Неточные совпадения
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и
села к противоположному
окну в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого
окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у
окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.
Самгин
сел на нары. Свет падал в камеру из квадратного
окна под потолком, падал мутной полосой, оставляя стены в сумраке. Тагильский
сел рядом и тихонько спросил Самгина...
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала
под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью
окну, делая все это очень быстро. Клим
сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати,
окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой
сядет к
окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на
окне, подставляя голову
под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
Белокурая барышня осталась и
села на диван. Иван Федорович сидел на своем стуле как на иголках, краснел и потуплял глаза; но барышня, казалось, вовсе этого не замечала и равнодушно сидела на диване, рассматривая прилежно
окна и стены или следуя глазами за кошкою, трусливо пробегавшею
под стульями.
Наконец комары буквально одолели нас, и мы с матерью ушли в свою комнату без дверей и
окон, а как она не представляла никакой защиты, то
сели на кровать
под рединный полог, и хотя душно было сидеть
под ним, но зато спокойно.
Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать комнату. В кухне на глаза ей попалась палка с куском кумача, она неприязненно взяла ее в руки и хотела сунуть
под печку, но, вздохнув, сняла с нее обрывок знамени, тщательно сложила красный лоскут и спрятала его в карман, а палку переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла
окна и пол холодной водой, поставила самовар, оделась.
Села в кухне у
окна, и снова перед нею встал вопрос...
И, молча пожав им руки, ушла, снова холодная и строгая. Мать и Николай, подойдя к
окну, смотрели, как девушка прошла по двору и скрылась
под воротами. Николай тихонько засвистал,
сел за стол и начал что-то писать.
После полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое
село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и
села у
окна, поставив
под лавку свой тяжелый чемодан. Из
окна было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление — темно-серый дом с провисшей крышей. На крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.
Он ходил по комнате,
садился за стол, брал лист бумаги, чертил на нем несколько строк — и тотчас их вымарывал… Вспоминал удивительную фигуру Джеммы, в темном
окне,
под лучами звезд, всю развеянную теплым вихрем; вспоминал ее мраморные руки, подобные рукам олимпийских богинь, чувствовал их живую тяжесть на плечах своих… Потом он брал брошенную ему розу — и казалось ему, что от ее полузавядших лепестков веяло другим, еще более тонким запахом, чем обычный запах роз…
— Не выкидывайте, зачем? — остановил Николай Всеволодович. — Он денег стоит, а завтра люди начнут говорить, что у Шатова
под окном валяются револьверы. Положите опять, вот так,
садитесь. Скажите, зачем вы точно каетесь предо мной в вашей мысли, что я приду вас убить? Я и теперь не мириться пришел, а говорить о необходимом. Разъясните мне, во-первых, вы меня ударили не за связь мою с вашею женой?
Завидев сквозь сети зелени зоркие
окна кельи старца, Кожемякин снимал картуз, подойдя к людям, трижды в пояс кланялся им, чувствуя себя грешнее всех;
садился на одну из трёх скамей у крыльца или отходил в сторону,
под мачтовую сосну, и, прижавшись к ней, благоговейно ждал выхода старца, простеньких его слов, так легко умягчавших душу миром и покорностью судьбе.
— Ага, пришёл! — отозвался Дудка. Стоя у
окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать.
Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя — лицо у него было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы
под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая, была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.
Кто что ни говори, а холостая жизнь очень приятна. Вот теперь, например, если б я был женат, ведь жена помешала бы спать. «Не спи, душенька, нехорошо, тебе нездорово, ты от этого толстеешь». А того и знать не хочет, как ее «душеньке» приятно уснуть, когда сон клонит и глаза смыкаются… (
Садится на диван
под окном.)
И я, имея оправдание, что не преследовал никаких дурных целей, степенно обошел дом, увидел со стороны моря раскрытое
окно, признал узор занавески и
сел под ним спиной к стене, слыша почти все, что говорилось в комнате.
На скамье,
под окном кухни, сидел согнувшись Мирон; в одной его руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стёкла, тонкие золотые ниточки сверкали в воздухе; без очков нос Мирона казался ещё больше. Яков молча
сел рядом с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел в открытое
окно, как нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом рассказывала Наталье, глядя в небо...
Ляг!» — и в комнату вошла,
Дверь тихонько заперла,
Под окно за пряжу
селаЖдать хозяев, а глядела
Все на яблоко.
Садом боярыня прошла тихо, по направлению к пустой бане. Во всю дорогу Марфа Андревна не говорила ни с сыном, ни со священником и, дойдя до цели своего несколько таинственного путешествия,
села на завалинку
под одним из банных
окон. Около нее с одной стороны присел отец Алексей, с другой — опустился было гвардейский поручик.
Она горько заплакала, легла и свернулась
под одеялом калачиком, и показалась такой маленькой, жалкой, глупенькой. Надя пошла к себе, оделась и,
севши у
окна, стала поджидать утра. Она всю ночь сидела и думала, а кто-то со двора все стучал в ставню и насвистывал.
Пискарев сбежал с лестницы. На дворе точно стояла карета. Он
сел в нее, дверцы хлопнули, камни мостовой загремели
под колесами и копытами — и освещенная перспектива домов с яркими вывесками понеслась мимо каретных
окон. Пискарев думал во всю дорогу и не знал, как разрешить это приключение. Собственный дом, карета, лакей в богатой ливрее… — всё это он никак не мог согласить с комнатою в четвертом этаже, пыльными
окнами и расстроенным фортепианом.
Когда они шли по
селу, дряхлые старики, старухи выходили из изб и земно кланялись, дети с криком и плачем прятались за вороты, молодые бабы с ужасом выглядывали в
окна; одна собака какая-то, смелая и даже рассерженная процессией, выбежала с лаем на дорогу, но Тит и староста бросились на нее с таким остервенением, что она, поджавши хвост, пустилась во весь опор и успокоилась, только забившись
под крышу последнего овина.
Сел, сказывают,
под ракитой, насупротив хозяйских
окон, подозвал Султанку, да так и просидел до зорьки, а зорькою поднялся и опять к своему месту.
Садится в изголовьи и потом
На сонного студеной влагой плещет.
Он поднялся, кидает взор кругом
И видит, что пора: светелка блещет,
Озарена роскошным зимним днем;
Замерзших
окон стекла серебрятся;
В лучах пылинки светлые вертятся;
Упругий снег на улице хрустит,
Под тяжестью полозьев и копыт,
И в городе (что мне всегда досадно),
Колокола трезвонят беспощадно…
Вы
садитесь за стол, он
садится рядом; перешли после обеда на диван, он располагается у вас
под боком; идете к
окну или гулять, — и он за вами.
Села (тяжко ноет грудь)
Под окном Светлана...
Я как выслушал его, как был — встал, подошел к
окну, засветил светильню да и
сел работу тачать. Жилетку чиновнику, что
под нами жил, переделывал. А у самого так вот и горит, так и ноет в груди. То есть легче б, если б я всем гардеробом печь затопил. Вот и почуял, знать, Емеля, что меня зло схватило за сердце. Оно, сударь, коли злу человек причастен, так еще издали чует беду, словно перед грозой птица небесная.
А сам, как был, так и остался
под кроватью ничком. Долго лежал; потом выполз. Смотрю: бледный совсем человек, словно простыня. Привстал,
сел подле меня на
окно, этак минут с десять сидел.
После кутьи в горницах родные и почетные гости чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что
сели за стол, плачеи стали
под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
В другой раз оглядел Василий Борисыч круг девичий и видит — середь большой скамьи, что
под окнами, сидит за шитьем миловидная молоденькая девушка.
Сел он возле нее, видит — белоручка, сидит за белошвейной работой. Спросил у нее...
— Выпейте на дорожку, — сказала Кисочка. Я выпил на дорожку, опять заговорил длинно, забыл, что пора уходить, и
сел. Но вот послышались мужские голоса, шаги и звяканье шпор. Какие-то люди прошли
под окнами и остановились около двери.
Слегка подвыпивший за ужином Жозеф должен был ограничиться только тем, что посидел
под окном своего кумира и, распевая: «Близок уж час торжества моего», напугал суеверных сторожей, которые рассказывали потом, что слышали, как завывает коровья смерть, о которой тогда толковали, будто она ходит по
селам.
Юля (одна). Спит, должно быть… (
Садится на лавочку
под окном и глубоко вздыхает.) Одни спят, другие гуляют, а я целый день мыкаюсь, мыкаюсь… не посылает бог смерти. (Вздыхает еще глубже.) Господи, есть же такие глупые люди, как этот Вафля! Еду я сейчас мимо его амбара, а из дверей черненький поросеночек выходит… Вот как порвут ему свиньи чужие мешки, тогда и будет знать…
Елена Андреевна выходит из дому и
садится на скамью
под окном.
Александра Михайловна ввела
под руку Андрея Ивановича; на скамейке у
окна только что освободилось место. Андрей Иванович
сел, Александра Михайловна осталась стоять. Андрей Иванович был в торжественном и решительном настроении; он был готов на все, чтоб только поправиться; так он и собирался сказать доктору: «Лечите меня, как хотите, что угодно делайте со мной, я все исполню, — только поставьте на ноги!»
Наискосок от
окна, на платформе, у столика стояли две монашки в некрасивых заостренных клобуках и потертых рясах, с книжками, такие же загорелые, морщинистые, с туповатыми лицами, каких он столько раз видал в городах, по ярмаркам и по базарам торговых
сел, непременно по две, с кружкой или книжкой
под покровом. На столе лежали для продажи изделия монастыря — кружева и вышивания… Там до сих пор водятся большие мастерицы; одна из них угодила во дворец Елизаветы Петровны и стала мамкой императора Павла.
Лемм чувствовал, что он не поэт, и Лаврецкий то же самое чувствовал. Но я — я вдруг почувствовал, что я поэт! Помню, солнце
садилось, над серебристыми тополями горели золотые облака, в саду,
под окнами моей комнаты, цвели жасмин и шиповник. Душа дрожала и сладко плакала, светлые слезы подступали к глазам. И я выводил пером...
Бывает так, что в темную келию постника, погруженного в молитву, вдруг нечаянно заглянет луч или
сядет у
окна келии птичка и запоет свою песню; суровый постник невольно улыбнется, и в его груди из-под тяжелой скорби о грехах, как из-под камня, вдруг польется ручьем тихая, безгрешная радость.
Взглянешь в середнее
окно — Великая улица по берегу Москвы-реки, река в излучинах своих от монастыря Симонова до Воробьева
села и все Замоскворечье как на блюдечке; ближе,
под тобою, по городской горе взбираются избы одна над другою, держась за Константино-Еленовскую улицу, и видно все на дворах, будто на своем; еще ближе
под тобою яблонный сад: кажется, вот все былинки в нем перечтешь.
— Да, постой, — сказал Денисов, оглянулся на офицеров и достав из-под подушки свои бумаги, пошел к
окну, на котором у него стояла чернильница, и
сел писать.