Неточные совпадения
«Какой же он неверующий? С его
сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти
мужики, которые каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы
мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся
сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
К Крестьянину вползла Змея
И говорит: «Сосед! начнём жить дружно!
Теперь меня тебе стеречься уж не нужно;
Ты видишь, что совсем другая стала я
И кожу нынешней весной переменила».
Однако ж
Мужика Змея не убедила.
Мужик схватил обух
И говорит: «Хоть ты и в новой коже,
Да
сердце у тебя всё то же».
И вышиб из соседки дух.
— Эх, жисть! — вздохнул
мужик от всего
сердца.
Ямы утверждены, ямы предписаны, ямы копаются, и в начале зимы
мужики скрепя
сердце повезли картофель в центральные ямы.
А тут чувствительные
сердца и начнут удивляться, как
мужики убивают помещиков с целыми семьями, как в Старой Руссе солдаты военных поселений избили всех русских немцев и немецких русских.
Сердце поворачивалось смотреть на этих
мужиков, которые не ели по два, по три дня.
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в дедов сад и пошел домой, — ворота на улицу были открыты, огромный
мужик сводил со двора тройку лошадей, запряженных в большие крытые сани, лошади густо курились паром,
мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло
сердце.
Да, у
мужика Иохима истинное, живое чувство! А у нее? Неужели у нее нет ни капли этого чувства? Отчего же так жарко в груди и так тревожно бьется в ней
сердце и слезы поневоле подступают к глазам?
И это было правда. Тайна этой поэзии состояла в удивительной связи между давно умершим прошлым и вечно живущей, и вечно говорящею человеческому
сердцу природой, свидетельницей этого прошлого. А он, грубый
мужик в смазных сапогах и с мозолистыми руками, носил в себе эту гармонию, это живое чувство природы.
— Восемнадцать тысяч, мне? Вот сейчас
мужик и скажется! — прибавила она вдруг с наглою фамильярностью и привстала с дивана, как бы собираясь ехать. Ганя с замиранием
сердца наблюдал всю сцену.
— Я?.. Как мне не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру.
Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с тем вы не подсобились, а у нашего брата
мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
Озими пышному всходу,
Каждому цветику рад,
Дедушка хвалит природу,
Гладит крестьянских ребят.
Первое дело у деда
Потолковать с
мужиком,
Тянется долго беседа,
Дедушка скажет потом:
«Скоро вам будет не трудно,
Будете вольный народ!»
И улыбнется так чудно,
Радостью весь расцветет.
Радость его разделяя,
Прыгало
сердце у всех.
То-то улыбка святая!
То-то пленительный смех!
Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого
мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным
сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог.
Одним словом, мы непререкаемыми фактами подтвердили все те предвидения и чаяния, которые смутно гнездились в
сердцах петербургских начальников насчёт «достоинств» и «способностей» русского
мужика.
— Я-то сержусь! Я уж который год и не знаю, что за «
сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же я и пользу имею, как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с
мужиком! не твое это дело! Предоставь мне с
мужика получать! уж я своего не упущу, всё до копейки выберу!
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить
сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что
мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
Крики толпы звучали умиротворяюще, просительно, они сливались в неясную суету, и все было в ней безнадежно, жалобно. Сотские повели Рыбина под руки на крыльцо волости, скрылись в двери.
Мужики медленно расходились по площади, мать видела, что голубоглазый направляется к ней и исподлобья смотрит на нее. У нее задрожали ноги под коленками, унылое чувство засосало
сердце, вызывая тошноту.
Горько сделалось родителю; своими глазами сколько раз я видал, как он целые дни молился и плакал. Наконец он решился сам идти в Москву. Только бог не допустил его до этого; отъехал он не больше как верст сто и заболел. Вам, ваше благородие, оно, может, неправдой покажется, что вот простой
мужик в такое большое дело все свое, можно сказать,
сердце положил. Однако это так.
Известно ли читателю, как поступает хозяйственный
мужик, чтоб обеспечить сытость для себя и своего семейства? О! это целая наука. Тут и хитрость змия, и изворотливость дипломата, и тщательное знакомство с окружающею средою, ее обычаями и преданиями, и, наконец, глубокое знание человеческого
сердца.
Новая — донимает голодом, Чумазый вторгся в самое
сердце деревни и преследует
мужика и на деревенской улице, и за околицей.
—
Мужик, — говорит, — ты и подлец, если ты смеешь над священным
сердца чувством смеяться и его пустяками называть.
Палубные пассажиры, матросы, все люди говорили о душе так же много и часто, как о земле, — работе, о хлебе и женщинах. Душа — десятое слово в речах простых людей, слово ходовое, как пятак. Мне не нравится, что слово это так прижилось на скользких языках людей, а когда
мужики матерщинничают, злобно и ласково, поганя душу, — это бьет меня по
сердцу.
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного
сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы
мужикам свои огромные красные лапы…
Ведь эта шельма Окся всегда была настоящим яблоком раздора для полдневских старателей, и из-за нее происходили самые ожесточенные побоища: Маркушку тузил за Оксю и рыжий детина с оловянными глазами, и молчаливый
мужик в шапке, и хромой мужичонка, точно так же как и он, Маркушка, тузил их всех при удобном случае, а все они колотили Оксю за ее изменчивое
сердце и неискоренимую страсть к красным платкам и козловым ботинкам.
Когда он успел туда прыгнуть, я и не видал. А медведя не было, только виднелась громадная яма в снегу, из которой шел легкий пар, и показалась спина и голова Китаева. Разбросали снег, Китаев и лесник вытащили громадного зверя, в нем было, как сразу определил Китаев, и оказалось верно, — шестнадцать пудов. Обе пули попали в
сердце. Меня поздравляли, целовали, дивились на меня
мужики, а я все еще не верил, что именно я, один я, убил медведя!
— Поехали!.. — прошептал
мужик со страхом и торопливо перекрестился. А Фома, тихонько посмеиваясь, испытывал жуткое чувство, остро и жгуче щекотавшее ему
сердце какой-то странной, приятной и сладкой боязнью.
Беседы дяди Петра напоминали Евсею материны сказки; кузнец тоже, должно быть, видел в огне горна и чертей, и бога, и всю страшную человеческую жизнь, оттого он и плакал постоянно. Евсей слушал его речи, легко запоминал их, они одевали его
сердце в жуткий трепет ожидания, и в нём всё более крепла надежда, что однажды он увидит что-то не похожее на жизнь в селе, на пьяных
мужиков, злых баб, крикливых ребятишек, нечто ласковое и серьёзное, точно церковная служба.
И, прочитав эту лекцию, дворянин, которого можно перервать, но нельзя вывернуть, впал в такое горячечное беспамятство, что
мужики должны были сменить выбившегося при нем из сил Зинку и учредили при Рогожине бабий присмотр, так как уход за больным
сердцу женщины ближе и естественнее.
В одно мгновение
мужики его окружили с шумом и проклятьями; слова смерть, виселица, отделяли<сь> по временам от общего говора, как в бурю отделяются удары грома от шума листьев и визга пронзительных ветров; все глаза налились кровью, все кулаки сжались… все
сердца забились одним желанием мести; сколько обид припомнил каждый! сколько способов придумал каждый заплатить за них сторицею…
Освежающим дождем падали на
сердце мое речи народопоклонников, и очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о великомученике-мужике. Я почувствовал, что, только очень крепко, очень страстно любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для того, чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал думать о себе и начал внимательнее относиться к людям.
А деревня не нравится мне,
мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то «подкатывает к
сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю.
— В самое
сердце запалил, — говорил какой-то обдерганный
мужик. — Из турки, надо полагать, двинул…
Стужа была сильная; несмотря на то, пот обильными ручьями катился по лицу
мужика; работа, казалось, приходилась ему по
сердцу.
— Мне все думается, не прилучилось бы с ним беды какой… поехал он с деньгами… долго ли до греха… так индо
сердце не на месте… Слыхал ты,
мужики вечор рассказывали, здесь и вчастую бывает неладно… один из Ростова, помнишь, такой дюжий, говорил, вишь, из постоялого двора, да еще в ярманку, вот где мы были-то, у мужичка увели лошадь.
— Господи! всем я от тебя доволен, всем награжден! Одно только
сердцу моему непереносно: очень уж много развелось в нашем царстве
мужика!
На селе известно стало, что я с тестем не в ладу живу, стал народ поласковее глядеть на меня. Сам же я от радостей моих мягче стал, да и Ольга добра
сердцем была — захотелось мне расплатиться с
мужиками по возможности. Начал я маленько мирволить им: тому поможешь, этого прикроешь. А в деревне — как за стеклом, каждый твой взмах руки виден всем. Злится Титов...
— Ты мне вчера одно слово сказал, — повторил еще раз старик, — ты меня этим словом как ножом в
сердце пырнул. Твой отец мне тебя, умираючи, приказывал, ты мне заместо сына ро́дного был, а коли я тебя чем обидел, все мы в грехе живем. Так ли, православные? — обратился он к стоявшим вокруг
мужикам. — Вот и матушка твоя родная тут, и хозяйка твоя молодая, вот вам фитанец. Бог с ними, с деньгами! А меня простите, Христа-ради.
— Каждый бы прямо сказал богу, что надо, а тут — домовичок! А он, иной раз, и сердит на людей — не угодили ему — да и наплетет ангелям, чего не надо, — понял? Они его спрашивают: «Какой это
мужик?» А он, в
сердцах, скажет: «
Мужик этот плохой человек». И — пошла на двор беда за бедой — вот оно! Люди кричат-кричат: господи — помилуй! А уж ему и невесть что насказано про них, он и слушать не хочет, — тоже осердился…
Владимир. Есть люди, более достойные сожаленья, чем этот
мужик. Несчастия внешние проходят, но тот, кто носит всю причину своих страданий глубоко в
сердце, в ком живет червь, пожирающий малейшие искры удовольствия… тот, кто желает и не надеется… тот, кто в тягость всем, даже любящим его… тот! но для чего говорить об таких людях? им не могут сострадать: их никто, никто не понимает.
Изобразивши художественным образом красу природы, неба, цвет розово-желтый облаков, или совершивши глубокий анализ какого-нибудь перегороженного
сердца, или трогательно рассказавши историю будочника, вынувшего пятак из кармана пьяного
мужика, литератор воображает, что он уж невесть какой подвиг совершил и что от его создания произойдут для народа последствия неисчислимые.
— Нету, сударь, какое, кажись, вправду! — отвечал он. —
Мужик богобоязливый, сделает ли экое дело!
Сердце только срывает, стращает. Ну, а Пузич тоже плутоват-плутоват, а ведь заячьего разуму человек: на ружье глядит, а от воробья бежит, и боится этого самого, не прекословствует ему много.
Я был тронут до глубины
сердца, увидя знакомые и незнакомые лица — и дружески со всеми ими цалуясь: мои потешные мальчишки были уже
мужиками, а сидевшие некогда на полу для посылок девчонки замужними бабами.
— Я, Миколай Саввич, пропорцию свою, выходит, теперь выставил, — заговорил
мужик, прижимая к
сердцу свою скоробленную руку.
После этого собрания повадился ко мне Кузин и сидит, бывало, часа два-три, интересно рассказывая о старине. Мешает, а слушаешь внимательно, оторваться нельзя. Пьёт чай стакан за стаканом без конца, потеет, расстёгивает одёжу до ворота рубахи и вспоминает горькую старинку, страшную в простоте своей русскую мужичью жизнь. Неустанно гудит его крепкий, привычный к речам голос. Надо сказать, что, когда
мужик тронется влево
сердцем и умом, он немедля начинает говорить о себе как об известном бунтаре.
— Не без того… у нас без этого не бывает; хотя и то сказать: выпивка рабочему человеку ничего, она ему по времени еще в пользу идет… а то худо, когда
мужик с горя начинает опрокидывать, когда на
сердце болит.
Встреча была уединенная, в пустом поле, и только бог, может быть, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено
сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского
мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о своей свободе.
Этот обритый и шельмованный
мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его
сердце.
О, какая это была минута! я уткнулся лицом в спинку мягкого кресла и плакал впервые слезами неведомого мне до сей поры счастья, и это довело меня до такого возбуждения, что мне казалось, будто комната наполняется удивительным тихим светом, и свет этот плывет сюда прямо со звезд, пролетает в окно, у которого поют две пожилые женщины, и затем озаряет внутри меня мое
сердце, а в то же время все мы — и голодные
мужики и вся земля — несемся куда-то навстречу мирам…
Теперь это еще более напоминало «Пир во время чумы» и придавало общей картине зловещий характер, значение которого вполне можно было определить, лишь заглянув под нахлобученные шапки
мужиков, когда до их слуха ветер доносил порой вздымающие
сердце звуки мейерберовских хоров.