел у отворенного окна, расстегнул архалук, — и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали
огни в строеньях крепости и слободки. На дворе
у нас все было тихо, в доме княгини было темно.
Я
сел против него
у огня.
Пропустив нас, женщина тоже вошла в юрту,
села на корточки
у огня и закурила трубку, а дети остались на улице и принялись укладывать рыбу в амбар.
Я давно не играла на фортепьяно, подали
огонь, иду в залу, авось-либо смилосердятся, нет, воротили, заставили вязать; пожалуй — только
сяду у другого стола, подле них мне невыносимо — можно ли хоть это?
— Балаган! — закричал я своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились на мой зов. Мы разобрали корье и
у себя на биваке сделали из него защиту от ветра. Затем мы
сели на траву поближе к
огню, переобулись и тотчас заснули. Однако, сон наш не был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался
огонь в костре, мороз давал себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова в костер, сидел, дремал, зяб и клевал носом.
— До начальника губернии, — начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, — дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял
у себя в
селе, в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я к пастуху попросить
огня в трубку, а в это время к тому подходит другой пастух — из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит, было:
у нас сегодня ночью
у хозяина сын жену убил».
Набоб подполз так, что его нельзя было заметить со стороны
огней, и, скорчившись,
сел у ног Луши, как самый покорный раб. Это смирение тронуло сердце Луши, и она молча ожидала первого вопроса.
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула
огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и
села под окно, приложив руку к лицу так, точно
у нее болели зубы.
Приехали мы в
село поздно, когда там уж и спать полегли. Остановились, как следует,
у овинов, чтоб по деревне слуху не было, и вышли из саней. Подходим к дому щелкоперовскому, а там и
огня нигде нет; начали стучаться, так насилу голос из избы подали.
— Досталось, да не нам! — сказал Поддубный,
садясь к
огню. — Вот, ребятушки, много
у меня лежало грехов на душе, а сегодня, кажись, половину сбыл!
Известно было, что Антон имел здесь план, рекомый «зодии», и стекло, которым «с солнца
огонь изводил»; а кроме того,
у него был лаз на крышу, куда он вылезал ночами наружу,
садился, как кот,
у трубы, «выставлял плезирную трубку» и в самое сонное время на небо смотрел.
— Погоди, — брось! Значит, в народах, богу известных, — русских нет? Неизвестные мы богу люди? Так ли? Которые в Библии записаны — господь тех знал… Сокрушал их
огнем и мечом, разрушал города и
села их, а пророков посылал им для поучения, — жалел, значит. Евреев и татар рассеял, но сохранил… А мы как же? Почему
у нас пророков нет?
— Нашли, — ответил он как-то беззвучно… — Это было уже серым утром… Ветер стал стихать…
Сел холодный туман…
У него был
огонь, но он давно потух. Он, вероятно, заснул… Глаза
у него, впрочем, были раскрыты, и на зрачках осел иней…
Половина тёмно-синего неба была густо засеяна звёздами, а другая, над полями, прикрыта сизой тучей. Вздрагивали зарницы, туча на секунду обливалась красноватым
огнём. В трёх местах
села лежали жёлтые полосы света —
у попа, в чайной и
у лавочника Седова; все эти три светлые пятна выдвигали из тьмы тяжёлое здание церкви, лишённое ясных форм. В реке блестело отражение Венеры и ещё каких-то крупных звёзд — только по этому и можно было узнать, где спряталась река.
Снегу, казалось, не будет конца. Белые хлопья все порхали, густо
садясь на ветки талины, на давно побелевшую землю, на нас. Только
у самого
огня протаяло и было черно. Весь видимый мир для нас ограничивался этим костром да небольшим клочком острова с выступавшими, точно из тумана, очертаниями кустов… Дальше была белая стена мелькающего снега.
Уж стал месяц бледнеть, роса пала, близко к свету, а Жилин до края леса не дошел. «Ну, — думает, — еще тридцать шагов пройду, сверну в лес и
сяду». Прошел тридцать шагов, видит — лес кончается. Вышел на край — совсем светло, как на ладонке перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под горой,
огни горят, тухнут, дым стелется и люди
у костров.
Удэхеец вбил два колышка в снег перед входом в свое жилище, затем обошел юрту и
у каждого угла, повертываясь лицом к лесу, кричал «э-е» и бросал один уголек. Потом он возвратился в жилище, убрал идола с синими глазами, заткнул за корье свой бубен и подбросил дров в
огонь. Затем Маха
сел на прежнее место, руками обтер свое лицо и стал закуривать трубку. Я понял, что камланье кончено, и начал греть чай.
Убогий обед на
селе у крестьян отошел на ранях, и к полдню во всех избах был уже везде залит
огонь, и люди начинали снаряжаться на огничанье.
Я стал прощаться… Многое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенного вопроса и от всего разговора теперь утром
у меня в памяти, как на фильтре, оставались только
огни и образ Кисочки.
Севши на лошадь, я в последний раз взглянул на студента и Ананьева, на истеричную собаку с мутными, точно пьяными глазами, на рабочих, мелькавших в утреннем тумане, на насыпь, на лошаденку, вытягивающую шею, и подумал...
— Про это и попы не знают, какое
у нежити обличие, — отозвался на эти слова звонкоголосый мужичок и сейчас же сам заговорил, что
у них в
селе есть образ пророка Сисания и при нем списаны двенадцать сестер лихорадок, все как есть просто голыми бабами наружу выставлены, а рожи им все повыпечены, потому что как кто ставит пророку свечу, сейчас самым
огнем бабу в морду ткнет, чтоб ее лица не значилось.
Я слушал молча. Оттого ли, что я
сел близко к камину и смотрел в
огонь и только слушал, слова Магнуса слились с видом горящих и раскаленных поленьев: вспыхивало полено новым
огнем — и вспыхивало слово, распадалась на части насквозь раскаленная, красная масса — и слова разбрызгивались, как горячие угли. В голове
у меня было не совсем ясно, и эта игра вспыхивающих, светящихся, летающих слов погрузила меня в странный и мрачный полусон. Но вот что сохранила память...
В полуверсте от станции он
сел на камень
у дороги и стал глядеть на солнце, которое больше чем наполовину спряталось за насыпь. На станции уж кое-где зажглись
огни, замелькал один мутный зеленый огонек, но поезда еще не было видно. Володе приятно было сидеть, не двигаться и прислушиваться к тому, как мало-помалу наступал вечер. Сумрак беседки, шаги, запах купальни, смех и талия — всё это с поразительною ясностью предстало в его воображении и всё это уж не было так страшно и значительно, как раньше…
— Так-то
у нас в сорок пятом году солдатик один в это место контужен был, — сказал Антонов, когда мы надели шапки и
сели опять около
огня, — так мы его два дня на орудии возили… помнишь Шевченку, Жданов?.. да так и оставили там под деревом.
На другой день в Заборье пир горой. Соберутся большие господа и мелкопоместные, торговые люди и приказные, всего человек, может, с тысячу, иной год и больше.
У князя Алексея Юрьича таков был обычай: кто ни пришел, не спрашивают, чей да откуда, а
садись да пей, а коли есть хочешь, пожалуй, и ешь, добра припасено вдосталь… На поляне, позадь дому, столы поставлены, бочки выкачены. Музыка, песни, пальба, гульба день-деньской стоном стоят. Вечером потешные
огни да бочки смоляные, хороводы в саду.
Его давно уже, по протекции моего отца, перевели в город. Он немножко постарел, немножко осунулся. Он давно уже перестал объясняться в любви, не говорит уже вздора, службы своей не любит, чем-то болен, в чем-то разочарован, махнул на жизнь рукой и живет нехотя. Вот он
сел у камина; молча глядит на
огонь… Я, не зная, что сказать, спросила...
Солнце
село, над зарею слабо блестел серп молодого месяца. Я съехался с Шанцером и Селюковым. Шанцер по-обычному был возбужден и жизнерадостен. Селюков сидел на лошади, как живой труп. От них я узнал, что половина нашего обоза была брошена
у переправы, где мы попали под
огонь японцев.
— Видала не раз. На коня ли
садится — под ним конь веселится. Скачет ли — что твой вихрь по вольному полю! — конь
огнем пышет, под собою земли не слышит. По лугу ль едет? — луг зеленеет; через воду? — вода-то лелеет. Не только видала, подивись, свет мой, я была
у него в хороминах.
Вышедши из опочивальни княжны, она вошла к себе в горенку, находившуюся рядом, и, не вздувая
огня, скорее упала, чем
села, на лавку
у окна, вперив взгляд своих светящихся в темноте глаз в непроглядную темень январской ночи, глядевшуюся в это окно.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял
у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что-то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания
садиться. Обмытое холодною водой, лицо его, в особенности глаза горели
огнем, озноб пробегал по спине и во всем теле что-то быстро и равномерно дрожало.
И он пошел — пошел и
сел, как думал,
у окна, так что ему видно всю свою хату, видно, как
огонь горит; видно, как жинка там и сям мотается. Чудесно? И Керасенко
сел себе да попивает, а сам все на свою хату посматривает; но откуда ни возьмись сама вдова Пиднебесная заметила эту его проделку, да и ну над ним подтрунивать: эх, мол, такой-сякой ты глупый казак, — чего ты смотришь, — в жизнь того не усмотришь.