Неточные совпадения
Они знали, что он боялся всего, боялся ездить на фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это было страшно, потому что люди ломали себе шеи и что у каждого препятствия стояли
доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и
сестрою милосердия, он решился скакать.
— Ничего, ничего! — кричал он матери и
сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только
доктор сказал, что ему гораздо лучше, что он совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и очнулся!..
Бывали часы, когда он и хотел и мог играть так же самозабвенно, как вихрастый, горбоносый Борис Варавка, его
сестра, как брат Дмитрий и белобрысые дочери
доктора Сомова.
— Прижмите руку к моей голове, — говорила она кротко, — видите, какой жар… Не сердитесь на меня, будьте снисходительны к бедной
сестре! Это все пройдет…
Доктор говорит, что у женщин часто бывают припадки… Мне самой гадко и стыдно, что я так слаба…
Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны,
доктор, с другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой
сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив — брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и
сестер… и пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми
докторами, натуралистами, литераторами.
— Харитина, знаешь что: мы ищем богатую невесту
доктору, а невеста сама его ждет. Знаешь кто? Будем сватать за него твою
сестру Агнию. Самому-то ему по мужскому делу неудобно, а высватаю я.
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бежать. Старый
доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном весеннем ветре; Максим хмурил брови и не глядел на
сестру.
Доктор присел было к ним и заговорил с хозяйской
сестрой: не пошло дело.
Эта слабонервная девица, возложившая в первый же год по приезде
доктора в город честный венец на главу его, на третий день после свадьбы пожаловалась на него своему отцу, на четвертый — замужней
сестре, а на пятый — жене уездного казначея, оделявшего каждое первое число пенсионом всех чиновных вдовушек города, и пономарю Ефиму, раскачивавшему каждое воскресенье железный язык громогласного соборного колокола.
Розанова Лиза застала уже у Вязмитиновой. По их лицам она тотчас заметила, что
доктору не было никакой удачи у Альтерзона и что они сговорились как можно осторожнее сообщить ей ответ
сестры и зятя. Лиза терпеть не могла этих обдуманных и осторожных введений.
Через неделю, когда
доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, — и когда ей сказали, что у него всего только и есть
сестра — генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.
— Правда! — согласился и с этим
доктор. — Но погоди, постой! — воскликнул он, взяв себя на несколько мгновений за голову. — Егор Егорыч хотел сделать старшую
сестру Сусанны, Людмилу, масонкой и думал жениться на ней, а теперь пусть женится на Сусанне!
И Лаптева, пока он сидел в гостиной и говорил с
доктором о своей
сестре, стало мучить одно подозрение.
Было темно в гостиной. Лаптев, не садясь и держа шляпу в руках, стал извиняться за беспокойство; он спросил, что делать, чтобы
сестра спала по ночам, и отчего она так страшно худеет, и его смущала мысль, что, кажется, эти самые вопросы он уже задавал
доктору сегодня во время его утреннего визита.
Доктор ушел, а Даша позвала
сестру, попеняла ей за нерешительность и объявила, что она с большим удовольствием готова ехать в Италию.
— Это не от меня зависит,
доктор. Надо знать, как
сестра, или, лучше, как ее средства.
Сестра слушала, как я и
доктор спорили, и в это время выражение у нее было радостно-восторженное, умиленное и пытливое, и мне казалось, что перед ее глазами открывался мало-помалу иной мир, какого она раньше не видала даже во сне и какой старалась угадать теперь.
Я вышел. В самом деле, у крыльца большого дома стояла городская извозчичья линейка. Приехала моя
сестра, а с нею Анюта Благово и еще какой-то господин в военном кителе. Подойдя ближе, я узнал военного: это был брат Анюты,
доктор.
— Вы извините, что я на вас смотрю так, — сказала она. — Мне много говорили о вас. Особенно
доктор Благово, — он просто влюблен в вас. И с
сестрой вашей я уже познакомилась; милая, симпатичная девушка, но я никак не могла убедить ее, что в вашем опрощении нет ничего ужасного. Напротив, вы теперь самый интересный человек в городе.
Оставаясь в праздники дома, я замечал, что жена и
сестра скрывают от меня что-то и даже как будто избегают меня. Жена была нежна со мною по-прежнему, но были у нее какие-то свои мысли, которых она не сообщала мне. Было несомненно, что раздражение ее против крестьян росло, жизнь для нее становилась все тяжелее, а между тем она уже не жаловалась мне. С
доктором теперь она говорила охотнее, чем со мною, и я не понимал, отчего это так.
Она сказала, что
доктора можно заставить жениться на Клеопатре, — стоит только припугнуть его, и если хорошо написать прошение, то архиерей расторгнет его первый брак; что хорошо бы потихоньку от жены Дубечню продать, а деньги положить в банк на мое имя; что если бы я и
сестра поклонились отцу в ноги и попросили хорошенько, то, быть может, он простил бы нас; что надо бы отслужить молебен царице небесной…
Я сильно соскучился по ней и уже не мог не обманывать себя и старался, чтобы меня обманывали другие.
Сестра ожидала своего
доктора, а я — Машу, и оба мы непрерывно говорили, смеялись и не замечали, что мешаем спать Карповне, которая лежала у себя на печке и все бормотала...
Сестра и Анюта хотели спросить, как мне тут живется, но обе молчали и только смотрели на меня. Я тоже молчал. Они поняли, что мне тут не нравится, и у
сестры навернулись слезы, а Анюта Благово стала красной. Пошли в сад.
Доктор шел впереди всех и говорил восторженно...
Опять у меня стала бывать
сестра; оба они, увидев друг друга, всякий раз удивлялись, но по радостному, виноватому лицу ее видно было, что встречи эти были не случайны. Как-то вечером, когда мы играли на бильярде,
доктор сказал мне...
Когда Маша узнавала об этом, то с негодованием говорила
доктору или моей
сестре...
Но я не вникал в эти соображения. Как-то было странно, не хотелось верить, что
сестра влюблена, что она вот идет и держит за руку чужого и нежно смотрит на него. Моя
сестра, это нервное, запуганное, забитое, не свободное существо, любит человека, который уже женат и имеет детей! Чего-то мне стало жаль, а чего именно — не знаю; присутствие
доктора почему-то было уже неприятно, и я никак не мог понять, что может выйти из этой их любви.
Но вот пришла и
сестра. Увидев
доктора, она засуетилась, встревожилась и тотчас же заговорила о том, что ей пора домой, к отцу.
У нас никто не бывал, кроме почтальона, приносившего
сестре письма от
доктора, да Прокофия, который иногда вечером заходил к нам и, молча поглядев на
сестру, уходил и уж у себя в кухне говорил...
Наступила дождливая, грязная, темная осень. Наступила безработица, и я дня по три сидел дома без дела или же исполнял разные не малярные работы, например, таскал землю для черного наката, получая за это по двугривенному в день.
Доктор Благово уехал в Петербург.
Сестра не приходила ко мне. Редька лежал у себя дома больной, со дня на день ожидая смерти.
Эх! правду говорит
сестра: вот вам и русской
доктор — ни одного больного!
Нечего делать, надо велеть молчать сердцу и брать в руки голову: я приготовляю мать к тому, чтобы она, для Маниной же пользы, согласилась позволить мне поместить
сестру в частную лечебницу
доктора для больных душевными болезнями».
Проходило лето;
доктор давно говорил Мане, что она совершенно здорова и без всякой для себя опасности может уехать домой. Маня не торопилась. Она отмалчивалась и все чего-то боялась, но, наконец, в половине сентября вдруг сама сказала
сестре, что она хочет оставить больницу.
Они, семеро, шли все вместе; впереди прихрамывал Алексей, ведя жену под руку, за ним Яков с матерью и
сестрой Татьяной, потом шёл Мирон с
доктором; сзади всех шагал в мягких сапогах Артамонов старший.
Я никогда до того времени не замечал такой изменчивости в настроении матери. То и дело, обращаясь к своему болезненному состоянию, она со слезами в голосе прижимала руку к левой груди и говорила: «Рак». От этой мысли не могли ее отклонить ни мои уверения, ни слова навещавшего ее орловского
доктора В. И. Лоренца, утверждавшего, что это не рак. В другую минуту мать предавалась мечте побывать в родном Дармштадте, где осталась старшая
сестра Лина Фет.
Умерла бабушка. Я узнал о смерти ее через семь недель после похорон, из письма, присланного двоюродным братом моим. В кратком письме — без запятых — было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу. На восьмой день «прикинулся антонов огонь». Позднее я узнал, что оба брата и
сестра с детьми — здоровые, молодые люди — сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них не хватило разума позвать
доктора.
Александра Васильевна сыграла несколько любимых пьес на рояле, но Гаврило Степаныч слушал их, печально опустив голову, потому что
доктор строго-настрого запретил ему петь; меня удивило, что Гаврило Степаныч не заводил совсем речи ни о «
сестрах», ни о ссудо-сберегательном товариществе, но это объяснилось опять запрещением
доктора.
На именинах Мухоедова собрались почти все заводские служащие, кроме Слава-богу,
докторов и о. Егора, которые на правах аристократии относились свысока к таким именинам; в числе гостей был Ястребок и «
сестры».
Петр(выскакивая из комнаты
сестры, — Тетереву).
Доктора! За
доктором… Скажите — отравилась… женщина… девушка… нашатырный спирт… скорей! скорей!
1-й лакей. То-то я слышу дух такой тяжелый. (С оживлением.) Ни на что не похоже, какие грехи с этими заразами. Скверно совсем! Даже бога забыли. Вот у нашего барина
сестры, княгини Мосоловой, дочка умирала. Так что же? Ни отец, ни мать и в комнату не вошли, так и не простились. А дочка плакала, звала проститься, — не вошли!
Доктор какую-то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная своя и сиделка — и ничего, обе живы остались.
Есть
сестра, но она далеко, замужем за доктором-немцем, на Амуре.
Я очнулся в дивизионном лазарете. Надо мною стоят
доктора,
сестры милосердия, и, кроме них, я вижу еще знакомое лицо знаменитого петербургского профессора, наклонившегося над моими ногами. Его руки в крови. Он возится у моих ног недолго и обращается ко мне...
— Ну, благодари
доктора, скажи: «спасибо!» — улыбнулась
сестра милосердия, наклоняя ее голову.
Ждут поворота на улучшение и
доктора и
сестры.
Уверяю вас и клянусь, чем угодно, что если бы у меня, положим, была
сестра и если б вы ее полюбили и сделали ей предложение, то вы бы этого никогда себе не простили, и вам было бы стыдно показаться на глаза вашим земским
докторам и женщинам-врачам, стыдно, что вы полюбили институтку, кисейную барышню, которая не была на курсах и одевается по моде.
Сестра его, нежная, белокурая девочка, болезненная и хрупкая на взгляд, с худенькими ручонками и впалыми щеками, казалась много моложе своих одиннадцати лет. Леночка была очень слабого здоровья и постоянно ее лечили то от того, то от другого. Ради неё-то и проводила Нина Владимировна безвыездно зиму и лето в своем имении «Райском».
Доктора единогласно запретили Леночке жить в городе и про город и его удовольствия дети знали лишь понаслышке.
Из его родных я раз видел мельком его
сестру, а в Париже познакомился с его братом, Шарлем Бенни, который учился там медицине, а потом держал на
доктора в Военно-медицинской академии и сделался известным практикантом в Варшаве.
Мы с Юлею, — брат и
сестра, — рабы, заключены в мрачном подземелье и работаем на какого-то «
доктора».
Приехал годовой
доктор. Евлампий Григорьевич поздоровался с ним, потирая руки, с веселой усмешкой, проводил его до спальни жены и тотчас же вернулся к себе в кабинет. Леденщиков в кабинете
сестры прислушивался к тому, что в спальне. Минут через десять вышел
доктор с расстроенным лицом и быстро пошел к Нетову. Леденщиков догнал его и остановил в зале.
Но все понимали, что этого сделать невозможно: в соседнем госпитале был
доктор Султанов, была
сестра Новицкая; с ними наш корпусный командир вовсе не желал расставаться; пусть уж лучше больная «святая скотинка» поваляется сутки на голых досках, не пивши, без врачебной помощи.