Неточные совпадения
Здесь Чичиков, не дожидаясь, что будет отвечать на это Ноздрев, скорее
за шапку да по-за спиною капитана-исправника выскользнул на крыльцо,
сел в бричку и
велел Селифану погонять лошадей во весь дух.
Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге
велит приготовляться
С ним вместе ехать и с собой
Взять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он
сел, на мельницу летит.
Примчались. Он слуге
велитЛепажа стволы роковые
Нести
за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.
Затем наступили очень тяжелые дни. Мать как будто решила договорить все не сказанное ею
за пятьдесят лет жизни и часами говорила, оскорбленно надувая лиловые щеки. Клим заметил, что она почти всегда
садится так, чтоб видеть свое отражение в зеркале, и вообще
ведет себя так, как будто потеряла уверенность в реальности своей.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее
за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков,
вел книги в конторе или
садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
По-японски их зовут гокейнсы. Они старшие в городе, после губернатора и секретарей его, лица. Их
повели на ют, куда принесли стулья; гокейнсы
сели, а прочие отказались
сесть, почтительно указывая на них. Подали чай, конфект, сухарей и сладких пирожков. Они выпили чай, покурили, отведали конфект и по одной завернули в свои бумажки, чтоб взять с собой; даже спрятали
за пазуху по кусочку хлеба и сухаря. Наливку пили с удовольствием.
Рабочие — их было человек 20 — и старики и совсем молодые, все с измученными загорелыми сухими лицами, тотчас же, цепляя мешками
за лавки, стены и двери, очевидно чувствуя себя вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно, готовые итти до конца света и
сесть куда бы ни
велели, хоть на гвозди.
Погода переменилась. Шел клочьями спорый снег и уже засыпал дорогу, и крышу, и деревья сада, и подъезд, и верх пролетки, и спину лошади. У англичанина был свой экипаж, и Нехлюдов
велел кучеру англичанина ехать в острог,
сел один в свою пролетку и с тяжелым чувством исполнения неприятного долга поехал
за ним в мягкой, трудно катившейся по снегу пролетке.
—
Садитесь здесь, — говорила Вера Иосифовна, сажая гостя возле себя. — Вы можете ухаживать
за мной. Мой муж ревнив, это Отелло, но ведь мы постараемся
вести себя так, что он ничего не заметит.
Придя в трактир, Федор
садился за буфетом вместе со своим другом Кузьмой Егорычем и его братом Михаилом — содержателями трактира. Алексей шел в бильярдную, где
вел разговоры насчет бегов, а иногда и сам играл на бильярде по рублю партия, но всегда так сводил игру, что ухитрялся даже с шулеров выпрашивать чуть не в полпартии авансы, и редко проигрывал, хотя играл не кием, а мазиком.
Лаврецкий тихо встал и тихо удалился; его никто не заметил, никто не удерживал; веселые клики сильнее прежнего раздавались в саду
за зеленой сплошной стеной высоких лип. Он
сел в тарантас и
велел кучеру ехать домой и не гнать лошадей.
Возьмет Гловацкий педагога тихонько
за руку и
ведет к двери, у которой тот проглатывает последние грибки и бежит внушать уравнения с двумя неизвестными, а Женни подает закуску отцу и снова
садится под окно к своему столику.
Павел подумал и сказал. Николай Силыч, с окончательно просветлевшим лицом, мотнул ему еще раз головой и
велел садиться, и вслед
за тем сам уже не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
— Все запишут! — отвечал ему с сердцем Вихров и спрашивать народ
повел в
село. Довольно странное зрелище представилось при этом случае: Вихров, с недовольным и расстроенным лицом, шел вперед; раскольники тоже шли
за ним печальные; священник то на того, то на другого из них сурово взглядывал блестящими глазами. Православную женщину и Григория он
велел старосте
вести под присмотром — и тот поэтому шел невдалеке от них, а когда те расходились несколько, он говорил им...
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и
садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне
велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь
за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее рук, упала на мостовую и разбилась. Нелли была бледна; но, взглянув на меня и уверившись, что я все видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской сказывался нестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее
за руку и
повел домой; идти было недалеко. Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я
сел; Нелли стояла передо мной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему, опустив в землю глаза. Она не могла смотреть на меня.
Он
сел за один переход до Л. и в течение этого переезда
вел себя совершенно молчаливо.
— Не уходи, Иван Голованыч, а пойдем вот сюда в гардеробную
за шкапу
сядем, она его сюда ни
за что не
поведет, а мы с тобою еще разговорцу проведем.
Молоденькая прокурорша и молоденькая жена чиновника особых поручений, гулявшие по обыкновению вместе, первые это заметили и вспыхнули от стыда; а жена председателя уголовной палаты, некогда столь обеспокоившаяся отставкою прежнего начальника губернии, в этот раз с каким-то неистовством выбежала из сада,
села на пролетку и
велела себя везти вслед
за губернаторским экипажем.
— Э, полноте, ни
за что!
Садитесь с нами. Я сейчас
велю вас перенести в первый класс. Обер-кондуктор меня слушается. Что у вас, сак? Плед?
Что-то как бы напомнилось ему при имени «шпигулинские». Он даже вздрогнул и поднял палец ко лбу: «шпигулинские!» Молча, но всё еще в задумчивости, пошел он, не торопясь, к коляске,
сел и
велел в город. Пристав на дрожках
за ним.
После обеда гость и хозяин немедля уселись в кабинете
за карточный стол, совершенно уже не обращая внимания на Катрин, которая не пошла
за ними, а
села в маленькой гостиной, находящейся рядом с кабинетом, и
велела подать себе работу — вязание бисерного шнурка, который она думала при каком-нибудь мало-мальски удобном предлоге подарить Ченцову.
Балалайкин был одет щегольски и смотрел почти прилично. Даже Иван Тимофеич его похвалил, сказавши: ну вот, ты теперь себя оправдал! А невеста, прежде чем
сесть за обед,
повела его в будуар и показала шелковый голубой халат и расшитые золотом торжковские туфли, сказав: это — вам! Понятно, что после этого веселое выражение не сходило с лица Балалайкина.
Наконец, взял невестку
за руку,
повел в гостиную,
сел на канапе и посадил возле себя молодых.
Я
повел его
за поворот угла в переулок, где,
сев на ступенях запертого подъезда, выбил из Синкрайта всю умственную и словесную пыль относительно моего дела. Как я правильно ожидал, Синкрайт, видя, что его не ударили, скоро оправился, но говорил так почтительно, так подобострастно и внимательно выслушивал малейшее мое замечание, что эта пламенная бодрость дорого обошлась ему.
— Спасибо, ребята! Сейчас
велю вам выкатить бочку вина, а завтра приходите
за деньгами. Пойдем, боярин! — примолвил отец Еремей вполголоса. — Пока они будут пить и веселиться, нам зевать не должно… Я
велел оседлать коней ваших и приготовить лошадей для твоей супруги и ее служительницы. Вас провожать будет Темрюк: он парень добрый и, верно, теперь во всем
селе один-одинехонек не пьян; хотя он и крестился в нашу веру, а все еще придерживается своего басурманского обычая: вина не пьет.
Вот он, убрав коней, идет в жаркую, набитую народом избу, крестится,
садится за полную деревянную чашку,
ведя веселую речь с хозяйкой и товарищами.
Постой, царевич. Наконец
Я слышу речь не мальчика, но мужа.
С тобою, князь, она меня мирит.
Безумный твой порыв я забываю
И вижу вновь Димитрия. Но — слушай:
Пора, пора! проснись, не медли боле;
Веди полки скорее на Москву —
Очисти Кремль,
садись на трон московский,
Тогда
за мной шли брачного посла;
Но — слышит бог — пока твоя нога
Не оперлась на тронные ступени,
Пока тобой не свержен Годунов,
Любви речей не буду слушать я.
С подъезда оба поручика и коллежский асессор Сенечка
сели на лихачей и, крикнув:"Туда!" — скрылись в сумерках."Индюшка"увязалась было
за дядей, но он без церемоний отвечал:"Ну тебя!"Тогда она на минуту опечалилась:"Куда же я поеду?", но
села в карету и
велела везти себя сначала к Елисееву, потом к Балле, потом к колбаснику Кирхгейму…
Становой сейчас же сообразил, что дело может выйти блестящее, но надо
вести его умненько. Поехал в
село будто по другому делу, а сам между тем начал собирать"под рукою"сведения и о поповском сыне. Оказалось: обулся поповский сын в лапти, боронит, пашет, косит сено… что
за причина такая? Когда таким образом дело"округлилось", становой обратился к батюшке...
Он
велел принести себе водки,
сел за стол и стал угрюмо пить, прислушиваясь к суете в доме.
Долинский давно не чувствовал себя так хорошо: словно он к самым добрым, к самым теплым родным приехал. Подали свечи и самовар; Дорушка
села за чай, а Анна Михайловна
повела Долинского показать ему свою квартиру.
Нестор Игнатьич очень серьезно встревожился. Он на четвертый день вскочил с рассветом и
сел за работу.
Повесть сначала не вязалась, но он сделал над собой усилие и работа пошла удачно. Он писал, не вставая, весь день и далеко
за полночь, а перед утром заснул в кресле, и Дора тотчас же выделилась из серого предрассветного полумрака, прошла своей неслышной поступью, и поцеловав Долинского в лоб, сказала: умник, умник—работай.
Глумов (
садится к столу). Эпиграммы в сторону! Этот род поэзии, кроме вреда, ничего не приносит автору. Примемся
за панегирики. (Вынимает из кармана тетрадь.) Всю желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот дневник, а на устах останется только мед. Один, в ночной тиши, я буду
вести летопись людской пошлости. Эта рукопись не предназначается для публики, я один буду и автором, и читателем. Разве со временем, когда укреплюсь на прочном фундаменте, сделаю из нее извлечение.
Сев в карету, он
велел как можно проворнее везти себя в Роше-де-Канкаль. Елена взяла тот же нумер, где они обыкновенно всегда встречались. При входе князя она взмахнула только на него глазами, но не тронулась с своего места.
За последнее время она очень похудела: под глазами у нее шли синие круги; румянец был какой-то неровный.
— Ну-с, стоим мы этак в Яжелбицах, а в это время, надо вам сказать, рахинские крестьяне подняли бунт
за то, что инженеры на их
село шоссе хотели
вести.
Лежнев дал ему отойти, посмотрел вслед
за ним и, подумав немного, тоже поворотил назад свою лошадь — и поехал обратно к Волынцеву, у которого провел ночь. Он застал его спящим, не
велел будить его и, в ожидании чая,
сел на балкон и закурил трубку.
Он не слышал, что ему сказали, попятился назад и не заметил, как очутился на улице. Ненависть к фон Корену и беспокойство — все исчезло из души. Идя домой, он неловко размахивал правой рукой и внимательно смотрел себе под ноги, стараясь идти по гладкому. Дома, в кабинете, он, потирая руки и угловато
поводя плечами и шеей, как будто ему было тесно в пиджаке и сорочке, прошелся из угла в угол, потом зажег свечу и
сел за стол…
Чтобы сорвать сердце, отправился воевода в судную избу,
сел за свой стол и
велел вывести на допрос беломестного казака Тимошку Белоуса.
— Эх, барин! барин!.. ты грешишь! я видел, как ты приезжал… и тотчас
сел на лошадь и поскакал
за тобой следом, чтоб совесть меня после не укоряла… я всё знаю, батюшка! времена тяжкие… да уж Федосей тебя не оставит; где ты, там и я сложу свою головушку; бог
велел мне служить тебе, барин; он меня спросит на том свете: служил ли ты верой и правдой господам своим… а кабы я тебя оставил, что бы мне пришлось отвечать…
Стой! — скрыпучие колесы замолкли, пыль улеглась; казаки Орленки смешались с своими земляками и, окружив телеги, с завистью слушали рассказы последних про богатые добычи и про упрямых господ
села Красного, которые осмелились оружием защищать свою собственность; между тем некоторые отправились к роще, возле которой пробегал небольшой ручей, чтоб выбрать место, удобное для привала; вслед
за ними скоро тронулись туда телеги и кибитки, и, наконец, остальные казаки,
ведя в поводу лошадей своих…
«
Вели же,» продолжал государь, «твою повозку везти
за нами; а сам
садись со мною и поедем ко мне».
Впереди всех
ведут коня командира, гнедого жеребца Варвара; он выгибает шею, и играет, и бьет копытами; майор
садится на него только в крайних случаях, постоянно шагая во главе батальона
за своим Варваром ровным шагом настоящего пехотинца.
О полночь кончил Михайла свои речи,
повёл меня спать на двор, в сарай; легли мы там на сене, и скоро он заснул, а я вышел
за ворота,
сел на какие-то брёвна, смотрю…
В деревне он продолжал
вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как в городе. Он много читал и писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал о том, что скоро опять
сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело.
Несколько минут Сергей Петрович простоял, как полоумный, потом, взяв шляпу, вышел из кабинета, прошел залу, лакейскую и очутился на крыльце, а вслед
за тем,
сев на извозчика,
велел себя везти домой, куда он возвратился, как и надо было ожидать, сильно взбешенный: разругал отпиравшую ему двери горничную, опрокинул стоявший немного не на месте стул и, войдя в свой кабинет, первоначально лег вниз лицом на диван, а потом встал и принялся писать записку к Варваре Александровне, которая начиналась следующим образом: «Я не позволю вам смеяться над собою, у меня есть документ — ваша записка, которою вы назначаете мне на бульваре свидание и которую я сейчас же отправлю к вашему мужу, если вы…» Здесь он остановился, потому что в комнате появилась, другой его друг, Татьяна Ивановна.
— Он
велел подать чаю и
сел с ними подле стола; народу было много всякого;
за тем же столом, где сидел Печорин, сидел также какой-то молодой человек во фраке, не совсем отлично одетый и куривший собственные пахитосы к великому соблазну трактирных служителей.
Голован же
вел себя так, как будто он даже совсем не знал ничего настоящего о наилучшем пути, а ломал хлеб от своей краюхи без разбору каждому, кто просил, и сам
садился за чей угодно стол, где его приглашали.
С таким выражением, как будто это не может доставить мне ничего, кроме удовольствия, он взял меня под руку и
повел в столовую. Его наивные глаза, помятый сюртук, дешевый галстук и запах йодоформа произвели на меня неприятное впечатление; я почувствовал себя в дурном обществе. Когда
сели за стол, он налил мне водки, и я, беспомощно улыбаясь, выпил; он положил мне на тарелку кусок ветчины — и я покорно съел.
Он решился «быть всегда на своем месте»: перевел тройку от своего забора к заставе и сам в полном наряде — в мундире и белых ретузах, с рапортом
за бортом,
сел тут же на раскрашенную перекладину шлагбаума и водворился здесь, как столпник, а вокруг него собрались любопытные, которых он не прогонял, а напротив,
вел с ними беседу и среди этой беседы сподобился увидать, как на тракте заклубилось пыльное облако, из которого стала вырезаться пара выносных с форейтором, украшенным медными бляхами.
Курицын. Ну уж это ты врешь! Никогда эта самая наука, которая над бабами, из моды не выдет, потому без нее нельзя. Брат, слушай, я до чего Ульяну доводил, до какой точки. Бывало, у нас промеж себя, промеж знакомых или сродственников
за спором дело станет, чья жена обходительнее. Я всех к себе на дом
веду,
сяду на лавку, вот так-то ногу выставлю и сейчас говорю жене: «Чего моя нога хочет?» А она понимает, потому обучена этому, ну и, значит, сейчас в ноги мне.