Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Пронозила!.. Нет, братец, ты должен образ выменить господина офицера; а кабы не он, то б ты от меня не заслонился. За
сына вступлюсь. Не спущу отцу родному. (Стародуму.) Это, сударь, ничего и не смешно. Не прогневайся. У меня материно
сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала? Изволил пожаловать неведомо к кому, неведомо кто.
— Женщина, которая не угадала
сердцем, в чем лежит счастье и честь ее
сына, у той нет
сердца.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш
сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если
сердце тебе говорит, высказать мне…
Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем — тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для
сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, — и будет обманывать, как мужа… Странная вещь
сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
Но тут же вспомнил он, что не в меру было наклончиво
сердце Андрия на женские речи, почувствовал скорбь и заклялся сильно в душе против полячки, причаровавшей его
сына.
Она болезненно чувствовала прекрасную обособленность
сына; грусть, любовь и стеснение наполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди, где
сердце говорило другое, чем язык, привычно отражающий условные формы отношений и помышлений.
Да, он был рад, он был очень рад, что никого не было, что они были наедине с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его
сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она не удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала, что с
сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для него минута.
Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его
сына и похвалы уму и
сердцу дочери капитана Миронова.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул.
Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и
сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица не сходила краска, и
сердце билось.
Заговорив однажды по поводу близкого освобождения крестьян, о прогрессе, он надеялся возбудить сочувствие своего
сына; но тот равнодушно промолвил: «Вчера я прохожу мимо забора и слышу, здешние крестьянские мальчики, вместо какой-нибудь старой песни горланят: Время верное приходит,
сердце чувствует любовь…Вот тебе и прогресс».
— В
сыне вашем рыцарско, честно
сердце, это — так!
— Домовладелец здешний,
сын советника губернского правления, уважаемого человека. Семью отправил на Волгу, дом выгодно сдал военному ведомству. Из войны жив не вылезет — порок
сердца нажил.
— Ах, пащенок! Так это письмо в самом деле у тебя было зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так ты с тем, чтоб покорять
сердца, сюда ехал, высший свет побеждать, Черту Ивановичу отмстить за то, что побочный
сын, захотел?
О, это не для меня, не для меня, а для несчастного старика, который один только любил вас искренно, который успел к вам привязаться
сердцем, как к своему
сыну, и тоскует о вас даже до сих пор!
Я и сам скажу правду, я и сам понимаю ту сумму негодования, которую он накопил в
сердце своего
сына.
Его встречают одними циническими насмешками, подозрительностью и крючкотворством из-за спорных денег; он слышит лишь разговоры и житейские правила, от которых воротит
сердце, ежедневно „за коньячком“, и, наконец, зрит отца, отбивающего у него, у
сына, на его же сыновние деньги, любовницу, — о господа присяжные, это отвратительно и жестоко!
Важно и молча поклонился он гостю, указал ему на кресло подле дивана, а сам медленно, опираясь на руку
сына и болезненно кряхтя, стал усаживаться напротив Мити на диван, так что тот, видя болезненные усилия его, немедленно почувствовал в
сердце своем раскаяние и деликатный стыд за свое теперешнее ничтожество пред столь важным им обеспокоенным лицом.
Сын его не разделял ни неудовольствия расчетливого помещика, ни восхищения самолюбивого англомана; он с нетерпением ожидал появления хозяйской дочери, о которой много наслышался, и хотя
сердце его, как нам известно, было уже занято, но молодая красавица всегда имела право на его воображение.
В два года она лишилась трех старших
сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат
сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Сорок лет спустя я видел то же общество, толпившееся около кафедры одной из аудиторий Московского университета; дочери дам в чужих каменьях,
сыновья людей, не смевших сесть, с страстным сочувствием следили за энергической, глубокой речью Грановского, отвечая взрывами рукоплесканий на каждое слово, глубоко потрясавшее
сердца смелостью и благородством.
Болело ли
сердце старика Сергеича о погибающем
сыне — я сказать не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он говорил себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
— За
сыном родным столько уходу нет, сколько за ними! — сказала она в
сердцах, — возьму да вышвырну все за окошко!
— Ишь ведь родительское-то
сердце!
сын на убивство идет, а старичок тихо да кротко: «Ну, что ж, убей меня! убей». От
сына и муку и поруганье — все принять готов!
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас в Киеве; а горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть в тишине растить на месть
сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его!
Сердце мое до сих пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
Вернувшись домой, Галактион почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил. О себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже
сердце защемило при мысли о детях. Он больше других любил первую дочь Милочку, а старший
сын был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя росла как-то сама по себе, и никто не обращал на нее внимания.
В другой раз Анфуса Гавриловна отвела бы душеньку и побранила бы и дочерей и зятьев, да опять и нельзя: Полуянова ругать — битого бить, Галактиона — дочери досадить, Харитину — с непокрытой головы волосы драть,
сына Лиодора — себя изводить. Болело материнское
сердце день и ночь, а взять не с кого. Вот и сейчас, налетела Харитина незнамо зачем и сидит, как зачумленная. Только и радости, что суслонский писарь, который все-таки разные слова разговаривает и всем старается угодить.
Завет христианства заключается в соединении небесного с земным, божественного — с человеческим; всеобщее же воскрешение, воскрешение имманентное, всем
сердцем, всей мыслью, всеми действиями, т. е. всеми силами и способностями всех
сынов человеческих совершаемое, и есть исполнение этого завета Христа —
Сына Божьего и вместе с тем
сына человеческого».
Теперь молодая женщина играла ее с сознательным расчетом на другую победу: она желала сильнее привлечь к себе маленькое
сердце своего
сына, увлеченного хохлацкою дудкой.
Отец обязан
сына воскормить и научить и должен наказан быть за его проступки, доколе он не войдет в совершеннолетие; а
сын должности свои да обрящет в своем
сердце.
Если союз между отцом и
сыном не на нежных чувствованиях
сердца основан, то он, конечно, нетверд; и будет нетверд, вопреки всех законоположений.
О друзья мои,
сыны моего
сердца! родив вас, многие имел я должности в отношении к вам, но вы мне ничем не должны; я ищу вашей дружбы и любови; если вы мне ее дадите, блажен отыду к началу жизни и не возмущуся при кончине, оставляя вас навеки, ибо поживу на памяти вашей.
Прости, любезная моя Анютушка, поучения твои вечно пребудут в
сердце моем впечатленны, и
сыны сынов моих наследят в них.
Я была молода,
Когда ж он со мной расставался,
Я
сына под
сердцем носила тогда...
А может случиться — подумать боюсь! —
Я первого мужа забуду,
Условиям новой семьи подчинюсь
И
сыну не матерью буду,
А мачехой лютой?.. Горю от стыда…
Прости меня, бедный изгнанник!
Тебя позабыть! Никогда! никогда!
Ты
сердца единый избранник…
Старушка Рогожина продолжает жить на свете и как будто вспоминает иногда про любимого
сына Парфена, но неясно: бог спас ее ум и
сердце от сознания ужаса, посетившего грустный дом ее.
— Это винт! — кричал генерал. — Он сверлит мою душу и
сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного
сына!
— Я, что же я?.. — удивлялся Прокопий. — Мое дело самое маленькое в дому: пока держит Родион Потапыч, и спасибо. Ты —
сын, Яков Родионыч: тебе много поближее… Конечно, не всякий подступится к Родиону Потапычу, ежели он в
сердцах…
Известно, материнское
сердце: умного-то
сына жаль, а дурака вдвое.
Внимательно смотрел Розанов на этих стариков, из которых в каждом сидел семейный тиран, способный прогнать свое дитя за своеволие
сердца, и в каждом рыдал Израиль «о своем с
сыном разлучении».
— Это запрещено законом! когда ж это было запрещено законом? Знаем мы вас, законников. Небось, своего
сына ты бы так упрятал, что никто бы его и не нашел, а к чужим так ты законы подбираешь, — ворчала Варвара Ивановна, возвращаясь домой с самым растерзанным и замирающим
сердцем.
После этих похорон в жизни Райнеров произошла большая перемена. Старик как-то осунулся и неохотно занимался с
сыном. В дом переехала старушка-бабушка, забывшая счет своим годам, но отсутствие Марьи Михайловны чувствовалось на каждом шагу. Более всех отдавалось оно в
сердце молодого Райнера.
— Ах вы бедненькие! — всплеснула вдруг руками Манька Беленькая. — И за что это вас, ангелов таких, мучают? Кабы у меня такой брат был, как вы, или
сын — у меня бы просто
сердце кровью обливалось. За ваше здоровье, кадетик!
— Папенька! — я сказал, — не говорите так, что «у вас был один
сын, и вы с тем должны расстаться», у меня
сердце хочет выпрыгнуть, когда я этого слышу. Брат Johann не будет служить — я буду Soldat!.. Карл здесь никому не нужен, и Карл будет Soldat.
— Родительскому-то
сердцу, понимаете, хочется поскорее знать, — говорил, не обращая внимания на слова
сына и каким-то жалобным тоном, полковник.
— В какое же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете, что с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление так важно, так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его, тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной, чтоб так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы вооружаете против меня
сына: если он не восстал теперь на меня за вас, то
сердце его против меня…
Во-первых, Петенька был единственный
сын и притом так отлично кончил курс наук и стоял на такой прекрасной дороге, что старик отец не мог без сердечной тревоги видеть, как это дорогое его
сердцу чадо фыркает, бродя по лабиринту отчего хозяйства и нигде не находя удовлетворения своей потребности изящного.
Мать засмеялась. У нее еще сладко замирало
сердце, она была опьянена радостью, но уже что-то скупое и осторожное вызывало в ней желание видеть
сына спокойным, таким, как всегда. Было слишком хорошо в душе, и она хотела, чтобы первая — великая — радость ее жизни сразу и навсегда сложилась в
сердце такой живой и сильной, как пришла. И, опасаясь, как бы не убавилось счастья, она торопилась скорее прикрыть его, точно птицелов случайно пойманную им редкую птицу.
Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Она
сердцем поняла, что
сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному и страшному. Все в жизни казалось ей неизбежным, она привыкла подчиняться не думая и теперь только заплакала тихонько, не находя слов в
сердце, сжатом горем и тоской.
Сын остался дома,
сердце ее стало биться спокойнее, а мысль стояла неподвижно перед фактом и не могла обнять его.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла
сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо
сына глазами, горевшими яркой и острой болью…